Неточные совпадения
Пашу всегда
очень интересовало, что как это отцу
не было скучно, и он
не уставал так долго стоять на ногах.
Павлу
очень было жаль их, однакож он
не утерпел и, упросив Сашу зарядить ему ружье, выстрелил во вновь прилетевшую стаю; и у него тоже один воробышек упал; радости Паши при этом пределов
не было!
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он
очень скромно повернул голову набок и как бы
не околел, а заснул только.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я
очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае
не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а
не воздухом питаются!
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им
не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас,
очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и
не думает даже.
— А это что такое у вас, дядя? — спросил Павел, показывая на астролябию, которая
очень возбуждала его любопытство; сам собою он никак уж
не мог догадаться, что это было такое.
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда
не ужинал, и вообще он прихотливо, но
очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас же, как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу. Полковник при этом немного нахмурился. Он
не любил, когда Еспер Иваныч
очень уж ласкал его сына.
Имплева княгиня сначала совершенно
не знала; но так как она одну осень
очень уж скучала, и у ней совершенно
не было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал, что у помещика Имплева
очень большая библиотека.
—
Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини,
не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Все эти слова солдата и вид комнат неприятно подействовали на Павла;
не без горести он вспомнил их светленький, чистенький и совершенно уже
не страшный деревенский домик. Ванька между тем расхрабрился: видя, что солдат, должно быть,
очень барина его испугался, — принялся понукать им и наставления ему давать.
Симонов был человек неглупый; но, тем
не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил
очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
Павла приняли в третий класс. Полковник был этим
очень доволен и,
не имея в городе никакого занятия, почти целые дни разговаривал с переехавшим уже к ним Плавиным и передавал ему самые задушевные свои хозяйственные соображения.
Выбрав к себе Симонова в сторожа к дому, она
очень хорошо знала, что у нее ничего уж
не пропадет.
Плавин шел по ней привычной ногой, а Павел, следовавший за ним, от переживаемых ощущений решительно
не видел, по какой дороге он идет, — наконец спотыкнулся, упал в яму, прямо лицом и руками в снег, — перепугался
очень, ушибся.
— Что ты врешь! — произнес Павел,
очень хорошо знавший, что Ванька решительно
не знает грамоте.
— Театр? — повторил тот. — Да гляче бы; только чтобы генеральша
не рассердилась… — В тоне голоса его была слышна борьба: ему и хотелось
очень барчиков потешить, и барыни он боялся, чтобы она
не разгневалась на него за залу.
Надобно было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего в казенной палате, мальчишку
очень бойкого, неглупого, но в корень развращенного, так что и женщин-то играть он брался
не по любви к театру, а скорей из какого-то нахальства, чтобы иметь, возможность побесстыдничать и сделать несколько неблагопристойных движений.
С ним также пришла и жена его, — и уж
не в сарафане, а в новом холстинковом капоте, в шелковом платочке, повязанном маленькою головкою, — и выглядывала еще
очень недурною из себя.
— Ты?.. Нет, нехорошо, даже
очень! Ты какого лакея-то играл?.. Нашего Ваньку или Мишку?.. Ты ведь французишку изображал: так — так и играй, а уж
не разваливайся по-мишкинскому!.. Коли французскую дребедень взял, по-французски и дребезжи.
— Это
не дурно! — отвечал тот, потирая от удовольствия руки и представляя вид, что как будто бы он
очень прозяб.
— Перестаньте! — воскликнул Шишмарев, почти в отчаянии и закрывая себе от стыда лицо руками. Он, видимо, был
очень чистый мальчик и
не мог даже слышать равнодушно ничего подобного.
—
Очень мне нужно верить ему или
не верить, — отвечал Плавин, — досадно только, что он напился как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! — прибавил он и повернулся к стене; но
не за то ему было досадно на Николая Силыча!
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они
не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться
не смели, чтобы
не стяжать нового и еще более строгого наказания: он
очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
—
Не более двух недель, — отвечал Павел, в самом деле припомнивший, что краска на полах
очень скоро пропала. — Но зачем он их на квасу красил, чтобы дешевле?.. — прибавил он.
— Нет, надо полагать, чтобы
не так тяжел запах был; запаху масляного его супруга, госпожа директорша,
очень не любит, — отвечал Николай Силыч и так лукаво подмигнул, что истинный смысл его слов нетрудно было угадать.
