В водовороте

После описанной нами прогулки княгиня в самом деле видно расхворалась не на шутку, потому что дня два даже не выходила из своей комнаты. В продолжение всего этого времени князь ни разу не зашел к ней; на третье утро, наконец, княгиня сама прислала к нему свою горничную.

— Княгиня приказали вас спросить, что могут они послать за Елпидифором Мартынычем? — доложила ему та.

— А разве княгине не лучше? — спросил князь как бы несколько встревоженным голосом.

— Никак нет-с, — отвечала горничная.

— Но почему же именно за Елпидифором Мартынычем? — произнес князь и пошел к жене.

Княгиню застал он неодетою, с дурным цветом лица, с красными и как бы заплаканными глазами.

— Чем вы больны? — спросил он ее, хотя и догадывался о причине ее болезни.

— И сама хорошенько не знаю! — отвечала княгиня, стараясь не глядеть на мужа.

— Но что за сумасшествие посылать за болваном Иллионским, — возразил он.

— Потому что я ему больше других докторов верю, — отвечала княгиня холодно и равнодушно.

— Но я-то ему не верю и не могу позволить ему лечить тебя! — проговорил резко князь.

Княгиня слегка пожала плечами.

— В таком случае я останусь без доктора, — произнесла она.

Ответ этот, видимо, взбесил князя, но он сдержал себя.

— Зачем же вы в таком случае спрашивали меня? Посылайте, за кем хотите! — произнес он и затем, повернувшись на каблуках своих, проворно ушел к себе: князь полагал, что княгиня всю эту болезнь и желание свое непременно лечиться у Елпидифора Мартыныча нарочно выдумала, чтобы только помучить его за Елену.

Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем, что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше того. Когда князь сказал княгине, что они переедут на дачу в Останкино, то она была очень рада тому. Ей казалось, что он тогда, по необходимости, будет больше бывать дома и не станет каждый день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу, князь продолжал не бывать дома, — это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает, что Елена не только что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что князь просто возит ее за собой.

Разузнать обо всем этом и подробно выведать княгиня могла через одного только Елпидифора Мартыныча, в преданность которого она верила и наперед почти была убеждена, что он все уже и знает. Получив от княгини приглашение посетить ее больную, Елпидифор Мартыныч сейчас же воспылал гордостью.

— Митька, лошадей! — крикнул он как-то грозно своему лакею, и, когда кони его (пара старых саврасых вяток) были поданы, он гордо сел в свою пролетку, гордо смотрел, проезжая всю Сретенку и Мещанскую, и, выехав в поле, где взору его открылся весь небосклон, он, прищурившись, конечно, но взглянул даже гордо на солнце и, подъезжая к самому Останкину, так громко кашлянул, что сидевшие на деревьях в ближайшей роще вороны при этом громоподобном звуке вспорхнули целой стаей и от страха улетели вдаль. У Григоровых Елпидифор Мартыныч решился на этот раз повести себя немножко сурово и сердито, желая дать им понять, что его нельзя так третировать: то поди вон, то пожалуй к нам, — и на первых порах выдержал эту роль; попав сначала случайно в мужской флигель и не найдя там никого, кроме лакея, он строго спросил его:

— Где больная?

Лакей при этом выпучил на него глаза.

— Какая больная-с? — сказал он ему.

— Княгиня! — крикнул уж на него доктор.

— Ах, пожалуйте-с, они в том большом флигеле, — произнес лакей и повел Елпидифора Мартыныча через сад, где тот снова гордо взглянул на цветы, гордо вдохнул в себя запах резеды; но войдя к княгине, мгновенно утратил свой надменный вид и принял позу смиренной и ласкающейся овечки.

— Это что вы делаете?.. Хвораете?.. А?.. Не стыдно ли вам! — говорил он, целуя белую ручку княгини, и потом, сколь возможно стараясь потише, откашлянулся: — К-ха!.. Ну-с, где же и что же у вас болит? — продолжал он, принимаясь, по обыкновению, щупать пульс.

— У меня желчь, должно быть; во рту очень горько, — проговорила княгиня.

