Неточные совпадения
—
У кого ты остановишься?..
У Тимофеева, чай?.. Все даром
проживешь…
Тимофеев был местный раскольник и имел
у себя при ломе моленную в деревне, а сам постоянно
жил в Петербурге.
— Где
жить будет
у тебя Паша? — спросил Еспер Иваныч полковника.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем,
у которой, когда ее сыновья
жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «
У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Впрочем, вышел новый случай, и Павел не удержался:
у директора была дочь, очень милая девушка, но она часто бегала по лестнице — из дому в сад и из саду в дом; на той же лестнице
жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
— Ужасно скучаю, Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного, когда была
у вас в деревне, а тут бог знает как
живу!.. — При этих словах
у m-me Фатеевой как будто бы даже навернулись слезы на глазах.
— Господи боже мой! — воскликнул Павел. — Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете
жить у Мари,
у меня,
у другого,
у третьего,
у кого только есть кусок хлеба поделиться с вами.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже
у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет
жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Чтобы поправить как-нибудь себя в этом отношении, он решился перейти
жить к учителю латинского языка Семену Яковлевичу Крестовникову и брать
у него уроки.
Они очень чистоплотно
жили;
у них была какая-то необыкновенно белая и гладко вычесанная болонка, на каждом почти окне — по толстой канарейке; даже пунш, который Семен Яковлевич пил по вечерам, был какой-то красивый и необыкновенно, должно быть, вкусный.
— Не прикажите, Михайло Поликарпыч, мамоньке жать; а то она говорит: «Ты при барчике
живешь, а меня все жать заставляют, —
у меня спина не молоденькая!»
«Кто, говорят, такой этот господин
у вас
живет?
— Я сначала написала к нему… Я года полтора
жила уже
у матери и оттуда написала ему, что — если он желает, то я к нему приеду. Он отвечал мне, чтобы я приезжала, но только с тем, чтобы вперед ничего подобного не повторялось. В письмах, разумеется, я ничего не говорила против этого, но когда приехала к нему, то сказала, что с моей стороны, конечно, никогда и ничего не повторится, если только с его стороны не повторится.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия».
Жила некоторое время в России, о которой пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин,
у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной,
у которой был бы всего один любовник.
Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они
у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза — над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и
жил теперь, а остальное все было
у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
«Матушка барышня, — говорит она мне потихоньку, — что вы тут
живете: наш барин на другой хочет жениться;
у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он
живет».
Он, должно быть, в то время, как я
жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда
у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо…
— Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде
жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей
у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.
— Во всяком случае, — продолжала она, — я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты
у меня на хлебах будешь
жить.
— Вот по случаю этой-то жизни, — начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, — я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой,
у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа
живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.
— Куда же это! Посидите еще, — произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который
у него
жил.
— Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три… Госпожа, которая
жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней
жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того
у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!
Ему все-таки грустно было расставаться с Москвою и с друзьями, из которых Неведомов остался
у него
жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин.
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит,
живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю,
у вас разум-то на воле
жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
— Мое семейство состоит теперь из единственной дочери, которая
живет со мной: сыновья
у меня на службе, жена умерла…
Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде дня без того не мог
прожить, — вышла
у меня вся эта пекуния [Пекуния — от латинского слова pecuniae — деньги (бурсацкий жаргон).], что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что выпить!..
Он, между прочим, рассказал, что ты
у него купил имение и теперь
живешь в этом имении; меня, признаюсь, огорчило это известие до глубины души.
Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что
у меня есть дарование — ну и черт со мной! —
прожил бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, — и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.
Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что
у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных
жить, что как будто бы
у нас ни ума, ни сердца не было!»
— Прекрасная мысль, — подхватила Мари. — Он
живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был
у нас.
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив,
жить хотим…
у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
Пастух-то
у этого именно Парфена Ермолаева и
жил.
Он рассказывает это, а я самое дело-то читаю… складно да ладно там написано: что была жена
у Парфена Ермолаева, что
жили они согласно и умерла она по воле божьей.
— Давно, ваше высокоблагородие, она давно уж
у нас тоже
живет.
А
у наказуемого только слегка спина синела, кровь даже не выступила; сам один
у меня вот тут в телеге хвастался: «Я, говорит, кнутом и убить человека могу сразу, и, говорит, посади ты ему на спину этого комарика, я ударю по нем, и он останется
жив!» — На лубу ведь их все учат.
Вихров, оставшись один, невольно взялся за сердце. Оно
у него билось немного: ему предстояла довольно важная минута, после которой он, может быть, и
жив не останется.
«Что, говорит, ты с барином
живешь?» — «
Живу, — говорю я, — где же мне
жить, как не
у барина?» — «Нет», — говорит, — и, знаете, сказал нехорошее.
В деле (как увидел Вихров, внимательно рассмотрев его) не разъяснено было только одно обстоятельство: крестьянка Елизавета Семенова показывала, что она
проживала у разбойников и находилась с ними в связи, но сами разбойники не были о том спрошены.
— Да сначала хутор
у одного барина пустой в лесу стоял, так в нем мы
жили; ну, так тоже спознали нас там скоро; мы перешли потом в Жигулеву гору на Волгу; там отлично было: спокойно, безопасно!
— Тогда
у нас земляной ход был вырыт совсем в другую сторону и дерном закрыт! Там нас никогда не словили бы; сыро только очень было
жить, и лихорадка со многими стала делаться.
— Это что еще значит?.. Кто
у вас еще тут
проживает и кому вы пристанодержательствуете? — обратился Вихров строго к мужикам. — Говорить сейчас же, а не то все вы отвечать за то будете!
Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он
жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в правду, в свои собственные силы; а теперь все это было разбито — и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.
— Ты
у него в Москве последнее время
жила?
— Ей всего недели две осталось
жить, а она думает ехать в Малороссию, — шепнула Катишь Вихрову;
у него, впрочем, уж и без того как ножом резала душу вся эта сцена.
— Но, monsieur Вихров, я желал бы иметь сюжет совершенно русский; к русским мотивам я уже частью прислушался; я, например, очень люблю ваш русский колокольный звон; потом я
жил все лето
у графа Заводского — вы не знакомы?