Неточные совпадения
Это
была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до того несносным, что, несмотря на свои золотые
руки, она не находила себе места нигде и попала
в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки
в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее на
руки, посадит на крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари.
На этой вокруг такого же точно всевидящего ока такою же точно древлеславянскою вязью
было вырезано: «Даде
в руку его посох».
Вышел я оттуда домой, дошел до отца протопопова дома, стал пред его окнами и вдруг подперся по-офицерски
в боки
руками и закричал: «Я царь, я раб, я червь, я бог!» Боже, боже: как страшно вспомнить, сколь я
был бесстыж и сколь же я
был за то
в ту ж пору постыжен и уязвлен!
За что же ты молчишь? — восклицал дьякон, вдруг совсем начиная плакать и обращаясь с поднятыми
руками в ту сторону, где полагал
быть дому отца протопопа.
— Он его
в золяной корчаге сварил, — продолжал, не обращая на нее внимания, дьякон, — и хотя ему это мерзкое дело
было дозволено от исправника и от лекаря, но тем не менее он теперь за это предается
в мои
руки.
Ей некогда
было и раздумывать о нескладных речах Ахиллы, потому она услыхала, как скрипнули крылечные ступени, и отец Савелий вступил
в сени,
в камилавке на голове и
в руках с тою самою тростью, на которой
было написано: «Жезл Ааронов расцвел».
— Да, прошу тебя, пожалуй усни, — и с этими словами отец протопоп, оседлав свой гордый римский нос большими серебряными очками, начал медленно перелистывать свою синюю книгу. Он не читал, а только перелистывал эту книгу и при том останавливался не на том, что
в ней
было напечатано, а лишь просматривал его собственной
рукой исписанные прокладные страницы. Все эти записки
были сделаны разновременно и воскрешали пред старым протопопом целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться.
Следовало бы как ни на
есть поизряднее примундириться, потому что люди у нас
руки целуют, а примундироваться еще пока ровно не на что; но всего что противнее, это сей презренный, наглый и бесстыжий тон консисторский, с которым говорится: „А не хочешь ли, поп,
в консисторию съездить подоиться?“ Нет, друже, не хочу, не хочу; поищите себе кормилицу подебелее.
Се же того ради предлагается, дабы укротити оную весьма жестокую епископам славу, чтоб оных под
руки донележе здрави
суть невожено и
в землю бы им подручная братия не кланялась.
Он появился
в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено
было бы кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел
в голотелесном трике и, взяв
в обе
руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо
в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
Приехали на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки
в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь
в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и,
будучи взят с тем венцом
в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему
в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу
в будущем веке, а тебе на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы своею
рукой с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
В руках у этой женщины медный блестящий щит, посредине которого
был прикреплен большой пук волос, как будто только что снятых с черепа вместе с кожей.
Под левою
рукой у него
было что-то похожее на орудия пытки, а
в правой — он держал кровавый мешок, из которого свесились книзу две человеческие головы, бледные, лишенные волос и, вероятно, испустившие последний вздох
в пытке.
Прежде всего она несла свое чрево, служившее приютом будущему юному Комаренку, потом под
рукой у нее
был ярко заблиставший на солнце медный таз, а
в том тазе мочалка,
в мочалке — суконная рукавичка,
в суконной рукавичке — кусочек камфарного мыла; а на голове у нее лежала вчетверо сложенная белая простыня.
Учитель исчез из церкви, как только началась служба, а дьякон бежал тотчас, как ее окончил. Отцу Савелию, который прилег отдохнуть, так и кажется, что они где-нибудь носятся и друг друга гонят. Это
был «сон
в руку»: дьякон и Варнава приготовлялись к большому сражению.
Как ни легок
был этот прыжок, но старые, разошедшиеся доски все-таки застучали, и пораженный этим стуком учитель быстро выпустил из
рук свои кирпичи и, бросившись на четвереньки, схватил
в охапку рассыпанные пред ним человеческие кости.
— Берите! — крикнул ей, задыхаясь, Препотенский, — за мной гонятся шпионы и духовенство! — с этим он сунул ей
в окно свои ночвы с костями, но сам
был так обессилен, что не мог больше двинуться и прислонился к стене, где тут же с ним рядом сейчас очутился Ахилла и, тоже задыхаясь, держал его за
руку.
— Перебью вас, еретики! — взревел Ахилла и сгреб
в обе
руки лежавший у фундамента большой булыжный камень с непременным намерением бросить эту шестипудовую бомбу
в своих оскорбителей, но
в это самое время, как он, сверкая глазами, готов
был вергнуть поднятую глыбу, его сзади кто-то сжал за
руку, и знакомый голос повелительно произнес...
