Неточные совпадения
Еще с осени хотел переехать,
а дотянул до весны.
Еще с утра я чувствовал себя нездоровым,
а к закату солнца мне стало даже и очень нехорошо: начиналось что-то вроде лихорадки.
В то время, именно год назад, я
еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем, что я — вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру.
А коли скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?
Еще молодой, красавец собою, с состоянием, одаренный многими блестящими качествами, несомненным остроумием, вкусом, неистощимою веселостью, он явился не как искатель счастья и покровительства,
а довольно самостоятельно.
Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской, писал к нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом о своих семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына, писал, что сын огорчает его дурным своим поведением; что, конечно, на шалости такого мальчика нельзя
еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но что он решился наказать сына, попугать его,
а именно: сослать его на некоторое время в деревню, под присмотр Ихменева.
Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха,
а тогда, когда
еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними,
а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан.
А что, если б и ты?
А? Или
еще рано? Надо
еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
— Или вот, например, табакерку дадут… Что ж? На милость ведь нет образца. Поощрить захотят.
А кто знает, может и ко двору попадешь, — прибавил он полушепотом и с значительным видом, прищурив свой левый глаз, — или нет? Или
еще рано ко двору-то?
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как об тебе там сперва прокричали,
а так, просто талант (я
еще вот сегодня читал на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это что ж за газета!).
Да! так видишь: ведь это
еще не деньги в ломбарде, талант-то;
а вы оба бедные.
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не было у меня
еще ни славы, ни денег; не оттого, что я
еще не какой-нибудь «атташе» и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию;
а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
— Ну,
а что, как там у вас? — начал он снова. — Что Б., все
еще критику пишет?
Это
еще последнее дело,
а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
Это
еще и хорошо, что я знаю, что не скрыто от меня это;
а то бы я умерла от подозрений.
Я, например, если не удастся роман (я, по правде,
еще и давеча подумал, что роман глупость,
а теперь только так про него рассказал, чтоб выслушать ваше решение), — если не удастся роман, то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
Так я мечтал и горевал,
а между тем время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской
еще накануне. Я вскочил и стал собираться. Мне и без того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.
— Прости, прости меня, девочка! Прости, дитя мое! — говорил я, — я так вдруг объявил тебе,
а может быть, это
еще не то… бедненькая!.. Кого ты ищешь? Старика, который тут жил?
— Вы-то здоровы ли? — отвечал я, — так
еще недавно были больны,
а выходите.
История Смита очень заинтересовала старика. Он сделался внимательнее. Узнав, что новая моя квартира сыра и, может быть,
еще хуже прежней,
а стоит шесть рублей в месяц, он даже разгорячился. Вообще он сделался чрезвычайно порывист и нетерпелив. Только Анна Андреевна умела
еще ладить с ним в такие минуты, да и то не всегда.
— Гм… это все твоя литература, Ваня! — вскричал он почти со злобою, — довела до чердака, доведет и до кладбища! Говорил я тебе тогда, предрекал!..
А что Б. все
еще критику пишет?
А знаешь, Ваня, я ведь это заранее предчувствовал, что так с ним кончится,
еще тогда, когда, помнишь, ты мне его все расхваливал.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов.
А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней
еще сидят сироты,
а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
Прибавил я
еще, что записка Наташи, сколько можно угадывать, написана ею в большом волнении; пишет она, что сегодня вечером все решится,
а что? — неизвестно; странно тоже, что пишет от вчерашнего дня,
а назначает прийти сегодня, и час определила: девять часов.
А графиня-то эта, когда
еще муж ее был жив, зазорным поведением отличалась.
—
А Наташа ему
еще лучше была бы партия.
Так вот и выходит, что мы-то, Ихменевы-то,
еще при Иване Васильевиче Грозном дворянами были,
а что мой род, Шумиловых,
еще при Алексее Михайловиче известен был, и документы есть у нас, и в истории Карамзина упомянуто.
— Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, — вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот ситцевый занавес, — так это все родное… Это как в мещанских домиках в уездном нашем городке; я и дом этот как будто вижу: новый, из бревен,
еще досками не обшитый…
А потом другая картина...
