Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А
у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня:
у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки
ходишь к своей кузине?
«Какая она?» — думалось ему — и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая
ходила, покачивая головой, как игрушечные коты, и прищуривала глаза, то в виде жены директора,
у которой были такие белые руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
Упиваясь легким успехом, он гордо
ходил: «Талант, талант!» — звучало
у него в ушах. Но вскоре все уже знали, как он рисует, перестали ахать, и он привык к успеху.
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится уже другая. Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же пьяного старика и проезжую тройку. Опять дня два носится он с картиной: она как живая
у него. Он бы нарисовал мужика и баб, да тройку не сумеет: лошадей «не
проходили в классе».
Он стал было учиться, сначала на скрипке
у Васюкова, — но вот уже неделю водит смычком взад и вперед: а, с, g, тянет за ним Васюков, а смычок дерет ему уши. То захватит он две струны разом, то рука дрожит от слабости: — нет! Когда же Васюков играет — точно по маслу рука
ходит.
А с нотами не дружился, не
проходил постепенно одну за другою запыленные, пожелтевшие, приносимые учителем тетради музыкальной школы. Но часто он задумывался, слушая свою игру, и мурашки бегали
у него по спине.
А
у дядюшки-опекуна там, в новом имении, я чаю, мужики в смазных сапогах
ходят да в красных рубашках; избы в два этажа…
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что
у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она,
проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут
у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Не
проходило почти дня, чтоб Тит Никоныч не принес какого-нибудь подарка бабушке или внучкам. В марте, когда еще о зелени не слыхать нигде, он принесет свежий огурец или корзиночку земляники, в апреле горсточку свежих грибов — «первую новинку». Привезут в город апельсины, появятся персики — они первые подаются
у Татьяны Марковны.
А его резали ножом, голова
у него горела. Он вскочил и
ходил с своей картиной в голове по комнате, бросаясь почти в исступлении во все углы, не помня себя, не зная, что он делает. Он вышел к хозяйке, спросил,
ходил ли доктор, которому он поручил ее.
Та сказала, что
ходил и привозил с собой других, что она переплатила им вот столько-то. «
У меня записано», — прибавила она.
Он обернулся к ней так живо, как человек,
у которого болели зубы и вдруг
прошла боль.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять
у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро
пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
Голос
у ней не так звонок, как прежде, да
ходит она теперь с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги. Так же она без чепца, так же острижена коротко, и тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все лицо, не только лицо, всю ее фигуру.
— Ведь
у меня тут все: сад и грядки, цветы… А птицы? Кто же будет
ходить за ними? Как можно — ни за что…
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие
у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба!
У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума
сошел? — спросила бабушка, помолчав.
Там кто-то бездействует
у окна, с пенковой трубкой, и когда бы кто ни
прошел, всегда сидит он — с довольным, ничего не желающим и нескучающим взглядом.
— Да, мое время
проходит… — сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал
у нее из лица. — Немного мне осталось… Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить…
— Полноте: ни в вас, ни в кого! — сказал он, — мое время уж
прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь —
у вас муж,
у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
Видно было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль,
у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними
у него эту живую «римскую голову», по всей жизни его
прошел бы паралич.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало
у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не
прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
— Ты, никак, с ума
сошел: поучись-ка
у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
— Да, царь и ученый: ты знаешь, что прежде в центре мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галилей, Коперник — нашли, что все обращается вокруг солнца, а теперь открыли, что и солнце обращается вокруг другого солнца.
Проходили века — и явления физического мира поддавались всякой из этих теорий. Так и жизнь: подводили ее под фатум, потом под разум, под случай — подходит ко всему.
У бабушки есть какой-то домовой…
Умер
у бабы сын, мать отстала от работы, сидела в углу как убитая, Марфенька каждый день
ходила к ней и сидела часа по два, глядя на нее, и приходила домой с распухшими от слез глазами.
Райский подождал на дворе. Яков принес ключ, и Марфенька с братом поднялись на лестницу,
прошли большую переднюю, коридор, взошли во второй этаж и остановились
у двери комнаты Веры.
