Неточные совпадения
Но
у Ардальона Васильевича пот даже выступил на лбу. Он, наконец, начал во всем этом видеть некоторое надругательство над собою. «Еще и деньги плати за нее!» —
подумал он и, отойдя от гостьи, молча сел на отдаленное кресло. Маремьяна Архиповна тоже молчала; она видела, что муж ее чем-то недоволен, но чем именно — понять хорошенько не могла.
Павел потупился: тяжелое и неприятное чувство пошевелилось
у него в душе против отца; «никогда не буду скуп и строг к людям!» —
подумал он.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и
у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не
думает даже.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и
подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело
у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Симонов был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу
думал — какой это табак мог
у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы
у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Нет, ты погоди, постой! — остановил его Макар Григорьев. — Оно
у тебя с вечерен ведь так валяется;
у меня квартира не запертая — кто посторонний ввернись и бери, что хочешь. Так-то ты
думаешь смотреть за барским добром, свиное твое рыло неумытое!
«Стоило семь лет трудиться, —
думал он, — чтобы очутиться в удушающей, как тюрьма, комнате, бывать в гостях
у полуидиота-дяди и видеть счастье изменившей женщины!
— Евангелие, — начал он совершенно серьезным тоном, — я
думаю, должно быть на столе
у каждого.
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может быть, я, в этом случае, и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они
думают, что
у человека одна только познавательная способность и есть — это разум.
Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя
у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое
думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
«Уж не та ли эта особа, в которую мне сегодня предназначено влюбиться?» —
подумал Павел, вспомнив свое давешнее предчувствие, но когда девица обернулась к нему, то
у ней открылся такой огромный нос и такие рябины на лице, что влюбиться в нее не было никакой возможности.
—
У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик
у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы
думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— Ну, будут и все сорок, — сказал полковник. По его тону весьма было заметно, что
у него некоторый гвоздь сидел в голове против Фатеевой. «Барыня шалунья!» —
думал он про себя.
«Так, значит, сегодня вечером только и много завтра утром можно будет пробыть
у ней!» —
подумал Павел и с грустью склонил голову. Встретиться с самим господином Фатеевым он как бы даже побаивался немного.
У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое
думал и делал нехорошо.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно
у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги
у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а
думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
«Что же это такое?» —
думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую
у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу.
У Павла кровью сердце облилось при этих словах… «Не немного я получаю, а я ничего не получаю!» —
подумал он.
— Ни за что! — воскликнул Павел. — Неужели ты
думаешь, что
у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.
— Полагаю! — отвечал протяжно Салов. — Разве вот что, — прибавил он,
подумав немного и с какою-то полунасмешкой, — тут
у меня есть и водится со мною некто купчишка — Вахрамеев. Батька
у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю.
— Но почему же вы
думаете, что внутри
у них ничего нет? — спросил Павла Марьеновский.
— А с чего же вы
думаете, что
у меня есть способности?
— И нравственности по Домострою [«Домострой» — русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.], вы
думаете? Как бы не так, — возразил Салов, — вы знаете ли, что
у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера — для чувств, кучера — для удовольствия.
Павел сейчас же догадался, что Салов хочет занять
у него денег. «Ну, черт с ним, —
подумал он, — дам ему; пусть уж при слушании не будет так злобствовать!»
— Отчего же никому? — произнес протяжно Салов:
у него в это время мелькнула мысль: «За что же это он меня одного будет этим мучить, пусть и другие попробуют этой прелести!»
У него от природы была страсть хоть бы чем-нибудь да напакостить своему ближнему. — Вы бы позвали и других ваших знакомых: Марьеновского, как этих, — Замина и Петина; я
думаю, перед более многочисленной публикой и читать приятнее?
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: «На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, — не приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! —
думали, что деньги
у него есть.
«Вынесу,
думает, с работником гроб в церковь, обедню с пономарьком, — простенькой такой
у него пономаренко был, — отслужу и похороню».
— Вы больше бы, чем всякая другая женщина, стеснили меня, потому что вы, во имя любви, от всякого мужчины потребуете, чтобы он постоянно сидел
у вашего платья. В первый момент, как вы мне сказали, я
подумал было сделать это для вас и принести вам себя в жертву, но я тут же увидел, что это будет совершенно бесполезно, потому что много через полгода я все-таки убегу от вас совсем.
«Неужели же
у него с этой госпожой что-нибудь было?» —
подумал он, хотя господин Кергель, как увидим мы это впоследствии, вовсе не должен был бы удивляться тому!..