Если я и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что я совсем не та, как прежде, когда
еще он любил меня ребенком;
а старое всегда лучше кажется!
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней
еще есть… Но когда ты улыбаешься, точно в то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа,
а волосы твои стали как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это
еще у них было сделано?
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, — вот чем хвалится!
А выходит, что все тотчас же нам рассказал. Я
еще помню, как ты вдруг сделался такой послушный, такой нежный и не отходил от меня, точно провинился в чем-нибудь, и все письмо нам по отрывкам и рассказал.
— Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда
еще у нас денег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать;
а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете,
а ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
То есть я прямо этого
еще до сих пор не высказал, но я его приготовил к этому,
а завтра скажу; так уж я решил.
— Какое! Что ты! Это только начало… и потому рассказал про княгиню, что, понимаешь, я через нее отца в руки возьму,
а главная моя история
еще и не начиналась.
Дело в том, что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй,
еще ее и не примет,
а княгиня не примет, так и другие, пожалуй, не примут; так вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
И потому графиня, которая прежде была против сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему успеху у княгини, но это в сторону,
а вот что главное: Катерину Федоровну я знал
еще с прошлого года; но ведь я был тогда
еще мальчиком и ничего не мог понимать,
а потому ничего и не разглядел тогда в ней…
Правильный овал лица несколько смуглого, превосходные зубы, маленькие и довольно тонкие губы, красиво обрисованные, прямой, несколько продолговатый нос, высокий лоб, на котором
еще не видно было ни малейшей морщинки, серые, довольно большие глаза — все это составляло почти красавца,
а между тем лицо его не производило приятного впечатления.
Промедлить немного, и явились бы искатели и отбили бы у нас невесту;
а нельзя было терять такой случай, и, несмотря на то что Алеша
еще слишком молод, я решился его сватать.
Легкомыслие, детскость — в нем почти
еще те же, но в нем укрепились некоторые благородные внушения; он и начинает интересоваться не одними игрушками,
а тем, что возвышенно, благородно, честно.
— И мне тоже. Он как-то все так говорит… Устала я, голубчик. Знаешь что? Ступай и ты домой.
А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них. Да слушай
еще: это не обидно было, когда я сказала ему, что хочу поскорее полюбить его?
Я убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так к себе. В чувстве моем было
еще что-то другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, — не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж не сурово,
а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в раздумье.
—
А! Да это ты, Маслобоев! — вскричал я, вдруг узнав в нем прежнего школьного товарища,
еще по губернской гимназии, — ну, встреча!
В двадцать минут, во-первых, успею вздушить адмирала Чаинского и пропущу березовки, потом зорной, потом померанцевой, потом parfait amour [прекрасная любовь (франц.)],
а потом
еще что-нибудь изобрету.
Так вот этот Митрошка на пузана крепко зубы точит, потому у Митрошки теперь тонко,
а пузан у него Сизобрюхова отбил, прежнего приятеля, с которого он не успел
еще шерсточку обстричь.
Она тихо, все
еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и не слушала. Заметно было, что она чем-то очень озабочена. «Что нового?» — спросил я. «Нового ничего», — отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас догадался, что новое у ней есть и что она для того и ждала меня, чтоб рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет не сейчас,
а когда я буду уходить. Так всегда у нас было. Я уж применился к ней и ждал.
— Конечно, конечно! — подтверждал я,
а про себя подумал: «Ты, верно, об этом только и думаешь теперь, ходя по комнате, моя бедняжка, и, может,
еще больше сомневаешься, чем я».
— Конфет? Что ж, это очень мило и простодушно. Ах, какие вы оба! Вот уж и пошли теперь наблюдать друг за другом, шпионить, лица друг у друга изучать, тайные мысли на них читать (
а ничего-то вы в них и не понимаете!).
Еще он ничего. Он веселый и школьник по-прежнему.
А ты-то, ты-то!
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне руку,
а глазками заискивая в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все
еще любезный с женой человек.
Пустой перемены в лице человеку не простим,
а у него
еще бог знает отчего переменилось лицо!
А во-вторых, я давеча, как с тобой простился, кой-что
еще узнал и узнал уж не по догадкам,
а в точности.
А впрочем, я
еще, кажется, с давешнего пьян.