Неточные совпадения
— Да, завтра!.. Позвольте вашу ручку
поцеловать! — И он
поцеловал руку Александры Григорьевны.
Та отвечала ему почти страстным
поцелуем в щеку.
— «Что, батюшка, не поймал зайчика?» — сказала встретившаяся им дворовая баба и зачем-то
поцеловала у Павла руку.
— А где бы выстрелить в
цель? — сказал он.
Павел нарисовал ему у овина
цель углем.
Потом выстрелил и Павел, впившись, кажется, всеми глазами в
цель; но тоже не попал.
Те, разумеется, не заставили себя долго дожидаться и, прилетев
целою стаей, уселись на огороде.
В нынешнее лето одно событие еще более распалило в Паше охотничий жар… Однажды вечером он увидел, что скотница
целый час стоит у ворот в поле и зычным голосом кричит: «Буренушка, Буренушка!..»
Та принесла ему густейших сливок; он хоть и не очень любил молоко, но выпил его
целый стакан и пошел к себе спать. Ему все еще продолжало быть грустно.
Мальчик-хозяин поместился рядом с ним, и видимо с
целью занимать его.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с
целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Павел
целовал у дяди лицо, руки; от запаха французского табаку он счихнул.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей
целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Прогулки за грибами совершались обыкновенно таким образом: на той же линейке Павел и Еспер Иванович отправлялись к какому-нибудь перелеску, обильному грибами; их сопровождала всегда
целая ватага деревенских мальчишек.
Павел
поцеловал у дяди руку. Еспер Иваныч погладил его по голове.
Целые вечера проводили они: молодой Имплев — у изголовья старухи, а Аннушка (юная, цветущая, с скромно и покорно опущенным взором) — у ее ног.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить
целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Павла приняли в третий класс. Полковник был этим очень доволен и, не имея в городе никакого занятия, почти
целые дни разговаривал с переехавшим уже к ним Плавиным и передавал ему самые задушевные свои хозяйственные соображения.
Павел продолжал смотреть на все это равнодушно; полковник поднялся, помолился и подошел
поцеловать сына.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что тот
целые дни был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже говорили друг другу «вы».
По ней он еще мальчишкой учился у дьячка, к которому отдавали его на
целую зиму и лето. Дьячок раз тридцать выпорол его, но ничему не выучил, и к концу ученья счел за лучшее заставить его пасти овец своих.
Предусмотрительный Плавин купил на театральные деньги четверку чаю, несколько фунтов сахару и, кроме того, с какою-то ему уж одному известною
целью, бутылку рому и бутылку водки.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он
целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Павел выпил залпом
целый стакан ее.
— То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! — прибавил Николай Силыч Павлу. — В тебе есть лицедейская жилка — дай я тебя
поцелую в макушку! — И он
поцеловал действительно Павла в голову.
Тот подошел к нему; он и его
поцеловал в голову.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по
целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
— Ничего, дяденька, поправитесь, — успокаивал его Павел,
целуя у дяди руку, между тем как у самого глаза наполнились слезами.
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о том не могу!» Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был
целый мир своих тайн, в который они не хотели его пускать.
Целый вечер им предстояло остаться вдвоем, так как Фатеева писала, что, по случаю дурной погоды, она не приедет.
Оставаясь почти
целые дни один-одинешенек, он передумал и перемечтал обо всем; наконец, чтобы чем-нибудь себя занять, вздумал сочинять повесть и для этого сшил себе толстую тетрадь и прямо на ней написал заглавие своему произведению: «Чугунное кольцо».
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз
целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
Мари приняла это известие с неописанным восторгом; как бы помешанная от радости, она начала
целовать руки у отца, начала
целовать Анну Гавриловну.
— Прощай! — проговорил Еспер Иваныч и поспешил племянника поскорее
поцеловать. Он боялся, кажется, расплакаться и, чтобы скрыть это, усилился даже прибавить с усмешкою: — Не плачь, не плачь, скоро воротимся!
Он в продолжение пятницы отслушал все службы,
целый день почти ничего не ел и в самом худшем своем платье и с мрачным лицом отправился в церковь.
— Ну как уж не мешает, кто за этим пошел… Епитимью бы надо на вас положить за то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну,
целуйте крест и ступайте. Посылайте, кто там еще есть.
Павел наконец проснулся и, выйдя из спальни своей растрепанный, но цветущий и здоровый, подошел к отцу и, не глядя ему в лицо,
поцеловал у него руку. Полковник почти сурово взглянул на сына.
Так прошел почти
целый день.
— Благодарю покорно! — заключила Алена Сергеевна и опять
поцеловала руку у Михайла Поликарпыча и у Павла.
— А я, напротив, оперы не люблю, — возразил Абреев, — и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть
целый день.
Мари в самом деле, — когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по
целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.
— Хорошо еще и то, — произнес с грустной насмешкой Павел, — что обманывали по крайней мере с благодетельною
целью!.. Что же ее будущий супруг — господин офицер, гусар, генерал?
— Нет, не надо! — отвечал тот, не давая ему руки и
целуя малого в лицо; он узнал в нем друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
Павел, по обыкновению,
поцеловал у дяди руку.
Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь в Еспере Иваныче любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него еще была картина с музыкой, где и танцевали, и пилили, и на скрипке играли; и на все это он смотрел иногда по
целым часам неотстанно.
— Здравствуйте, друг мой! — сказала она, подходя и
целуя Еспера Иваныча в плечо.
— Я зашла, друг мой, взглянуть на вас; а вы, однако, я вижу, опять
целый день читали, — продолжала старушка, садясь невдалеке от Еспера Иваныча.
— Что же это они священный союз [Священный Союз — союз, заключенный в Париже в 1815 году Россией, Австрией и Пруссией с
целью подавления революционных и национально-освободительных движений.], что ли, хотят вспомнить? — заметил Еспер Иваныч.
— Как кто? Этакого слабого человека
целую неделю поймя поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы
поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною
целью, чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
Неточные совпадения
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то, что в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе
поцелуешь, как выкуришь. Вот огонь, закурите. (Подает ему свечу.)
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом
целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, — не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он
целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Целуя, душенька, твою ручку, остаюсь твой: Антон Сквозник-Дмухановский…» Ах, боже мой!
Пускай народу ведомо, // Что
целые селения // На попрошайство осенью, // Как на доходный промысел, // Идут: в народной совести // Уставилось решение, // Что больше тут злосчастия, // Чем лжи, — им подают.