— Тут, значит, есть боль, — присовокупил Елпидифор Мартыныч, ткнув довольно сильно княгиню пальцем в правый желудочный бок.

Та при этом невольно покраснела.

— Есть маленькая боль, — отвечала она.

— А тут, в сердчишке, ничего не болит? — пошутил Елпидифор Мартыныч, показывая на левый грудной бок княгини.

— А тут очень болит! — сказала она, в свою очередь, с горькою улыбкой.

— Знаем-с, знаем! Ну, язычок покажите!

Зачем Елпидифор Мартыныч требовал, чтобы княгиня язык ему показала, он и сам хорошенько не понимал, но когда та показала ему один только кончик языка, то он почти прикрикнул на нее.

— Больше, больше высуньте!

Бедная княгиня почти до слез на глазах высунула ему язык.

— Ну, язык так себе, ничего! — произнес Елпидифор Мартыныч и сел писать рецепт. Прежде всего он затребовал приличное количество миндальной эмульсин, а потом выписал для успокоения нервов лавровишневых капель и на всякий случай, авось чему-нибудь поможет, нукс-вомика [Нукс-вомик – чилибуха, южное растение, из семян которого изготовляют стрихнин и бруцин.]; затем, для приятного вкуса и против желчи, положил лимонного сиропу; кроме того, прописал невиннейший по содержанию, но огромной величины пластырь на печень и, сказав, как нужно все это употреблять, уселся против княгини.

— На дачку вот приехали; хорошо это, очень хорошо!

Княгиня молчала.

— Князя я не увижу, конечно, — продолжал Елпидифор Мартыныч, — его, может, дома нет, да и не любит ведь он меня.

— Он, кажется, куда-то ушел, — отвечала не прямо княгиня.

Она все обдумывала, как бы ей поскорее начать с Елпидифором Мартынычем тот разговор, который ей хотелось, и никак не могла придумать; но Елпидифор Мартыныч сам помог ей в этом случае: он, как врач, может быть, и непрозорлив был, но как человек — далеко видел!

— Барышня-то эта, Жиглинская, которую я видел у вас, здесь же живет, в Останкине? — ударил он прямо куда нужно.

— Д-да… — протянула ему в ответ княгиня. — А что, скажите, вы ее знаете хорошо? — прибавила она, помолчав немного.

— Знаю хорошо-с, особенно старуху-мать.

— Что же это за госпожа?

— Госпожа такая, что дама… благородного звания… — отвечал Елпидифор Мартыныч с ударением. — Смолоду красавица была!.. Ах, какая красавица! — прибавил он и закрыл даже при этом глаза, как бы желая себе яснее вообразить Елизавету Петровну в ее молодости.

— Что же, она замужняя была? — спрашивала княгиня.

— Как же-с!.. Сначала замужем была, ну, а потом и без замужества жила с одним господином как бы в замужестве. Более всегда телесною красотой блистала, чем душевной!

Для Елпидифора Мартыныча было ясно, как день, что он мог или даже должен был бранить Жиглинских перед княгиней.

— Но, вероятно, и дочь у ней такая же? — прибавила княгиня; у ней губы даже при этом дрожали.

Елпидифор Мартыныч пожал плечами.

— К-ха! — откашлянулся он. — Есть пословица русская, что яблоко от деревца недалеко падает! — заключил он многознаменательно.

— Но вы у них бываете? — продолжала расспрашивать княгиня.

Елпидифор Мартыныч поднял при этом свои густые брови.

— Бываю… лечу старуху иногда, — солгал он.

— А мужа моего не видали там? — проговорила княгиня, и у ней опять при этом задрожали губы.

— Нет, не видал, ни разу не заставал, — отвечал, улыбаясь, Елпидифор Мартыныч, — а сказывала старуха, что бывает у них.

— К чему же она вам сказывала это? — допрашивала княгиня.

Оскорбленная любовь и ревность сделали из нее даже искусную допросчицу.

— Да к тому… — отвечал Елпидифор Мартыныч протяжно и соображая (он недоумевал еще отчасти: все ли ему говорить княгине или нет), — что жаловалась на дочь.

