Неточные совпадения
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди
еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, —
а придешь и ты к нам. Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы этому. Он не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему,
а главное ей, могло быть дурно.
Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.
— Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну,
а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё
еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый, тем лучше.]
Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю, или оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два,
а за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми,
еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
—
А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг
еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— Я так бы желала, чтобы вы все меня любили, как я вас люблю;
а теперь я
еще больше полюбила вас, — сказала она со слезами на глазах. — Ах, как я нынче глупа!
— Да, это само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо всё
еще кругом объезжать? — спросил он. —
А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
— К чему тут
еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучать меня? Я сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты делаешь, — чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь,
а я не могу!
Что клевер сеяли только на шесть,
а не на двадцать десятин, это было
еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал только тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти по снегу. И никогда Левин не мог добиться этого.
Тебе низко кажется, что я считаю деревья в лесу,
а ты даришь тридцать тысяч Рябинину; но ты получишь аренду и не знаю
еще что,
а я не получу и потому дорожу родовым и трудовым….
— Мне обедать
еще рано,
а выпить надо. Я приду сейчас. Ей, вина! — крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать стекла голосом. — Нет, не надо, — тотчас же опять крикнул он. — Ты домой, так я с тобой пойду.
Внешние отношения Алексея Александровича с женою были такие же, как и прежде. Единственная разница состояла в том, что он
еще более был занят, чем прежде. Как и в прежние года, он с открытием весны поехал на воды за границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье и, как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенною энергией взялся за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу,
а он остался в Петербурге.
—
А вы
еще до болезни знали ее, князь, то есть прежде, чем она слегла?
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну,
а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил,
а только сапоги снимай сам, да
еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
Кроме того, Константину Левину было в деревне неловко с братом
еще и оттого, что в деревне, особенно летом, Левин бывал постоянно занят хозяйством, и ему не доставало длинного летнего дня, для того чтобы переделать всё, что нужно,
а Сергей Иванович отдыхал.
—
А что,
еще скосим, как думаешь, Машкин Верх? — сказал он старику.
Теперь Алексей Александрович намерен был требовать: во-первых, чтобы составлена была новая комиссия, которой поручено бы было исследовать на месте состояние инородцев; во-вторых, если окажется, что положение инородцев действительно таково, каким оно является из имеющихся в руках комитета официальных данных, то чтобы была назначена
еще другая новая ученая комиссия для исследования причин этого безотрадного положения инородцев с точек зрения:
а) политической, б) административной, в) экономической, г) этнографической, д) материальной и е) религиозной; в-третьих, чтобы были затребованы от враждебного министерства сведения о тех мерах, которые были в последнее десятилетие приняты этим министерством для предотвращения тех невыгодных условий, в которых ныне находятся инородцы, и в-четвертых, наконец, чтобы было потребовано от министерства объяснение о том, почему оно, как видно из доставленных в комитет сведений за №№ 17015 и 18308, от 5 декабря 1863 года и 7 июня 1864, действовало прямо противоположно смыслу коренного и органического закона, т…, ст. 18, и примечание в статье 36.
Он останется прав,
а меня, погибшую,
еще хуже,
еще ниже погубит…» «Вы сами можете предположить то, что ожидает вас и вашего сына», вспомнила она слова из письма.
Положение нерешительности, неясности было все то же, как и дома;
еще хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского,
а надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней; она была не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче, чем дома; она не должна была придумывать, что ей делать.
— Может быть, тем, которые не нашего общества,
еще скучнее; но нам, мне наверно, невесело,
а ужасно, ужасно скучно.
Лестные речи этого умного человека, наивная, детская симпатия, которую выражала к ней Лиза Меркалова, и вся эта привычная светская обстановка, — всё это было так легко,
а ожидало ее такое трудное, что она с минуту была в нерешимости, не остаться ли, не отдалить ли
еще тяжелую минуту объяснения.
— Может быть. Но ты вспомни, что я сказал тебе. И
еще: женщины все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное,
а они всегда terre-à-terre. [будничны.]
Старик снял десять лет тому назад у помещицы сто двадцать десятин,
а в прошлом году купил их и снимал
еще триста у соседнего помещика.
— Расчет один, что дома живу, не покупное, не нанятое. Да
еще всё надеешься, что образумится народ.
А то, верите ли, — это пьянство, распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет,
а возьмите его в работники наймите, — он вам норовит напортить, да
еще к мировому судье.
