Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря,
а тут
еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
— Нет, стыд-то у тебя где, змей?! — азартно наступала на него Домнушка и даже замахнулась деревянною скалкой. — Разе у меня глаз нет, выворотень проклятый?..
Еще материно молоко на губах не обсохло,
а он девке проходу не дает…
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают,
а он кочевряжится… Вот
еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
Петр Елисеич только пожал плечами и побрел на огонек в сарайную, — ему
еще не хотелось спать,
а на людях все-таки веселее.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто
еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные,
а завтра все будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это
еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня,
а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
Скоро весь господский дом заснул, и только
еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел,
а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно,
а все-таки есть человеческое достоинство, черт возьми!..
Главную красоту дачи составляли
еще сохранившиеся леса,
а потом целая сеть глубоких горных озер, соединявшихся протоками с озерами степными.
— Ну, это
еще старуха надвое сказала, Иван Семеныч. В глупой копейке толку мало,
а умная любит, чтобы ее умненько и брали… Ну что, как Лука-то Назарыч?
Лука Назарыч
еще не выходил из своей комнаты,
а гости и свои служащие ждали его появления в гостиной и переговаривались сдержанным шепотом.
Домнушка, Катря и казачок Тишка выбивались из сил: нужно было приготовить два стола для панов,
а там
еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков и кафтанников и самый большой стол для лесообъездчиков и мастеров во дворе. После первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей, так что она отбивалась даже ногами, особенно когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
О воле точно боялись говорить, — кто знает, что
еще будет? —
а старики грустно вздыхали: может, и хуже будет.
Тогда я
еще только на службу поступал в Мурмос,
а Сидор Карпыч с Петром Елисеичем из-за границы приехали.
Небольшая захватанная дверка вела из-за стойки в следующую комнату, где помещалась вся домашность кабацкой семьи,
а у целовальничихи было шестеро ребят и меньшенький
еще ползал по полу.
Около Самоварника собралась целая толпа, что его
еще больше ободрило. Что же, пустой он человек,
а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей,
а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
— «Многая, многая, многая лета… мно-о-о-га-ая ле-еее-та!» — вытягивал своим дребезжащим, жиденьким тенорком Евгеньич. — Ну,
еще, братие… Агап, слушай: си-до-ре!..
А ты, Рачитель, подхватывай. Ну, братие… Илюшка, пострел, подавай
еще водки, чего глядишь?
— Ото дурень! — шептал ей Иван Семеныч, стараясь обнять. —
А ты все
еще сердишься на меня, писанка?
— Было дело… Ушел Окулко-то,
а казаки впотьмах связали Морока, Терешку Ковальчука, да Марзака, да
еще дурачка Терешку. Чистая галуха! [На фабричном жаргоне «галуха» — умора. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
Даже «красная шапка» не производила такого панического ужаса: бабы выли и ревели над Петькой хуже, чем если бы его живого закапывали в землю, — совсем несмысленый
еще мальчонко,
а бритоусы и табашники обасурманят его.
Они жили в Мурмосе уже около месяца,
а он все
еще не желал их принять, выжидая распоряжения из Петербурга.
— Вон какие славные избы у туляков… — невольно сравнила старуха туляцкую постройку с своей хохлацкой. — Наши хохлы ленивые да пьянчуги… о, чтоб им пусто было!.. Вон тулянки уж печки истопили,
а наши хохлушки только
еще поднимаются…
— Потакаете снохам, вот и бегут… Да
еще нашим повадка нехорошая идет.
А про Федорку не беспокойся: выучится помаленьку.
Ребята обшарили всю избушку и ничего не нашли: рано пришли,
а Домнушка
еще не бывала.
Это хвастовство взбесило Пашку, — уж очень этот Илюшка нос стал задирать… Лучше их нет, Рачителей,
а и вся-то цена им: кабацкая затычка. Последнего Пашка из туляцкого благоразумия не сказал,
а только подумал. Но Илюшка, поощренный его вниманием, продолжал
еще сильнее хвастать: у матери двои Козловы ботинки, потом шелковое платье хочет купить и т. д.
—
А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она
еще в девках была. Ее в хомуте водили по всему заводу…
А все из-за Окулка!..
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал с мучительным любопытством, что
еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух,
а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
Были у Горбатого
еще два сына: один — Артем, муж Домнушки, женившийся на ней «по соседству», против родительской воли,
а другой — учитель Агап.
Еще был бы служащий или просто попал куда «на доходы», как лесообъездчик Макар, тогда другое дело,
а то учитель — последнее дело.
Илюшка упорно отмалчивался, что
еще больше злило Рачителиху. С парнишкой что-то сделалось: то молчит, то так зверем на нее и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки,
а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она не вытерпела.