— Но какая же связь тут, что она жаловалась на дочь и что князь бывает у них?

— А такая вот, — отвечал Елпидифор Мартыныч, кашлянув, — что князь, собственно, и бывает у них для дочки…

— Стало быть, мать против этого? — допрашивала княгиня.

— Сначала была против, — отвечал Елпидифор Мартыныч, с лукавой улыбкой, — а теперь, кажется, за.

— Но почему же прежде против, а теперь за? — спросила княгиня.

— А потому, вероятно, что деньги за то от князя стала получать!.. Нынче ведь, сударыня, весь мир на этом замешан, — пояснил ей Елпидифор Мартыныч и заметил при этом, что у княгини, против ее воли, текли уже слезы по щекам.

— Неприятно это видеть, очень неприятно, в каком бы семействе это ни происходило, — продолжал он как бы с некоторым даже чувством.

— Но что же мне теперь делать? — спросила его княгиня тихо.

— Терпеть!.. Бог терпенье любит!.. — отвечал Елпидифор Мартыныч наставническим тоном.

— Но терпеть можно, если остается еще надежда, что человек опомнится когда-нибудь и возвратится к своему долгу, а тут я ничего этого не вижу? — полуспросила княгиня.

Видимо, что она ожидала и желала, чтобы на эти слова ее Елпидифор Мартыныч сказал ей, что все это вздор, одна только шалость со стороны князя, и Елпидифор Мартыныч понимал, что это именно княгиня хотела от него услышать, но в то же время, питая желание как можно посильнее напакостить князю, он поставил на этот раз правду превыше лести и угодливости людям.

— Да, возвращение для князя будет трудное и едва ли даже возможное, — проворил он.

— Стало быть, связь между ними очень близкая и прочная? — спросила княгиня, все более и более теряясь и волнуясь.

— Кто ж это знает? — отвечал Елпидифор Мартыныч, пожав плечами. — К-х-ха! — откашлянулся он. — Мать мне ее, когда я был у них перед отъездом их на дачу, говорила: «Что это, говорит, Леночку все тошнит, и от всякой пищи у ней отвращение?» Я молчу, конечно; мало ли человека отчего может тошнить!

— Поэтому она уж в интересном положении? — произнесла княгиня почти голосом ужаса.

— Ничего больше того не знаю, ничего-с!.. — сказал наотрез Елпидифор Мартыныч.

— Но, Елпидифор Мартыныч, вы узнайте мне это хорошенько, повернее, — продолжала княгиня тем же отчаянным голосом.

— Что тут разузнавать? — возразил было Елпидифор Мартыныч. — Время всего лучше может показать: пройдет месяца три, четыре, и скрыть это будет невозможно.

— Но я не через четыре месяца хочу это знать, а теперь же, — иначе я измучусь, умру, поймите вы!

Елпидифор Мартыныч развел руками.

— Можно, пожалуй, и теперь поразведать, — сказал он.

— Вы сейчас же отсюда и заезжайте к Жиглинским, разведайте у них, а завтра ко мне приедете и скажете, — настаивала княгиня.

— Хорошо! — согласился Елпидифор Мартыныч. — Только одного я тут, откровенно вам скажу, опасаюсь: теперь вот вы так говорите, а потом как-нибудь помиритесь с князем, разнежитесь с ним, да все ему и расскажете; и останусь я каким-то переносчиком и сплетником!

— Никогда я ему ничего не скажу и не помирюсь с ним в душе!.. — возразила княгиня.

— Ну да, не скажете! Женщина ведь вы, сударыня, и поэтому сосуд слабый и скудельный!.. — заметил ей глубокомысленно Елпидифор Мартыныч.

