Неточные совпадения
В вечер, взятый мною для описания, Сережа
был у матери в Воздвиженском, на вакации, и
сидел невдалеке от нее, закинув голову на задок стула.
Напротив Александры Григорьевны, и особенно как-то прямо,
сидел еще старик, — в отставном военном сюртуке, в петличке которого болтался Георгий, и в военных с красными лампасами брюках, — это
был сосед ее по деревне, Михаил Поликарпович Вихров, старый кавказец, курчавый, загорелый на южном солнце, некогда ординарец князя Цицианова [Цицианов Павел Димитриевич (1754—1806) — генерал царской армии.
От этих мыслей Паша, взглянув на красный двор, перешел к другим: сколько раз он по нему бегал,
сидя на палочке верхом, и крепко-крепко тянул веревочку, которою, как бы уздою,
была взнуздана палочка, и воображал, что это лошадь под ним бесится и разбивает его…
Оба эти лица
были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее
были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и
сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не шло.
Чем выше все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах
сидел Еспер Иваныч. Он
был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
Кабинет Еспера Иваныча представлял довольно оригинальный вид: большой стол, перед которым он сам
сидел,
был всплошь завален бумагами, карандашами, циркулями, линейками, треугольниками.
—
Сидеть публика
будет на этих стульях; тут их, должно
быть, дюжины три; потом можно
будет взять мебели из гостиной!.. Ведь можно? — обратился Плавин к Симонову.
Тот пошел. Еспер Иваныч
сидел в креслах около своей кровати: вместо прежнего красивого и представительного мужчины, это
был какой-то совершенно уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей рукой. Лицо у него тоже
было скошено немного набок.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все
сидели в комнате Еспера Иваныча и
пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил...
Павел пробовал
было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это
было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате
сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас
сидит и дожидается вас».
Рядом с молодым Абреевым, явно претендуя на товарищество с ним,
сидел молодой человек, в мундире с зеленым воротником и с зелеными лацканами, который, по покрою своему, очень походил на гимназический мундир, но так
был хорошо сшит и так ловко
сидел, что почти не уступал военному мундиру.
Павел догадался, что это
был старший сын Захаревского — правовед; другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку —
сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще
был исправником и
сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел.
В настоящую минуту он почти не слушал его: у него, как гвоздь,
сидела в голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса мог бы ее видеть; и он решился ее видеть,
будь она там замужем или нет — все равно!
Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное время
сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, — должен он
был к досаде своей сознаться, —
был больше на стороне Салова.
Номера ее еще не все
были заняты; а потому общество к обеду собралось не весьма многочисленное: два фармацевта, которые,
сидя обыкновенно особняком, только между собою и разговаривали шепотом и, при этом, имели такие таинственные лица, как будто бы они сейчас приготовились составлять самый ужасный яд.
— Какой славный малый, какой отличный, должно
быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он
сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это песню
поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай, говорю, вместе
петь». — «Давайте!» — говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно
быть… бесподобный!
Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже
сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал — а
сидит в деревне и
пьет!» — думал он в настоящую минуту про себя.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день
быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что
сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался
быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Ну,
будут и все сорок, — сказал полковник. По его тону весьма
было заметно, что у него некоторый гвоздь
сидел в голове против Фатеевой. «Барыня шалунья!» — думал он про себя.
В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен
был: у него перед письменным столом
сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.
На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой
пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна
сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.
Марьеновский между тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов
сидел молча и потупив голову. Павлу
было досадно на себя: отчего он не позвал Салова?
— Что это Замин вздумал представлять, как мужика секут; я тут, я думаю,
сидела; я женщина… Стало
быть, он никакого уважения ко мне не имеет.
Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна,
сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя
было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает рваться у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.
Затем считка пошла как-то ужасно плохо. Анна Ивановна заметно конфузилась при Клеопатре Петровне: женский инстинкт говорил ей, что Фатеева в настоящую минуту сердится, и сердится именно на нее. Неведомов только того, кажется, и ожидал, чтобы все это поскорее кончилось. Петин и Замин подсели
было к Клеопатре Петровне, чтобы посмешить ее; но она даже не улыбнулась, а неподвижно, как статуя,
сидела и смотрела то на Павла, то на Анну Ивановну, все еще стоявших посередине залы.
Иван
сидел за столом и
пил с горничной Клеопатры Петровны чай; Маша
была на этот раз вся в слезах; Иван — угрюм.
М-r Леон кроме того и обирал мать; все деньги ее он прогуливал где-то и с кем-то, так что мы недели по две
сидели на одном хлебе и колбасе; мать заставляла меня самое гладить себе платьи, замывать юбки — для того, чтобы
быть всегда, по обыкновению, нарядно одетою.
«Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно богу молить, — возьмем подряд вместе!» А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница
был, и
сидит это он в трактире, ломается, куражится перед своим младшим пайщиком…
— А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких
сижу, — продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, — в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а
было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому — я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной
была.
