Неточные совпадения
— Он у меня, ваше превосходительство, один! — отвечал полковник. — Здоровья слабого… Там, пожалуй, как раз затрут… Знаю я эту военную службу,
а в нынешних армейских полках и сопьется
еще, пожалуй!
— Благодарю, Александра Григорьевна, — произнес Вихров и поцеловал у нее
еще раз руку;
а она
еще раз поцеловала его в щеку.
— Какова бестия, —
а? Какова каналья? — обратился он прямо к жене. — Обещала, что напишет и к графу, и к принцу самому,
а дала две цидулишки к какому-то учителю и какому-то
еще секретаришке!
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет;
а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут
еще третий, и под суд!
— Э, на лошади верхом! — воскликнул он с вспыхнувшим мгновенно взором. — У меня, сударыня, был карабахский жеребец — люлька или
еще покойнее того; от Нухи до Баки триста верст,
а я на нем в двое суток доезжал; на лошади ешь и на лошади спишь.
—
Еще бы!.. Отец вот твой, например, отличный человек: и умный, и добрый;
а если имеет какие недостатки, так чисто как человек необразованный: и скупенек немного, и не совсем благоразумно строг к людям…
— Ну, этого пока тебе
еще нельзя растолковать, — отвечал Еспер Иваныч с улыбкой, —
а ты вот зажги свечи и закрой опять крышку.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого,
а женщины, вряд ли
еще не более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
— Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело;
а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь, не попятится уж назад,
а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько
еще,
а уж носить нельзя!»
— Приехали; сегодня представлять будут. Содержатель тоже тут пришел в часть и просил, чтобы драчунов этих отпустили к нему на вечер — на представление. «
А на ночь, говорит, я их опять в часть доставлю, чтобы они больше чего
еще не набуянили!»
Вышел Видостан, в бархатном кафтане, обшитом позументами, и в шапочке набекрень. После него выбежали Тарабар и Кифар. Все эти лица мало заняли Павла. Может быть, врожденное эстетическое чувство говорило в нем, что самые роли были чепуха великая,
а исполнители их —
еще и хуже того. Тарабар и Кифар были именно те самые драчуны, которым после представления предстояло отправиться в часть. Есть ли возможность при подобных обстоятельствах весело играть!
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор,
а другие дураки
еще деньги им за то платят?.. — говорил он, в самом деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
А хлопот впереди предстояло
еще немало!..
С ним также пришла и жена его, — и уж не в сарафане,
а в новом холстинковом капоте, в шелковом платочке, повязанном маленькою головкою, — и выглядывала
еще очень недурною из себя.
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов,
а на креслах маленький Шишмарев, совсем
еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
— Попробуй! — повторил Николай Силыч. — Тебя же сошлют на каторгу,
а на место того вора пришлют другого,
еще вористее; такая уж землица наша: что двор — то вор, что изба — то тяжба!
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой;
а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом
еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Бедный Еспер Иваныч и того уж не мог сообразить; приезжай к нему Мари, когда он
еще был здоров, он поместил бы ее как птичку райскую,
а теперь Анна Гавриловна, когда уже сама сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.
Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это была родная сестра его, с которой он расстался
еще в детстве: обоюдный ужас и — после того казак уезжает на Кавказ, и там его убивают,
а дама постригается в монахини.
Когда, в начале службы, священник выходил
еще в одной епитрахили и на клиросе читал только дьячок, Павел беспрестанно переступал с ноги на ногу, для развлечения себя, любовался, как восходящее солнце зашло сначала в окна алтаря,
а потом стало проникать и сквозь розовую занавеску, закрывающую резные царские врата.
Семен Яковлевич только взглянул на него,
а Евлампия Матвеевна воскликнула с ударением: «Вот как!» — и при этом как-то лукаво повела бровями; несмотря на сорокалетний возраст, она далеко
еще была не чужда некоторого кокетства.
Полковник по крайней мере с полчаса
еще брюзжал,
а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося больше сам с собой: «Разве вот что сделать!» — вслед за тем крикнул во весь голос...