Когда он, наконец, отправился и княгиня осталась одна, то дала волю душившим ее в продолжение всей предыдущей сцены слезам. Елена, если только правда, что про нее говорил Елпидифор Мартыныч, казалась ей каким-то чудовищем. «Как, — рассуждала княгиня, — девушка все-таки из благородного звания, получившая образование, позволила себе войти в близкую связь с женатым человеком!» Судя по себе, княгиня даже вообразить не могла, каким образом девушка может решиться на подобную вещь. Родившись и воспитавшись в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов; о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала в доме родительском ни от кого; из бывавших у них в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за князя, который на другой же день их брака начал ей читать оду Пушкина о свободе […ода Пушкина о свободе – ода «Вольность», написанная в 1817 году и распространившаяся вскоре в множестве списков. Впервые напечатана А.И.Герценом в «Полярной звезде» в 1856 году.]; потом стал ей толковать о русском мужике, его высоких достоинствах; объяснял, наконец, что мир ждет социальных переворотов, что так жить нельзя, что все порядочные люди задыхаются в современных формах общества; из всего этого княгиня почти ничего не понимала настоящим образом и полагала, что князь просто фантазирует по молодости своих лет (она была почти ровесница с ним). Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит. В числе самых сильных нравственных желаний княгини было желание иметь детей, и она полагала, что быть матерью или отцом есть высшее счастье человека на земле. Услыхав, что ее сопернице угрожает это счастие, княгиня страшно и окончательно испугалась за самое себя; она, судя по собственным своим чувствам, твердо была убеждена, что как только родится у князя от Елены ребенок, так он весь и навсегда уйдет в эту новую семью; а потому, как ни добра она была и как ни чувствовала отвращение от всякого рода ссор и сцен, но опасность показалась ей слишком велика, так что она решилась поговорить по этому поводу с мужем серьезно. При таком душевном состоянии прописанных ей лекарств она, разумеется, не принимала и продолжала весь остальной день плакать.

Елпидифор Мартыныч между тем, как обещал княгине, так и исполнил, и направился прямо к Жиглинским. Во всех своих сплетнях, которыми сей достопочтенный врач всю жизнь свою занимался, он был как-то необыкновенно счастлив: в настоящем случае, например, Елизавета Петровна сама ждала его и почти готова была посылать за ним.

— А, сокол мой ясный! — воскликнула она, увидав его из сада подъезжающим к их даче. — Милости прошу! — повторила она, сама отворяя ему калитку.

Елпидифор Мартыныч вошел к ней и хоть с небольшим удовольствием, но поцеловал у нее руку.

— На лавочку, сюда, под тень! — говорила Елизавета Петровна и усадила Елпидифора Мартыныча рядом с собой на одну из скамеечек.

— А мне бы, глупой, давно следовало вас поблагодарить! — начала она, как бы спохватившись.

Елизавета Петровна до сих пор еще не говорила Елпидифору Мартынычу, что стала получать от князя деньги, опасаясь, что он, старый черт, себе что-нибудь запросит за то; но в настоящее время нашла нужным открыться ему.

— Ну, что тут… не стоит благодарности… — отвечал ей, в свою очередь, как-то стыдливо потупляя свои очи, Елпидифор Мартыныч. — Словеса наши, значит, подействовали, — прибавил он затем с оттенком некоторой гордости.

— Подействовали отчасти, — отвечала Елизавета Петровна.

— Что же, на много ли князь распоясался? — спрашивал Елпидифор Мартыныч.

— Не на много, не ошибется!

— А на сколько, однако?

— Ну, и говорить не хочется!.. Вы, однако, как-нибудь Елене не проговоритесь, — она ничего не знает об этом.

— Зачем ей говорить! — отвечал Елпидифор Мартыныч, нахмуривая немного свои брови. — А что, она здорова? — присовокупил он каким-то странным голосом.

— То-то, что нет!.. Нездорова! — воскликнула Елизавета Петровна. — Припадки, что я вам говорила, продолжаются.

— Что же это значит? — спросил ее со вниманием Елпидифор Мартыныч.

— Что значит? Я думаю, что обыкновенно это значит, — отвечала Елизавета Петровна. — Беременна, кажется, — произнесла она, помолчав немного и более тихим голосом, чем обыкновенно говорила.

— Вот тебе на! — сказал Елпидифор Мартыныч.