Вон там
еще желтеют ветреницы — это первые весенние цветы на Урале, с тонким ароматом и меланхолическою окраской. Странная эта детская память: Нюрочка забыла молебен на площади, когда объявляли волю,
а эту поездку на Самосадку запомнила хорошо и, главным образом, дорогу туда. Стоило закрыть глаза, как отчетливо представлялся Никитич с сапогами за спиной, улыбавшийся Тишка, телега с брательниками Гущиными, которых Семка назвал телятами, первые весенние цветы.
—
А зачем от старой веры отшатился? Зачем с бритоусами да табашниками водишься?.. Вот бог-то и нашел тебя и
еще найдет.
Эта последняя мысль отравляла те хорошие сыновние чувства, с какими Мухин переступал порог родной избы,
а тут
еще унизительная церемония земных поклонов, попреки в отступничестве и целый ряд мелких и ничтожных недоразумений.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский.
Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл,
а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала,
а вот на старости господь привел старухе радость.
— То-то вот, старички…
А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане,
а ее
еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да
еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали,
а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное:
еще не начали,
а уж разговор пошел по всему заводу.
— Все свое будет, некупленное, — повторяли скопидомки-тулянки. —
А хлебушко будет, так какого
еще рожна надо! Сказывают, в этой самой орде аржаного хлеба и в заведенье нет,
а все пшеничный едят.
Везде было занято, где можно,
а до осени, когда начинается поденщина,
еще далеко.
— Лука Назарыч, вы напрасно так себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член всех заводских заседаний. — Рабочие сами придут-с и
еще нам же поклонятся… Пусть теперь порадуются,
а там мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах какую уставную грамоту составили: отдай все…
Кержацкий конец вышел на работу в полном составе,
а из мочеган вышли наполовину: в кричной робил Афонька Туляк, наверху домны, у «хайла», безответный человек Федька Горбатый, в листокатальной Терешка-казак и
еще несколько человек. Полуэхт Самоварник обежал все корпуса и почтительно донес Ястребку, кто не вышел из мочеган на работу.
Когда Петр Елисеич пришел в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и провел по остальным. В кричном уже шла работа, в кузнице, в слесарной,
а в других только
еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска», то есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо — сор.
У Таисьи все хозяйство было небольшое, как и сама изба, но зато в этом небольшом царил такой тугой порядок и чистота, какие встречаются только в раскольничьих домах,
а здесь все скрашивалось
еще монастырскою строгостью.
А тут
еще брательники узнают и разорвут девку на части.
— Ступай, ступай, голубушка, откуда пришла! — сурово проговорила она, отталкивая протянутые к ней руки. — Умела гулять, так и казнись… Не стало тебе своих-то мужиков?.. Кабы
еще свой,
а то наслушат теперь мочегане и проходу не дадут… Похваляться
еще будут твоею-то бедой.
—
А вот за гордость тебя господь и наказал: красотою своей гордилась и женихов гоняла… Этот не жених, тот не жених,
а красота-то и довела до конца. С никонианином спуталась… […с никонианином спуталась… — С именем московского патриарха Никона (1605–1681) связана реформа официальной церкви — исправление церковных книг по образцу греческих, изменение обрядов и т. д. Не признавшие этой реформы — раскольники — называли православных никонианами.] да
еще с женатым… Нет, нет, уходи лучше, Аграфена!
— Собаке собачья и смерть!.. Женатый человек да на этакое дело пошел… тьфу!.. Чужой головы не пожалел — свою подставляй…
А ты, беспутная, его же
еще и жалеешь, погубителя-то твоего?
— И то не моего, — согласился инок, застегивая свое полукафтанье. — Вот што, Таисья, зажился я у тебя,
а люди, чего доброго,
еще сплетни сплетут… Нездоровится мне што-то,
а то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех с вами…
—
А закуска будет, святая душа? —
еще смиреннее спрашивал Кирилл. — Капустки бы али редечки с конопляным маслом… Ох, горе душам нашим!
Когда брательники Гущины подошли к своему двору, около него уже толпился народ. Конечно, сейчас же началось жестокое избиение расстервенившимися брательниками своих жен: Спирька таскал за волосы по всему двору несчастную Парасковью, середняк «утюжил» свою жену, третий брательник «колышматил» свою,
а меньшак смотрел и учился. Заступничество Таисьи не спасло баб,
а только
еще больше разозлило брательников, искавших сестру по всему дому.
Зимой из Кержацкого конца на заимку дорога шла через Крутяш, но теперь Березайка
еще не замерзла,
а лубочные пошевни Таисьи должны были объехать заводскою плотиной, повернуть мимо заводской конторы и таким образом уже попасть на правый берег.
— Вот вы все такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете,
а я расхлебывай ваше-то горе. Да
еще вы же и топорщитесь: «Не хочу с Кириллом». Было бы из чего выбирать, милушка… Старца испугалась,
а Макарки поганого не было страшно?.. Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…