— Я днем
хожу туда, и то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А то так на похороны, если мужичок умрет.
У нас, слава Богу, редко мрут.
Марина не думала меняться и о супружестве имела темное понятие. Не
прошло двух недель, как Савелий застал
у себя в гостях гарнизонного унтер-офицера, который быстро ускользнул из дверей и перелез через забор.
— Все в родстве! — с омерзением сказала она. — Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка — помнишь, за детьми
ходила девчонка? —
у Прохора в сарае живмя живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса да Яков и есть порядочные! Но те все прячутся, стыд еще есть: а Марина!..
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж
у ней был добрый, смирный человек и в ее дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее
прошла бесплодно, что она не жила любовью и счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет любить идеально».
У бабушки внутри
прошла судорога, но она и вида не подала, даже выказала радость.
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями,
ходит около него или под руку с ним по полю, по садам — и
у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
— Обрейте бороду! — сказала она, — вы будете еще лучше. Кто это выдумал такую нелепую моду — бороды носить?
У мужиков переняли! Ужели в Петербурге все с бородами
ходят?
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский,
ходя из угла в угол, —
у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал
у него по спине, морщился и, заложив руки в карманы,
ходил по огороду, по саду, не замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не смотрел на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
— Вот видите: мне хочется
пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что
у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с тех пор и повесил голову, — шестой год
ходит, как тень… А
у Егора Ильича…
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы
у вас руки, вместо вас
ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— Правда ли, Татьяна Марковна, правда ли, Марфа Васильевна, что
у вас гость: Борис Павлович приехал? Не он ли это, я встретил сейчас,
прошел по коридору? Я нарочно пришел…
— Здорова ли маменька? Что,
у ней лишаи
прошли?
— То и ладно, то и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например, с врагами: все двери в отечестве на запор. Ни человек не
пройдет, ни птица не пролетит, ни амбре никакого не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, ни бургонь — заговейся! А в сем богоспасаемом граде источник мадеры не иссякнет
у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!
Встречались Райскому дальше в городе лица, очевидно бродившие без дела или с «миражем дела». Купцы, томящиеся бездельем
у своих лавок; поедет советник на дрожках;
пройдет, важно выступая, духовное лицо, с длинной тростью.
«Так, впечатление: как всегда
у меня! Вот теперь и
прошло!» — думал он.
«Нужна деятельность», — решил он, — и за неимением «дела» бросался в «миражи»: ездил с бабушкой на сенокос, в овсы,
ходил по полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков и развлекался также: был за Волгой, в Колчине,
у матери Викентьева, ездил с Марком удить рыбу, оба поругались опять и надоели один другому,
ходил на охоту — и в самом деле развлекся.
— Да не вертись по сторонам в церкви, не таскай за собой молодых ребят… Что, Иван Иваныч: ты, бывало,
у ней безвыходно жил! Как теперь: все еще
ходишь? — строго спросил он
у какого-то юноши.
Прежний губернатор, старик Пафнутьев, при котором даже дамы не садились в гостях, прежде нежели он не сядет сам, взыскал бы с виновных за одно неуважение к рангу; но нынешний губернатор к этому равнодушен. Он даже не замечает, как одеваются
у него чиновники, сам
ходит в старом сюртуке и заботится только, чтоб «в Петербург никаких историй не доходило».
Теперь я воспитываю пару бульдогов: еще недели не
прошло, как они
у меня, а уж на огородах
у нас ни одной кошки не осталось…
— Она
у нас все одна
ходит, — отвечала Марфенька.
На другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле,
ходил по деревне, спрашивал даже
у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
— Нет, дойдемте до вашего сада, я там по горе
сойду, мне надо туда… Я подожду на острове
у рыбака, чем это кончится.
Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича в ворота.
У крыльца он предоставил лошадей на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к Вере, встал на подножку экипажа, взял ее на руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес на крыльцо,
прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших на них глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.