Неточные совпадения
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с
собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к
себе ли возьмет вашего сына для приготовления,
велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а не воздухом питаются!
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у
себя свечку и
велел сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал; тот и потянул его к
себе; а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките, говорит, меня!» Тот и
велел его высечь. Я пришел — дуют его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору; тот — жене; жена
велела выгнать Павла из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча
себе под нос...
— Когда вот дяденьке-то бывает получше немножко, — вмещалась в разговор Анна Гавриловна, обращаясь к Павлу, — так такие начнут они разговоры между
собою вести: все какие-то одеялы, да твердотеты-факультеты, что я ничего и не понимаю.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и
велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам
себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на
себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого
себя!
Оставаясь почти целые дни один-одинешенек, он передумал и перемечтал обо всем; наконец, чтобы чем-нибудь
себя занять, вздумал сочинять
повесть и для этого сшил
себе толстую тетрадь и прямо на ней написал заглавие своему произведению: «Чугунное кольцо».
Рвение Павла в этом случае до того дошло, что он эту
повесть тотчас же сам переписал, и как только по выздоровлении пошел к Имплевым, то захватил с
собой и произведение свое.
— Что ж вам за дело до людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть
себе судят, как хотят! — А что, Мари, скажите, знает эту грустную вашу
повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
— Надо быть, что вышла, — отвечал Макар. — Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим
себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон
велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник… «Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.
Павел
велел дать
себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить к Мари с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.
Еще и прежде того, как мы знаем, искусившись в писании
повестей и прочитав потом целые сотни исторических романов, он изобразил пребывание Поссевина в России в форме рассказа: описал тут и царя Иоанна, и иезуитов с их одеждою, обычаями, и придумал даже полячку, привезенную ими с
собой.
Весь этот разговор молодые люди
вели между
собой как-то вполголоса и с явным уважением друг к другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла впечатление ясностью и простотой своих мыслей.
— Водочки я никогда не
велю вам летом давать, потому что она содержит в
себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.
— Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, — начал он, — во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам
велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали, что такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли, из
себя представляет.
— Побегайте, побегайте! — произнес он и
велел на кресле вынесть
себя на галерею, чтобы посмотреть на бегающих.
Он
велел остановиться, вышел из экипажа и приказал Ивану
себя почистить, а сам отдал мужику обещанную ему красненькую; тот, взяв ее в руки, все еще как бы недоумевал, что не сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты проводив, он получил десять рублей!
— Да, не измените! — произнесла она недоверчиво и пошла
велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу «Париж», чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная
собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
Трудно вообразить
себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали
вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре.
Тарантас поехал. Павел вышел за ворота проводить его. День был ясный и совершенно сухой; тарантас вскоре исчез, повернув в переулок. Домой Вихров был не в состоянии возвратиться и поэтому
велел Ивану подать
себе фуражку и вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть, как змея, сосала ему душу.
В такого рода соображениях и колебаниях прошло около двух месяцев; наконец в одно утро Иван сказал Вихрову, что пришел Макар Григорьев. Павел
велел позвать его к
себе.
Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к
себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок,
велит ее вытащить совсем из дому, вон… — Марьеновский даже привстал.
Иван
велел заложить ее
себе в легонькие саночки, надел на
себя свою франтоватую дубленку, обмотал
себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь.
Герой мой между тем думал пробрать своих слушательниц сюжетом своей
повести, главною мыслью, выраженною в ней, и для этого торопился дочитать все до конца — но и тут ничего не вышло: он только страшно утомил и их и
себя.
С трудом войдя по лестнице в переднюю и сняв свою дорогую ильковую шубу, он
велел доложить о
себе: «действительный статский советник Захаревский!» В последнее время он из исправников был выбран в предводители, получил генеральство и подумывал даже о звезде.
— Очень рад видеть ваше превосходительство у
себя! — говорил Вихров, сконфуженный даже несколько такой почтительностью Захаревского и
ведя его в гостиную.
Я в азарте кричу: «Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!..» Дело, значит,
повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в те поры был в монастыре, — старец добрый и кроткий, призывает меня к
себе.