Впрочем, вышел новый случай, и Павел
не удержался: у директора была дочь,
очень милая девушка, но она часто бегала по лестнице — из дому в сад и из саду в дом; на той же лестнице жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
— Почему же в Демидовское, а
не в университет? Демидовцев я совсем
не знаю, но между университетскими студентами
очень много есть прекрасных и умных молодых людей, — проговорила девушка каким-то солидным тоном.
Павел ничего
не видел, что Мари обращалась с ним как с
очень еще молодым мальчиком, что m-me Фатеева смотрела на него с каким-то грустным участием и, по преимуществу, в те минуты, когда он бывал совершенно счастлив и доволен Мари.
— Нет, вы лучше хорошенько поговейте; вам лучше бог поможет в учении, — вмешалась в разговор Евлампия Матвеевна, немного жеманничая. Она всегда, говоря с Павлом, немного жеманилась: велик уж он
очень был; совершенно на мальчика
не походил.
Приходская церковь Крестовниковых была небогатая: служба в ней происходила в низеньком, зимнем приделе, иконостас которого скорее походил на какую-то дощаную перегородку; колонны, его украшающие, были тоненькие; резьбы на нем совсем почти
не было; живопись икон — нового и
очень дурного вкуса; священник — толстый и высокий, но ризы носил коротенькие и узкие; дьякон — хотя и с басом, но чрезвычайно необработанным, — словом, ничего
не было, что бы могло подействовать на воображение, кроме разве хора певчих, мальчиков из ближайшего сиротского училища, между которыми были недурные тенора и превосходные дисканты.
Последнее доказательство, надо полагать,
очень поразило полковника, потому что он несколько времени ничего даже
не находился возразить против него.
— Нет,
не то, врешь,
не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и
не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а
не то что денег,
не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему
очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем
не понимает его горячей любви. —
Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только
не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
Ванька весь этот разговор внимательно слушал в соседней комнате: он
очень боялся, что его, пожалуй,
не отпустят с барчиком в Москву. Увы! Он давно уже утратил любовь к деревне и страх к городам… Ванька явился.
Михайло Поликарпыч любил с ней потолковать и побеседовать, потому что Алена Сергеевна действительно
очень неглупо говорила и
очень уж ему льстила; но Павел никогда ее терпеть
не мог.
Рядом с молодым Абреевым, явно претендуя на товарищество с ним, сидел молодой человек, в мундире с зеленым воротником и с зелеными лацканами, который, по покрою своему,
очень походил на гимназический мундир, но так был хорошо сшит и так ловко сидел, что почти
не уступал военному мундиру.
Павел поклонился ей и, нимало
не медля затем, с опущенными в землю глазами, подошел под благословение к отцу-настоятелю: после жизни у Крестовниковых он
очень стал уважать всех духовных особ. Настоятель попривстал немного и благословил его.
Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он
очень ловко (так что никто и
не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит.
— Вы что-то уж
очень мудрено говорите; я вас
не понимаю, — возразил Абреев, красиво болтая ногами.
В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына
не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов
очень любил.
— С вами, по-моему, — продолжала Фатеева грустно-серьезным тоном, — она
очень нехорошо поступала; она видела ваши чувства к себе, почему же она
не сказала вам, что любит другого?
— Надо быть, что вышла, — отвечал Макар. — Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я
очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник… «
Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.
Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и
очень скоро, хоть
не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.
— Я
не знаю, что вам надо, — отвечал Ванька угрюмо. Он
очень уж разгневался, зачем его разбудили.
—
Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его знает — какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она
не ездила никогда на извозчиках, потому что это казалось ей
очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог знает что.
Еспер Иваныч еще более при этом нахмурился. Ему, по всему было заметно, сильно
не нравилось то, что говорила Анна Гавриловна, бывшая обыкновенно всегда
очень осторожною на словах, но теперь явившаяся какой-то тигрицей…
Новая, навощенная и — вряд ли
не солдатскими руками — обитая мебель; горка с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее
очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два — три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно
не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти
не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из
очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и
очень красивые.
— Я к вам постояльца привел, — продолжал Неведомов, входя с Павлом в номер хозяйки, который оказался
очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный стол, с которого
не снята еще была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками, а другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно быть, и лежала в постели.
— Нет, сегодня опять молочная лихорадка, и грудь
очень болит, — отвечала Каролина Карловна, нисколько, как видно,
не стесняясь.