— Порядочная: спаленка этакая небольшая,
а потом
еще комнатка — прихожая, что ли, этакая!..
— Счастливо оставаться! — проговорила та и потом так будто бы, без всякого умысла, прибавила: — Вы изволили прислать за мной,
а я, согрешила грешная, сама
еще ранее того хотела идти, задний двор у нас пообвалился: пойду, мо, у Михайла Поликарпыча лесу попросить, не у чужих же господ брать!
—
А я вот-с, — продолжал Павел, начиная уже горячиться, — если с неба звезды буду хватать, то выйду только десятым классом, и то
еще через четыре года только!
—
Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила… Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр,
а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.
Всеми этими допытываниями он как бы хотел
еще больше намучить и натерзать себя,
а между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий шум.
— Ну, да теперь, ваше высокородие, Павел Михайлыч
еще молоденек. Бог даст, повозмужает и покоренеет,
а что барчик прекрасный-с и предобрый! — говорил Симонов.
—
А я
еще больше измучусь, — сказал Павел, — если вы поедете со мной, потому что вам надобно быть в деревне.
Возвестивший о ее приходе лакей встретил ее уже одетый в ливрейную шинель и шляпу,
а в сенях к нему пристал
еще лакей в такой же форме; они бережно посадили княгиню в карету и сами стали на запятки.
— Опять и это тоже вопрос, — возразил Павел, — что хуже: проживаться ли в любовников или наживаться от них? Первое
еще можно объяснить пылким темпераментом,
а второе, во всяком случае, значит — продавать себя.
— И сам
еще не знаю! — отвечал Павел, но таким тоном, которым явно хотел показать, что он — не то что сам не знает,
а не хочет только говорить ей об этом.
— Я к вам постояльца привел, — продолжал Неведомов, входя с Павлом в номер хозяйки, который оказался очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный стол, с которого не снята
еще была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками,
а другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно быть, и лежала в постели.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи,
а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и
еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете,
а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
— Потому что вы описываете жизнь, которой
еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали…
А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
Подрясник этот у него
еще тогда был новый,
а не провонялый, как теперь…
Номера ее
еще не все были заняты;
а потому общество к обеду собралось не весьма многочисленное: два фармацевта, которые, сидя обыкновенно особняком, только между собою и разговаривали шепотом и, при этом, имели такие таинственные лица, как будто бы они сейчас приготовились составлять самый ужасный яд.
Будучи на этот раз в платье,
а не в блузе, она показалась Вихрову
еще интереснее.
Петин, худощавый товарищ Замина, тоже расцеловался со всеми,
а перед Анной Ивановной он, сверх того,
еще как-то особенно важно раскланялся, отчего та покатилась со смеху.
А они: «Нет,
еще кушай: ты нас тревожил этим;
а коли кушать не станешь, так мы и в плети тебя примем».
—
А у нас в Казани, — начал своим тоненьким голосом Петин, — на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: «Тише, господа, тише!» Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! — И Петин
еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол,
а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают;
а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная
еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
— Если студент, так
еще ничего,
а то и жулик какой-нибудь мог быть.
—
А что, господа, пока никто
еще не приехал, не сыграть ли нам в карты? — спросил Салов совершенно легким и непринужденным голосом, обращаясь к братьям Захаревским.
— Потому что нам с братом надо
еще в другое место ехать,
а игра может затянуться.
— Конечно! — подтвердил Неведомов. —
А какую он теперь
еще, кажется, затевает штуку — и подумать страшно! — прибавил он и мотнул с грустью головой.
— Чем же дурно? — спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. — Так же, как и у других. Я
еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара,
а мужики едят свое, не мое.
«Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!» — «Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!» Я говорю: «Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто
еще пьяным не видал;
а вас — так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!» Засмеялся…
— Что же я, господа, вас не угощаю!.. — воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке,
а гостям ни разу
еще не предложил.
— Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, — начал он, — во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то
еще несколько поунялся,
а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку,
а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали, что такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли, из себя представляет.