— Я несогласен, что нужно и можно поднять
еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и у меня есть средства,
а я ничего не мог сделать. Банки не знаю кому полезны. Я, по крайней мере, на что ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить
еще это дело на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему говорят: «
А Кауфман,
а Джонс,
а Дюбуа,
а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
А из гостей будут Кити и Левин, и, чтобы незаметно это было, будет
еще кузина и Щербацкий молодой, и la pièce de résistance из гостей — Кознышев Сергей и Алексей Александрович.
— Ах, батюшки, уж пятый,
а мне
еще к Долговушину! Так, пожалуйста, приезжай обедать. Ты не можешь себе представить, как ты меня огорчишь и жену.
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих счастием глазах ее он понял всё, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он
еще не кончил писать,
а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да.
Однако счастье его было так велико, что это признание не нарушило его,
а придало ему только новый оттенок. Она простила его; но с тех пор он
еще более считал себя недостойным ее,
еще ниже нравственно склонялся пред нею и
еще выше ценил свое незаслуженное счастье.
Левин ничего не отвечал теперь — не потому, что он не хотел вступать в спор со священником, но потому, что никто ему не задавал таких вопросов,
а когда малютки его будут задавать эти вопросы,
еще будет время подумать, что отвечать.
— Она и так ничего не ест все эти дни и подурнела,
а ты
еще ее расстраиваешь своими глупостями, — сказала она ему. — Убирайся, убирайся, любезный.
Вся жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на одном этом непонятном
еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то
еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство,
а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни.
Он видел, что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, — надо
еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда плыть, что под ногами вода, и надо грести, и что непривычным рукам больно, что только смотреть на это легко,
а что делать это, хотя и очень радостно, но очень трудно.
Несмотря на его уверения в противном, она была твердо уверена, что он такой же и
еще лучше христианин, чем она, и что всё то, что он говорит об этом, есть одна из его смешных мужских выходок, как то, что он говорил про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры,
а она их нарочно вырезывает, и т. п.
—
А! Алексей Александрович! — сказал старичок, злобно блестя глазами, в то время как Каренин поравнялся с ним и холодным жестом склонил голову. — Я вас
еще не поздравил, — сказал он, указывая на его новополученную ленту.
Размышления его были самые сложные и разнообразные. Он соображал о том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он вследствие этого нынче на уроке будет гораздо добрее, и как он сам, когда будет большой, получит все ордена и то, что выдумают выше Андрея. Только что выдумают,
а он заслужит. Они
еще выше выдумают,
а он сейчас и заслужит.
Казалось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной; но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так было только в старину,
а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился и что вопрос о том, будут ли они приняты в общество,
еще не решен.
Кроме того, в девочке всё было
еще ожидания,
а Сережа был уже почти человек, и любимый человек; в нем уже боролись мысли, чувства; он понимал, он любил, он судил ее, думала она, вспоминая его слова и взгляды.
— То было хорошо,
а это
еще лучше. Оба лучше, — сказал он, прижимая ее руку.
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой отец,
а у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не было и не было
еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал на дело;
а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный урок, я притворяюсь…
— И
еще кто-то. Верно, папа! — прокричал Левин, остановившись у входа в аллею. — Кити, не ходи по крутой лестнице,
а кругом.
Левин не сел в коляску,
а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему
еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
— Да это что-то софистическое объяснение, — подтвердил Весловский. —
А! хозяин, — сказал он мужику, который, скрипя воротами, входил в сарай. — Что, не спишь
еще?
«Я совсем здорова и весела. Если ты за меня боишься, то можешь быть
еще более спокоен, чем прежде. У меня новый телохранитель, Марья Власьевна (это была акушерка, новое, важное лицо в семейной жизни Левина). Она приехала меня проведать. Нашла меня совершенно здоровою, и мы оставили ее до твоего приезда. Все веселы, здоровы, и ты, пожалуйста, не торопись,
а если охота хороша, останься
еще день».
— Должно дома, — сказал мужик, переступая босыми ногами и оставляя по пыли ясный след ступни с пятью пальцами. — Должно дома, — повторил он, видимо желая разговориться. — Вчера гости
еще приехали. Гостей — страсть…. Чего ты? — Он обернулся к кричавшему ему что-то от телеги парню. — И то! Даве тут проехали все верхами жнею смотреть. Теперь должно дома.
А вы чьи будете?..
— Ты
еще мне не сказала, как и что ты думаешь обо мне,
а я всё хочу знать.
— Это не родильный дом, но больница, и назначается для всех болезней, кроме заразительных, — сказал он. —
А вот это взгляните… — и он подкатил к Дарье Александровне вновь выписанное кресло для выздоравливающих. — Вы посмотрите. — Он сел в кресло и стал двигать его. — Он не может ходить, слаб
еще или болезнь ног, но ему нужен воздух, и он ездит, катается…
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это было
еще в первый раз с начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное, затаенное,
а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.