Велел он к
себе в светелку этот гроб поставить.
— Было, что она последнее время амуры свои
повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, — и все она, изволите видеть, в кухне у
себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к
себе; только мужу про это кто-то дух и дал.
Будучи от природы весьма неглупая девушка и вышедши из пансиона, где тоже больше учили ее мило держать
себя, она начала читать все
повести, все стихи, все критики и все ученые даже статьи.
Катишь почти знала, что она не хороша
собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на
себя смотреть во весь рост… перед этим трюмо теперь она сняла с
себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать
себе на голову цветы, и при этом так и этак
поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив
себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: «Раз, два, раз, два!» Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности.
Взявшись все трое под руку, пошли они по городу, а экипажам своим
велели ехать сзади
себя.
Войдя в парадные сени, Вихров
велел отдать визитную карточку о
себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.
Чтобы успокоить его и, главное,
себя, я завтра же отправляю его в деревню и
велю оттуда приехать вместо него старухе-ключнице и одной комнатной девушке…
Вихров
велел его просить к
себе. Вошел чиновник в вицмундире с зеленым воротником, в самом деле с омерзительной физиономией: косой, рябой, с родимым пятном в ладонь величины на щеке и с угрями на носу. Груша стояла за ним и делала гримасы. Вихров вопросительно посмотрел на входящего.
— Теперь пойдемте в моленную ихнюю, я дорогу знаю, — прибавил он опять шепотом Вихрову и, взяв его за руку,
повел с
собой.
Миротворский
велел сейчас же ее отпустить и за что-то вместо
себя выругал солдата.
Инженер сейчас же вслед за тем вышел из комнаты и
велел к
себе вызвать сестру.
Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про
себя думала: «Вот человек! Сам бог знает какие вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, — это ничего, а я прослушала
повесть — это неприлично».
Он прямо подъехал к дому убийцы, вошел и
велел позвать к
себе всех домашних.
Он
велел его явившемуся сотскому держать под надзором и затем приказал позвать к
себе деревенского пастуха их.
Вихров
велел им обоим замолчать и позвал к
себе того высокого мужика, отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты.
Подошли мы таким манером часов в пять утра к селенью, выстроились там солдаты в ширингу; мне
велели стать в стороне и лошадей отпрячь; чтобы, знаете, они не испугались, как стрелять будут; только вдруг это и видим: от селенья-то идет громада народу… икону, знаете, свою несут перед
собой… с кольями, с вилами и с ружьями многие!..
Звон до самого своего возвращения он наказал дьячку не прекращать и
повел за
собой Вихрова и старосту. Сначала они шли полем по дороге, потом пошли лугом по берегу небольшой реки.
Понятно, что Клыков был один из отъявленнейших негодяев, и Вихров дал
себе слово так
повести его дело, чтобы подвергнуть его не только денежному взысканию, но даже уголовной ответственности.
Мужики потом рассказали ему, что опекун в ту же ночь, как Вихров уехал от него, созывал их всех к
себе, приказывал им, чтобы они ничего против него не показывали, требовал от них оброки, и когда они сказали ему, что до решения дела они оброка ему не дадут, он грозился их пересечь и
велел было уж своим людям дворовым розги принести, но они не дались ему и ушли.
Разбойники с своими конвойными вышли вниз в избу, а вместо их другие конвойные ввели Елизавету Петрову. Она весело и улыбаясь вошла в комнату, занимаемую Вихровым; одета она была в нанковую поддевку, в башмаки; на голове у ней был новый, нарядный платок.
Собой она была очень красивая брюнетка и стройна станом. Вихров
велел солдату выйти и остался с ней наедине, чтобы она была откровеннее.
— Дурак! — произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее
себе в карман,
велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.
— У меня уж самовар готов про них, — отвечала та бойко и
повела Алену Сергеевну к
себе в кафишенскую [Кафишенская — комната для приготовления кофе и хранения кофейной посуды.], где они втроем, то есть Груша, старая ключница и Алена Сергеевна, уселись распивать чай.
— Экий ленивец какой, экий лентяй! — укорял его Живин и — делать нечего —
велел нести за
собою лакею.