Неточные совпадения
Аммос Федорович.
А черт его знает, что оно значит!
Еще хорошо, если только мошенник,
а может быть, и того
еще хуже.
Еще военный все-таки кажет из себя,
а как наденет фрачишку — ну точно муха с подрезанными крыльями.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека,
а за такого, что и на свете
еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Городничий (с неудовольствием).
А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что?
а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе
еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Хлестаков. Вы, как я вижу, не охотник до сигарок.
А я признаюсь: это моя слабость. Вот
еще насчет женского полу, никак не могу быть равнодушен. Как вы? Какие вам больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Городничий. Это бы
еще ничего, — инкогнито проклятое! Вдруг заглянет: «
А, вы здесь, голубчик!
А кто, скажет, здесь судья?» — «Ляпкин-Тяпкин». — «
А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!
А кто попечитель богоугодных заведений?» — «Земляника». — «
А подать сюда Землянику!» Вот что худо!
Мишка. Да для вас, дядюшка,
еще ничего не готово. Простова блюда вы не будете кушать,
а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
Осип (в сторону).
А что говорить? Коли теперь накормили хорошо, значит, после
еще лучше накормят. (Вслух.)Да, бывают и графы.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого
еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»;
а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь,
а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет, до этого
еще далека песня. Тут и почище тебя есть,
а до сих пор
еще не генералы.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть,
а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему
еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное.
А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать.
Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь,
а уж обмериваешь;
а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую;
а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее,
а не то, мол, барин сердится. Стой,
еще письмо не готово.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое,
а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот
еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется!
А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего,
а награда неизвестно
еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот
еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда
еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца,
а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
А при всем том страх хотелось бы с ним
еще раз сразиться.
Дай только, боже, чтобы сошло с рук поскорее,
а там-то я поставлю уж такую свечу, какой
еще никто не ставил: на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.
—
(Крестьяне засмеялися.)
«
А ты
еще не хочешь ли?
«Грехи, грехи, — послышалось
Со всех сторон. — Жаль Якова,
Да жутко и за барина, —
Какую принял казнь!»
— Жалей!.. —
Еще прослушали
Два-три рассказа страшные
И горячо заспорили
О том, кто всех грешней?
Один сказал: кабатчики,
Другой сказал: помещики,
А третий — мужики.
То был Игнатий Прохоров,
Извозом занимавшийся,
Степенный и зажиточный...
Долгонько слушались,
Весь город разукрасили,
Как Питер монументами,
Казненными коровами,
Пока не догадалися,
Что спятил он с ума!»
Еще приказ: «У сторожа,
У ундера Софронова,
Собака непочтительна:
Залаяла на барина,
Так ундера прогнать,
А сторожем к помещичьей
Усадьбе назначается
Еремка!..» Покатилися
Опять крестьяне со смеху:
Еремка тот с рождения
Глухонемой дурак!
А то
еще не всякому
И мил крестьянский грош.
К которым голод стукнуться
Грозит: засуха долгая,
А тут
еще — жучок!
—
А ты не трусь! Бог милостив!
Ты дай
еще целковенький,
Увидишь — удружу...
А тут
еще у пеночки
С испугу птенчик крохотный
Из гнездышка упал...
Крестьянское терпение
Выносливо,
а временем
Есть и ему конец.
Агап раненько выехал,
Без завтрака: крестьянина
Тошнило уж и так,
А тут
еще речь барская,
Как муха неотвязная,
Жужжит под ухо самое…
—
А то
еще диковинней,
Что и сенцо-то самое
И пожня — не его!
Вить, мой батюшка, пока Митрофанушка
еще в недорослях, пота его и понежить;
а там лет через десяток, как войдет, избави Боже, в службу, всего натерпится.
Г-жа Простакова. Ты же
еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою,
а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Милон. Я подвергал ее, как прочие. Тут храбрость была такое качество сердца, какое солдату велит иметь начальник,
а офицеру честь. Признаюсь вам искренно, что показать прямой неустрашимости не имел я
еще никакого случая, испытать же себя сердечно желаю.
— Что же! — возражали они, — нам глупый-то князь, пожалуй,
еще лучше будет! Сейчас мы ему коврижку в руки: жуй,
а нас не замай!
Проходит и
еще один день,
а градоначальниково тело все сидит в кабинете и даже начинает портиться.
Но происшествие это было важно в том отношении, что если прежде у Грустилова
еще были кое-какие сомнения насчет предстоящего ему образа действия, то с этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ,
а другому юродивому, Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для него создал в уездном училище. Сам же усердно принялся за сочинение трактата:"О восхищениях благочестивой души".
Он
еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких мыслей, никому не сообщил своих планов,
а все уже понимали, что пришел конец.
Вести о «глуповском нелепом и смеха достойном смятении» достигли наконец и до начальства. Велено было «беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить,
а которые есть у нее сообщники, то и тех, сыскав, представить же,
а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в реке занапрасно не утапливали и с раската звериным обычаем не сбрасывали». Но известия о назначении нового градоначальника все
еще не получалось.
Из всех этих слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что в этом не только не было бунта,
а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, — какого
еще идеала можно требовать!
Наконец страшный момент настал. После недолгих колебаний он решил так: сначала разрушить город,
а потом уже приступить и к реке. Очевидно, он
еще надеялся, что река образумится сама собой.
Ионе приятно было сознавать себя добродетельным,
а, конечно,
еще было бы приятнее, если б и другие тоже сознавали себя добродетельными.
— Я уж на что глуп, — сказал он, —
а вы
еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться,
а глуповцами! Не хочу я володеть вами,
а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
Но к полудню слухи сделались
еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась
еще претендентша, Дунька Толстопятая,
а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не одну,
а разом трех претендентш.
К вечеру разлив был до того велик, что не видно было пределов его,
а вода между тем все
еще прибывала и прибывала.
А именно,
еще во времена политеизма, на именинном пироге у Грустилова всем лучшим гостям подали уху стерляжью,
а штаб-офицеру, — разумеется, без ведома хозяина, — досталась уха из окуней.
Тут же, кстати, он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы,
а потому на первый раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным; в наказание же за ослушание прибавил
еще прованское масло. И в то же время положил в сердце своем: дотоле не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумевающий.
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли. Господи! чего они не передумали в это время! Думают: станут они теперь есть горчицу, — как бы на будущее время
еще какую ни на есть мерзость есть не заставили; не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют средний путь, который может умиротворить и ту и другую сторону.
И
еще доводим: которая у того бригадира, Фердыщенка, ямская жена Аленка, то от нее беспременно всем нашим бедам источник приключился,
а более того причины не видим.
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и сам, что Аленка всему злу заводчица,
а расстаться с ней не может. Послал за батюшкой, думая в беседе с ним найти утешение, но тот
еще больше обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (
а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов, да
еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он
еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз,
а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал?
А шлюпики есть?»
А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему, что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать это ему, но
еще труднее было продолжать говорить о подробностях встречи, так как он не спрашивал ее,
а только нахмурившись смотрел на нее.
Тебе низко кажется, что я считаю деревья в лесу,
а ты даришь тридцать тысяч Рябинину; но ты получишь аренду и не знаю
еще что,
а я не получу и потому дорожу родовым и трудовым….