Неточные совпадения
А в городе между тем во всех окнах горят уж огни; по улицам
еще бродят рассеянные группы гуляющих; вы чувствуете себя дома и, остановив ямщика, вылезаете из экипажа и сами идете бродить.
А то вот у нас
еще фортель какой был — это обыск повальный.
Вот как видят, что время уходит — полевая-то работа не ждет, — ну, и начнут засылать сотского: „Нельзя ли, дескать, явить милость, спросить, в чем следует?“ Тут и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие не сделать,
а коли больно много артачиться станут, ну и
еще погодят денек-другой.
Увидят, что человек-то дельный, так и поддадутся, да и как
еще: прежде по гривенке, может, просил,
а тут — шалишь! по три пятака, дешевле не моги и думать.
— Я
еще как ребенком был, — говорит, бывало, — так мамка меня с ложечки водкой поила, чтобы не ревел,
а семи лет так уж и родитель по стаканчику на день отпущать стал.
Да как хватит кулаком по столу — золотушки-то и покатились по полу,
а сам
еще пуще кричит...
А на ту пору у нас губернатор — такая ли собака был, и теперь
еще его помню, чтоб ему пусто было.
Служил он где-то в гусарах — ну, на жидов охоту имел: то возьмет да собаками жида затравит, то посадит его по горло в ящик с помоями, да над головой-то саблей и махает,
а не то
еще заложит их тройкой в бричку, да и разъезжает до тех пор, пока всю тройку не загонит.
А то
еще вот какой случай был.
Между тем для Дмитрия Борисыча питие чая составляло действительную пытку. Во-первых, он пил его стоя; во-вторых, чай действительно оказывался самый горячий,
а продлить эту операцию значило бы сневежничать перед его высокородием, потому что если их высокородие и припускают, так сказать, к своей высокой особе, то это
еще не значит, чтоб позволительно было утомлять их зрение исполнением обязанностей, до дел службы не относящихся.
Происходит смятение. Городничиха поспешает сообщить своему мужу, что приказные бунтуются, требуют водки,
а водки, дескать, дать невозможно, потому что пот
еще намеднись, у исправника, столоначальник Подгоняйчиков до того натенькался, что даже вообразил, что домой спать пришел, и стал при всех раздеваться.
— Ре-ко-мен-да-цшо!
А зачем, смею вас спросить, мне рекомендация? Какая рекомендация? Моя рекомендация вот где! — закричал он, ударя себя по лбу. — Да, здесь она, в житейской моей опытности! Приеду в Крутогорск, явлюсь к начальству, объясню, что мне нужно… ну-с, и дело в шляпе…
А то
еще рекомендация!.. Эй, водки и спать! — прибавил он совершенно неожиданно.
А муж — пьяница необрезанный; утром, не успеет
еще жена встать с постели,
а он лежит уж на лавке да распевает канты разные,
а сам горько-прегорько разливается-плачет.
А он все молчит да вздыхает: глуп
еще, молод был. Видит она, что малый-то уж больно прост, без поощренья ничего с ним не сделаешь.
Дело было весеннее: на полях травка только что показываться стала, и по ночам морозцем
еще порядочно прихватывало. Снял он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей на плеча, да как стал застегивать, руки-то и не отнимаются;
а коленки пуще дрожат и подгибаются.
А она так-то ласково на него поглядывает да по головке рукой гладит.
В те поры вон убийцу оправили,
а то
еще невинного под плети подвели, ну, и меня тоже, можно сказать, с чистою душой, во все эти дела запутали.
Беспрестанно изобретай, да не то чтоб награду за остроумие получить,
а будь
еще в страхе: пожалуй, и под суд попадешь.
Она не имела времени или не дала себе труда подумать, что такие люди, если они
еще и водятся на белом свете, высоко держат голову и гордо выставляют свой нахальный нос в жертву дерзким ветрам,
а не понуривают ее долу, как это делал Техоцкий.
Еще в детстве она слыхала, что одна из ее grandes-tantes, princesse Nina, [тетушек, княжна Нина (франц.).] убежала с каким-то разносчиком; ей рассказывали об этой истории, comme d’une chose sans nom, [как о неслыханной вещи (франц.).] и даже, из боязни запачкать воображение княжны, не развивали всех подробностей,
а выражались общими словами, что родственница ее сделала vilenie. [низость (франц.).]