— Я, пожалуй;
у меня дома дожидаться некому; одна собака, да и та, я
думаю, убежала куда-нибудь, — отвечал Живин.
—
У кого ж нынче нервы не разбиты,
у всех, я
думаю, они разбиты, — сказала ему Мари.
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я
думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим…
у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
Ему весело даже было
подумать о том, как
у начальника губернии вытянется физиономия, когда он будет ему рассказывать, как он произвел следствие; но — увы! — надежда его в этом случае не сбылась: в приемной губернатора он, как водится, застал скучающего адъютанта; сей молодой офицер пробовал было и газету читать и в окно глядеть, но ничего не помогало, все было скучно! Он начал, наконец, истерически зевать. При появлении Вихрова он посмотрел на него сонными глазами.
— Ваше превосходительство,
у меня сестра там, единственная моя родная, умирает и желает со мной повидаться, — проговорил Вихров,
думая разжалобить начальника губернии.
Герой мой, в самом деле, ни о чем больше и не
думал, как о Мари, и обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и улыбка
у Мари сделались чрезвычайно похожими на Еспера Иваныча, и это Вихрова приводило в неописанный восторг.
Пока она
думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, — она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, — и
у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело.
— Случилось это, — отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону… — возвратилась она от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал
у них часто бывать, а там… слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, — в сердчишке-то
у меня опять прежний пламень вспыхнул, — она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я
подумал: «Что, мол, такое?!» — пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!
— Ей всего недели две осталось жить, а она
думает ехать в Малороссию, — шепнула Катишь Вихрову;
у него, впрочем, уж и без того как ножом резала душу вся эта сцена.
Вскоре после того пришлось им проехать Пустые Поля, въехали потом и в Зенковский лес, — и Вихров невольно припомнил, как он по этому же пути ездил к Клеопатре Петровне — к живой, пылкой, со страстью и нежностью его ожидающей, а теперь — что сталось с нею — страшно и
подумать! Как бы дорого теперь дал герой мой, чтобы сразу
у него все вышло из головы — и прошедшее и настоящее!
— Да вот-с тут как-нибудь, — отвечал Иван опять как-то нерешительно;
у него мгновенно уже все перевернулось в голове. «Зачем жениться теперь, лучше бы барин просто дал сто рублей», —
думал он.
— Почему ж вы
думаете, что я так откровенна с мужем;
у вас
у самих моя тайна — гораздо поважнее той, — проговорила она.
«Зачем это она пришла ко мне?» —
думал он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо
у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась.
— Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко
у меня гимназист был в театре и говорит мне: «В театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел
у губернатора!» Ах,
думаю, сокол ясный, опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала.
— Есть это, есть! Дело в том, что вы и сами в отношении там одной своей привязанности были со мной откровенны, и потому я хочу говорить с вами прямо:
у меня есть там на стороне одна госпожа, и я все
думаю, что не это ли жену огорчает…
—
У здешних мировых судей, — обратился он к Вихрову, — такое заведено правило, что если вы генерал или вообще какой-нибудь порядочный человек, то при всяком разбирательстве вы виноваты; но если же вы пьяный лакей или, еще больше того, какой-нибудь пьяный пейзан, то, что бы вы ни наделали, вы правы!.. Такого правосудия, я
думаю, и при Шемяке не бывало!
—
У вас-то, по вашему железнодорожному делу, я
думаю, больше смысла, — проговорил он.
— Губернаторам теперь, я
думаю, делать нечего, потому что
у них все отнимают, — заговорил, наконец, и Вихров.
Я сначала рассмеялся этому,
думая, что всякому человеку может выпасть на долю столкнуться с негодяем; но потом, когда я увидел, что этот пасквиль с восторгом читается в том обществе, для которого я служил, трудился, что те же самые люди, которых я ласкал, в нуждах и огорчениях которых всегда участвовал, которых, наконец, кормил так, как они никогда не едали,
у меня перед глазами передают друг другу эту газетку, — это меня взорвало и огорчило!..
— Нет, это никак не личные впечатления, — продолжал Абреев, краснея даже в лице, — это самым строгим логическим путем можно доказать из примера Англии, которая ясно показала, что хлебопашество, как и всякое торговое предприятие, может совершенствоваться только знанием и капиталом. Но где же наш крестьянин возьмет все это? Землю он знает пахать, как пахал ее, я
думаю, еще Адам; капитала
у него нет для покупки машин.
У нас нет, например, единичных хороших голосов, но зато
у нас хор русской оперы, я
думаю, первый в мире.