У Вихрова в это время
сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен
был его отец, — священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека.
— Сделайте милость, никогда бы он этого не осмелился сделать; я умею держать себя против всякого!.. Я все время ведь жила у нее, пока муж ее
был жив! — пояснила m-lle Прыхина Павлу. — И вообразите себе, она
сидит,
сидит там у него, натерпится, настрадается, придет да так ко мне на грудь и упадет, на груди у меня и рыдает во всю ночь.
— Вы больше бы, чем всякая другая женщина, стеснили меня, потому что вы, во имя любви, от всякого мужчины потребуете, чтобы он постоянно
сидел у вашего платья. В первый момент, как вы мне сказали, я подумал
было сделать это для вас и принести вам себя в жертву, но я тут же увидел, что это
будет совершенно бесполезно, потому что много через полгода я все-таки убегу от вас совсем.
— А, вот он, университет! Вот он, я вижу,
сидит в этих словах! — кричал Александр Иваныч. — Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде — они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, — они в передних рядах у него
были.
Живин
сидел бледный; Вихрову тоже такая езда не совсем нравилась, и она только
была приятна Доброву, явно уже подпившему, и самому Александру Ивановичу, сидевшему в коляске развалясь и только по временам покрякивающему: «Пошел!».
Посредине улицы стояли девки и бабы в нарядных, у кого какие
были, сарафанах; на прилавках
сидели старики и старухи.
Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не
было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено
было все так, что ничего другого нельзя
было делать, как только
пить:
сидеть можно
было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно
пили, и съесть чего-нибудь можно
было достать такого, что возбуждает жажду
пить, каковы: селедка, икра…
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари
сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не
ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
Вихров все это время
был занят своим расколом и по поводу его именно
сидел и писал Мари дальнейшее письмо.
Парфен и родные его, кажется, привыкли уже к этой мысли; он, со своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый взял в руки; те довольно равнодушно простились с ним, и одна только работница
сидела у окна и плакала; за себя ли она боялась, чтобы ей чего не
было, парня ли ей
было жаль — неизвестно; но между собой они даже и не простились.
— Да, это виноваты, ваше благородие, точно что завели: скучно ведь здесь оченно сидеть-то, так эту забавку маленькую завели
было…
Несколько старушек, в тех же черных кафтанах и повязанные теми же черными, с белыми каймами, платками,
сидели на бревнах около моленной с наклоненными головами и, должно
быть, потихоньку плакали.
«Все кончено, я, как разрушитель храмов, Александр Македонский,
сижу на развалинах. Смирный народ мой поершился
было немного, хотели, кажется, меня убить, — и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у меня очень скверно».
— Она самая и
есть, — отвечал священник. — Пострамленье кажись, всего женского рода, — продолжал он, — в аду между блудницами и грешницами, чаю, таких бесстыжих женщин нет… Приведут теперь в стан наказывать какого-нибудь дворового человека или мужика. «Что, говорит, вам дожидаться; высеки вместо мужа-то при мне: я посмотрю!» Того разложат, порют, а она
сидит тут, упрет толстую-то ручищу свою в колено и глядит на это.
Уже ударили к вечерне, когда наши путники выехали из города. Работник заметно жалел хозяйских лошадей и ехал шагом. Священник
сидел, понурив свою сухощавую голову, покрытую черною шляпою с большими полями. Выражение лица его
было по-прежнему мрачно-грустное: видно
было, что какие-то заботы и печали сильно снедали его душу.
— От души благодарю вас, что приехали запросто!.. — говорила хозяйка дома, делая ему ручкой из-за стола, за которым она
сидела, загороженная с одной стороны Юлией, а с другой — начальником губернии. — А у меня к вам еще просьба
будет — и пребольшая, — прибавила она.
Он
сидел в какой-то закоптелой гостиной: закоптели ее стены, на столе лежала закоптелая салфетка, закоптели занавеси на окнах, закоптела как будто бы сама мебель даже, — и на всем
были следы какого-то долгого и постоянного употребления.
Сам же Клыков, как слышал я, ускакал в Петербург, вероятно, там выдумает что-нибудь отличное! — заключил Захаревский и, видимо, от сдерживаемой досады не в состоянии даже
был покойно
сидеть на месте, а встал и начал ходить по комнате.
Первое намерение начальника губернии
было, кажется, допечь моего героя неприятными делами. Не больше как через неделю Вихров,
сидя у себя в комнате, увидел, что на двор к ним въехал на ломовом извозчике с кипами бумаг солдат, в котором он узнал сторожа из канцелярии губернатора.
— Как же убьешь его без разбою-то? В селение к нему прийти — схватят, в правлении он
сидит со стражей; значит, на дороге надо
было где-нибудь поймать его, а он тоже ездил парой все, с кучером и писарем; я шайку и собрал для того.
Сход шел по небольшой лесенке; передняя стена комнаты вся уставлена
была образами, перед которыми горели три лампады; на правой стороне на лавке
сидел ветхий старик, а у левой стены стояла ветхая старушка.