—
Еще бы! — отвечает Марья Ивановна, и голос ее дрожит и переходит в декламацию,
а нос, от душевного волнения, наполняется кровью, независимо от всего лица, как пузырек, стоящий на столе, наполняется красными чернилами, —
еще бы! вы знаете, Анфиса Петровна, что я никому не желаю зла — что мне? Я так счастлива в своем семействе! но это уж превосходит всякую меру! Представьте себе…
— Помилуйте, — говорила мне сама Марья Ивановна, — ведь она такая exaltée, [экзальтированная (франц.).] пожалуй,
еще на шею ему вешаться станет,
а у меня дочери-девицы!
Май уж на исходе. В этот год он как-то особенно тепел и радошен; деревья давно оделись густою зеленью, которая не успела
еще утратить свою яркость и приобрести летние тусклые тоны. В воздухе, однако ж, слышится
еще весенняя свежесть; реки
еще через край полны воды,
а земля хранит
еще свою плодотворную влажность на благо и крепость всякому злаку растущему.
— И сам, сударь,
еще не знаю. Желанье такое есть, чтоб до Святой Горы дойти,
а там как бог даст.
Многие
еще помнят, как Хрептюгин был сидельцем в питейном доме и как он в то время рапортовал питейному ревизору, именно заложивши назади руки, но стоя не перпендикулярно, как теперь,
а потолику наклоненно, поколику дозволяли это законы тяготения; от какового частого стояния, должно полагать, и осталась у него привычка закладывать назади руки.
—
А оттого это жалко, — обращается Боченков к Архипу, — чтобы ты знал, борода, что у нас, кроме малого серебряного,
еще большой серебряный самовар дома есть… Понял? Ну, теперь ступай, да торопи скорее малый серебряный самовар!
— Так-то так, сударь,
а все как будто сумнително маненько!..
А правду ли
еще, сударь, в народе бают, некрутчина должна быть вскорости объявлена?
Через два часа доедали
еще извозчики гороховый кисель,
а Парамоныч уже суетился и наконец как угорелый вбежал в избу.
— Порозы, сударь, порозы! Нонче езда малая, всё, слышь, больше по Волге да на праходах ездят! Хошь бы глазком посмотрел, что за праходы такие!..
Еще зимой нешто, бывают-таки проезжающие,
а летом совсем нет никого!
— Больше все лежу, сударь! Моченьки-то, знашь, нету, так больше на печке живу… И вот
еще, сударь, како со мной чудо! И не бывало никогда, чтобы то есть знобило меня;
а нонче хошь в какой жар — все знобит, все знобит!
— Что станешь с ним, сударь, делать! Жил-жил, все радовался,
а теперь вот ко гробу мне-ка уж время, смотри, какая у нас оказия вышла! И чего
еще я, сударь, боюсь: Аким-то Кузьмич человек ноне вольной, так Кузьма-то Акимыч, пожалуй, в купцы его выпишет, да и деньги-то мои все к нему перетащит…
А ну, как он в ту пору, получивши деньги-то, отцу вдруг скажет:"Я, скажет, папынька, много вами доволен,
а денежки, дескать, не ваши,
а мои… прощайте, мол, папынька!"Поклонится ему, да и вон пошел!
А больше
еще и по тому особливому случаю искушения сделались для меня доступными, что в это время в нашем селе имел квартирование полк, и следовательно, какую ж я могла иметь против этого защиту?
Первое дело, что избил меня в то время ужаснейшим образом, за то будто бы, что я не в своем виде замуж за него вышла; да это бы
еще ничего, потому что, и при строгости мужниной, часто счастливые браки бывают;
а второе дело, просыпаюсь я на другой день, смотрю, Федора Гаврилыча моего нет; спрашиваю у служанки: куда девался, мол, Федор Гаврилыч? отвечает:
еще давеча ранехонько на охоту ушли.
Конечно, и с трех десятин я могла бы
еще некоторую поддержку для себя получать, но их, сударь, и по настоящее время отыскать нигде не могут, потому что капитан только указал их на плане пальцем, да вскоре после того и скончался,
а настоящего ничего не сделал.
