Неточные совпадения
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула
у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом,
проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу
сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил
у себя свечку и велел сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.
После отца
у него осталась довольно большая библиотека, — мать тоже не жалела и давала ему денег на книги, так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь не могут же оставаться вечно в покое: за старухой матерью
ходила молодая горничная Аннушка, красавица из себя.
Ванька, упрашивая Симонова
сходить за себя, вдруг бухнул, что он подарит ему табаку курительного, который будто бы растет
у них в деревне.
На дворе, впрочем, невдолге показался Симонов; на лице
у него написан был смех, и за ним шел какой-то болезненной походкой Ванька, с всклоченной головой и с заплаканной рожею. Симонов
прошел опять к барчикам; а Ванька отправился в свою темную конуру в каменном коридоре и лег там.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не
сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там
у нас сидит и дожидается вас».
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке,
ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой,
у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
Едучи уже в Москву и проезжая родной губернский город, Павел, разумеется, прежде всего был
у Крестовниковых. Отобедав
у них, поблагодушествовал с ними, а потом вознамерился также
сходить и проститься с Дрозденкой. Он застал Николая Силыча в оборванном полинялом халате, сидящего, с трубкою в руках, около водки и закуски и уже несколько выпившего.
— Весь он
у меня, братец, в мать пошел: умная ведь она
у меня была, но тоже этакая пречувствительная и претревожная!.. Вот он тоже маленьким болен сделался; вдруг вздумала: «Ай, батюшка, чтобы спасти сына от смерти, пойду сама в Геннадьев монастырь пешком!..»
Сходила, надорвалась, да и жизнь кончила, так разве бог-то требует того?!
Павел ворочался и метался, и чем более
проходило времени, тем больше
у него голова горела и нервы расстраивались.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не
сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки
у монаха были белые и очень красивые.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо
прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола,
у стены, стояло костяное распятие.
У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет,
у него и боль вся
прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
— Я не знаю, как
у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума
сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
У Павла, как всегда это с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все другие чувствования; он безучастно стал смотреть на горесть отца от предстоящей с ним разлуки…
У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее
прошли эти несносные два-три дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу.
— Слушаю-с, — произнес Павел и затем,
проходя залу, он взглянул на маленькое окошечко, и оно неизгладимыми чертами врезалось
у него в памяти.
— Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все
у своей Мари, — прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала
ходить по комнате.
Но еще хорошо, что нянька
у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним
ходила!..
— Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я
сходил и схлопотал ей
у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно
у него
сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги
у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
— Monsieur Неведомов, madame Фатеева, — сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не
сходило еще
у ней с ее лица.
— Чего — кровным трудом, — возразил Макар Григорьев, — я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать
у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир
ходить, чай и водку пить; а это
у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.
Мари, ребенок и Павел пошли по парку, но
прошли они недалеко и уселись на скамеечке. Ребенок стал
у ног матери. Павлу и Мари, видимо, хотелось поговорить между собой.
В одну из таких минут, когда он несколько часов
ходил взад и вперед
у себя по комнатам и приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где бы ему убить вечер, — к нему пришел Салов.
На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, — а их
у него было немало в его вновь рождаемом творении, — он плакал, и слезы
у него капали на бумагу… Так
прошло недели две; задуманной им повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: «Да не осудите!».
— Но где ж я его возьму, — он
у Троицы, — говорил Вихров,
ходя взад и вперед по комнате.
— Но, наконец, чтобы писать — надобно знать жизнь! — воскликнул Салов. — А он где ее мог узнать? Вырос там
у папеньки; тетенька какая-нибудь колобками кормила, а в Москве
ходил в гости к какому-то параличному дяденьке.
— Да так уж… с другой работы он только что
сошел… На счастье наше деньги
у него там украли.
Но вот он въехал в Зенковский лес, хмель
у него совсем
прошел…
— В чужой монастырь со своим уставом не
ходят, — заметил Александр Иванович, — когда он
у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он
у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик.
Вихрова, сам он не мог понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой, так что он, сколько силы только доставало
у него, самым поспешным шагом достигнул своего Воздвиженского и прямо
прошел в дом.