— Отец Савелий, вообразите-с: прохожу улицей и вдруг слышу говор. Мещане говорят о дожде, что дождь ныне ночью
был послан после молебствия, а сей (Ахилла уставил указательный палец левой
руки в самый нос моргавшего Данилки), а сей это опровергал.
При огромном мужском росте у него
было сложение здоровое, но чисто женское:
в плечах он узок,
в тазу непомерно широк; ляжки как лошадиные окорока, колени мясистые и круглые;
руки сухие и жилистые; шея длинная, но не с кадыком, как у большинства рослых людей, а лошадиная — с зарезом; голова с гривой вразмет на все стороны; лицом смугл, с длинным, будто армянским носом и с непомерною верхнею губой, которая тяжело садилась на нижнюю; глаза у Термосесова коричневого цвета, с резкими черными пятнами
в зрачке; взгляд его пристален и смышлен.
Акцизница вспыхнула до ушей и готова
была расплакаться. У нее всегда
были безукоризненно чистые ногти, а она нарочно загрязнила их, чтобы только заслужить похвалу, но какие тут оправдания?.. Она бросилась
в свою спальню, вымыла там свои
руки и, выходя с улыбкой назад, объявила...
При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду
были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом. Туганов махнул
рукой и уехал
в самом веселом настроении духа.
Протопоп взял из его
рук разносную книгу и, развернув ее, весь побагровел;
в книге лежал конверт, на котором написан
был следующий адрес: «Благочинному Старогородского уезда, протопопу Савелию Туберкулову». Слово «Туберкулову»
было слегка перечеркнуто и сверху написано: «Туберозову».
Ясно отсюда, что нам надлежит желать и молиться, дабы сердце Царево не
было ни
в каких
руках человеческих, а
в руках Божиих.
Один Варнава хотел остаться
в это время при своем занятии и продолжать упитываться, но Ахилла поднял его насильно и, держа его за
руку,
пел: «Многая, многая, мно-о-о-гая лета, многая лета!»
Оскорбленная
в своих правах супруга кинулась назад по коридору и, вбежав
в кухню, бросилась к столу. Долго она шарила впотьмах
руками по большому ящику,
в котором кишел рой прусаков, и, наконец, нашла именно то, что ей здесь
было нужно.
Протопоп опять поцеловал женины
руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче
было страждовать?» — «А как же, — спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «А вот, — говорит Ахилла, — что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес
в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили, — все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее
в алтарь внес.
«Опустом», — с нестерпимою болью
в сердце
было повторил отец Савелий, но удержался и только крепко, во всю мочь, сжал Ахиллину
руку.
Письма его
были оригинальны и странны, не менее чем весь склад его мышления и жизни. Прежде всего он прислал Туберозову письмо из губернского города и
в этом письме, вложенном
в конверт, на котором
было надписано: «Отцу протоиерею Туберозову, секретно и
в собственные
руки», извещал, что, живучи
в монастыре, он отомстил за него цензору Троадию, привязав его коту на спину колбасу с надписанием: «Сию колбасу я хозяину несу» и пустив кота бегать с этою ношею по монастырю.
— Вот уж это… — заговорил
было, растерявшись, Ахилла, но вместо дальнейших слов ударил поклон
в землю и, неожиданно схватив
руку Туганова, поцеловал ее.
Жерновщик Попыгин понял его короче: они всё размерили шагами и косыми саженями, и уговорились они тоже на слове, ударили по
рукам, и пирамида
была заказана и исполнялась. Ахилла смотрел, как двигали, ворочали и тесали огромные камни, и
был в восторге от их больших размеров.
Но Ахилле не удалось собрать монумент
в секрете. Разложенные на подводах части пирамиды Савелия на следующее же утро сделались предметом всеобщего внимания. Собравшиеся кучи горожан
были особенно заинтересованы сверкавшими из рогож
руками и крыльями золоченых херувимов; эти простые люди горячо спорили и не могли решить, какого свойства эти херувимы: серебряные они или позолоченные?
Ахилла
был в агонии и
в агонии не столько страшной, как поражающей: он несколько секунд лежал тихо и, набрав
в себя воздуху, вдруг выпускал его, протяжно издавая звук: «у-у-у-х!», причем всякий раз взмахивал
руками и приподнимался, будто от чего-то освобождался, будто что-то скидывал.