А Иван Карлыч на то намекают, что я здесь нахожусь под надзором по делу об избитии якобы некоего Свербило-Кржемпоржевского, так я на это имел свои резоны-с; да к тому же тут есть
еще «якобы», стало быть,
еще неизвестно, кто кого раскровенил-с.
Живновский.
Еще бы! насчет этой исполнительности я просто не человек,
а огонь! Люблю, знаете, распорядиться! Ну просто, я вам вот как доложу: призови меня к себе его сиятельство и скажи: «Живновский, не нравится вот мне эта борода (указывает на Белугина), задуши его, мой милый!» — и задушу! то есть, сам тут замру,
а задушу.
Разбитной.
А он об вас очень помнит… как же! Часто, знаете, мы сидим en petit comité: [в маленькой компании (франц.).] я, князь, княжна и
еще кто-нибудь из преданных… и он всегда вспоминает:
а помнишь ли, говорит, какие мы ананасы ели у Налетова — ведь это, братец, чудо!
а спаржа, говорит, просто непристойная!.. Препамятливый старикашка!
А кстати, вы знакомы с княжной?
Шифель. Точно так-с, ваше сиятельство. Сами изволите знать, нынче весна-с, солнце греет-с…
а если к этому
еще головка сильно работает… Ваше сиятельство! наша наука, конечно, больше простых людей имеет в виду, но нельзя, однако ж, не согласиться, что все знаменитые практики предписывают в весеннее время моцион, моцион и моцион.
Вот выбрал я другой день, опять иду к нему. «Иван Никитич, — говорю ему, — имейте сердоболие, ведь я уж десять лет в помощниках изнываю; сами изволите знать, один столом заправляю; поощрите!»
А он: «Это, говорит, ничего не значит десять лет; и
еще десять лет просидишь, и все ничего не значит».
А говорят
еще: счастье; без году неделю, мол, служит,
а уж столоначальник!
Да уж хоть бы этот поскорее женился — все бы один конец,
а теперь сиди вот дома, слушай все эти безобразия, да
еще себя наблюдай.
Хорошо
еще, что маменька их в чулан заперли,
а то, кажется, они и стекла-то бы все повышибли!
Марья Гавриловна. Ладно, ладно, ступай-ка! там
еще увидим, как это ты меня задушишь! Вишь, храбрец! откуда это выехать изволили! (Скопищеву.)
А ты, борода, у меня припомнишь, припомнишь, припомнишь!
Ижбурдин. Так-с, это точно-с, цена сходственная;
а вот намеднись так мне вотячок по сороку копеечек кулей с пяток в анбары свалил… этак-то будет, пожалуй,
еще поавантажнее-с…
Было время, что и горское пили,
а нынче горского-то и в подпитии ему не подашь, давай, говорит, шинпанского, да
еще за бороду ухватить тебя норовит.
А вот вы
еще, Савва Семеныч, говорите, чтобы одним предметом торговать!
А то
еще воспитания захотели!
Старые порядки к концу доходят,
а новых
еще мы не доспелись.
А ноне выезжай-ко с ней на Волгу-то, всяк норовит тебя оконфузить: «Эхма, говорит, куда-те запропастило; верст, чаи, с десяток, дяденька, в сутки уедешь!» Завелись везде праходы — просто хошь торговлю бросай,
а тут
еще об каких-то чугунках твердят!
— Да точно так-с. Теперь конец месяца,
а сами вы изволите помнить, что его высокородие
еще в прошлом месяце пытал меня бранить за то, что у меня много бумаг к отчетности остается, да посулил
еще из службы за это выгнать. Ну,
а если мы эту бумагу начнем разрешать, так разрешим ее не раньше следующего месяца,
а дополнительных-то сведений потребуешь, так хоть и не разрешена она досконально,
а все как будто исполнена: его высокородие и останутся довольны.
И отчего все эти воспоминания так ясно, так отчетливо воскресают передо мной, отчего сердцу делается от них жутко,
а глаза покрываются какою-то пеленой? Ужели я
еще недостаточно убил в себе всякое чувство жизни, что оно так назойливо напоминает о себе, и напоминает в такое именно время, когда одно представление о нем может поселить в сердце отчаяние, близкое к мысли о самоубийстве!