— А хоть тем, что вашим разным инженерным проделкам потворствует, а вы
у него за это ножки целуете! — проговорил резко прокурор и, встав на ноги, начал
ходить по комнате.
Ныне
сослали меня почти в ссылку, отняли
у меня право предаваться самому дорогому и самому приятному для меня занятию — сочинительству; наконец, что тяжеле мне всего, меня снова разлучили с вами.
— И он ужасы рассказывал; что если, говорит, вы опять не возьмете его к себе и не жените на какой-то девушке Груше, что ли, которая живет
у вас, так он что-то такое еще донесет на вас, и вас тогда непременно
сошлют.
Пиколова погрозила ему на это пальчиком. Лучше всех
у Вихрова
сошла сцена с Юлией. Он ей тоже объяснил главный психологический мотив всей этой сцены.
Когда затем
прошел последний акт и публика стала вызывать больше всех Вихрова, и он в свою очередь выводил с собой всех, — губернатор неистово вбежал на сцену, прямо подлетел к m-me Пиколовой, поцеловал
у нее неистово руку и объявил всем участвующим, чтобы никто не раздевался из своих костюмов, а так бы и сели все за ужин, который будет приготовлен на сцене, когда публика разъедется.
Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных, худых и плотноватых, и лица
у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание
сходить с ними.
— Глядите-ко, глядите: в лесу-то пни все идут!.. — говорил он, показывая на мелькавшие в самом деле в лесу пни и отстоящие весьма недалеко один от другого. — Это нарочно они тут и понаделаны — в лесу-то
у них скит был, вот они и
ходили туда по этим пням!..
К губернатору Вихров, разумеется, не поехал, а отправился к себе домой, заперся там и лег спать. Захаревские про это узнали вечером. На другой день он к ним тоже не шел, на третий — тоже, — и так
прошла целая неделя. Захаревские сильно недоумевали. Вихров, в свою очередь, чем долее
у них не бывал, тем более и более начинал себя чувствовать в неловком к ним положении; к счастию его, за ним прислал губернатор.
Он велел старосте поторопить; тот
сходил и донес ему, что лошади готовы, но что они стоят
у квартиры становой — и та не велела им отъезжать, потому что чиновник к ней еще зайдет.
— Подъехав к селению, — продолжал ему приказывать Вихров, — ты остановись
у околицы, а вы
сходите и созовите понятых и приведите их ко мне, — обратился он к члену суда.
У Вихрова в это мгновение мелькнула страшная в голове мысль: подозвать к себе какого-нибудь мужика, приставить ему пистолет ко лбу и заставить его приложить руку — и так
пройти всех мужиков; ну, а как который-нибудь из них не приложит руки, надобно будет спустить курок:
у Вихрова кровь даже при этом оледенела, волосы стали дыбом.
Юлия же как бы больше механически подала руку жениху, стала
ходить с ним по зале — и при этом весьма нередко повертывала голову в ту сторону, где сидел Вихров.
У того между тем сейчас же начался довольно интересный разговор с m-lle Прыхиной.
— Мне решительно не нужно доктора, решительно! — возражала Фатеева. —
У меня ничего нет, кроме как лихорадки от этого сырого воздуха — маленький озноб и жар я чувствую, и больше ничего — это на свежем воздухе сейчас
пройдет.
Вихрову не удалось в другой раз побывать
у Клеопатры Петровны. Не
прошло еще и недели, как он получил от Катишь запечатанное черною печатью письмо.
— А, так вот это кто и что!.. — заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. — Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! — кричал Вихров и взял одно из ружей. — Стой вот тут
у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня
сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!
Мари очень благоразумно говорила, что зачем же ему одному держать хозяйство или
ходить обедать по отелям, тогда как
у них прекрасный повар и они ему очень рады будут.
В одно утро Вихров
прошел к Мари и застал
у ней, сверх всякого ожидания, Абреева. Евгения Петровича, по обыкновению, дома не было: шаловливый старик окончательно проводил все время
у своей капризной Эммы.