— И потому, господин его сиятельство, — продолжала Елизавета Петровна, как-то гордо поднимая свою громадную грудь, — теперь этими пустяками, которые нам дает, не думай у меня отделаться; как только ребенок родится, он его сейчас же обеспечь двадцатью или тридцатью тысячами, а не то я возьму да и принесу его супруге на окошко: «На поди, нянчись с ним!» Вы, пожалуйста, так опять ему и передайте.

Елпидифор Мартыныч на это молчал. Елизавета Петровна, заметив его несколько суровое выражение в лице, поспешила прибавить:

— Устройте вы мне это дело, — тысячу рублей вам за это дам, непременно!

Елпидифор Мартыныч и на это усмехнулся только и ни слова не говорил.

— Вот записку сейчас дам вам в том, — сказала Елизавета Петровна и, с необыкновенной живостью встав с лавки, сбегала в комнаты и написала там записку, в которой обязывалась заплатить Елпидифору Мартынычу тысячу рублей, когда получит от князя должные ей тридцать тысяч.

— Вот-с, извольте получить! — говорила она, подавая ему ее.

Елпидифор Мартыныч взял записку и, опять усмехнувшись, положил ее в карман.

— Не знаю, как мне вам устроить это, — произнес он как-то протяжно.

— Знаете!.. Полноте, друг мой!.. Вы все знаете! — говорила Елизавета Петровна нараспев и ударяя доктора по плечу.

— Да, знаю! Нет, сударыня, в нынешнем веке не узнаешь ничего: по-нашему, кажется, вот непременно следовало, чтобы вышло так, а выйдет иначе! — проговорил Елпидифор Мартыныч и затем, встав с лавочки, стал застегивать свое пальто. — Пора, однако, — заключил он.

Елизавета Петровна проводила его до самой пролетки.

Елпидифор Мартыныч велел себя везти в Свиблово, чтобы кстати уже заехать и к Анне Юрьевне. Он таким образом расположил в голове план своих действий: о беременности Елены он намерен был рассказать княгине, так как она этим очень интересовалась; о деньгах же на ребенка опять намекнуть Анне Юрьевне, которая раз и исполнила это дело отличнейшим образом. Но, приехав в Свиблово, он, к великому горю своему, застал Анну Юрьевну не в комнатах, а на дворе, около сарая, в полумужской шляпе, в замшевых перчатках, с хлыстом в руке и сбирающуюся ехать кататься в кабриолете на одном из бешеных рысаков своих.

— Убирайтесь назад, не вовремя приехали! — крикнула было та ему на первых порах.

— Ну, что делать! — сказал Елпидифор Мартыныч, несколько сконфуженный таким приемом, и сбирался было отправиться в обратную, но Анна Юрьевна, увидав на нем его уморительную шинель на какой-то клетчатой подкладке и почему-то с стоячим воротником, его измятую и порыжелую шляпу и, наконец, его кислую и недовольную физиономию, не вытерпела и возымела другое намерение.

— Елпидифор Мартыныч, садитесь со мной и поедемте кататься. Ну, слезайте же поскорее с вашей пролетки! — приказывала она ему, усевшись сама в свой кабриолет.

Елпидифор Мартыныч повел глазами на сердито стоящего коня Анны Юрьевны, ослушаться, однако, не смел и, сказав своему кучеру, чтобы он ехал за ними, неуклюже и робко полез в довольно высокий кабриолет. Грум слегка при этом подсадил его, и только что Елпидифор Мартыныч уселся, и уселся весьма неловко, на левой стороне, к чему совершенно не привык, и не всем даже телом своим, — как Анна Юрьевна ударила вожжами по рысаку, и они понеслись по колеистой и неровной дороге. С Елпидифора Мартыныча сейчас же слетела шляпа; шинель на клетчатой подкладке распахнулась и готова была попасть в колеса, сам он начал хвататься то за кабриолет, то даже за Анну Юрьевну.

— Матушка, матушка, Анна Юрьевна… потише… убьете… ей-богу, убьете! — кричал он почти благим матом, но Анна Юрьевна не унималась и гнала лошадь.

Рысак, вытянув голову и слегка только пофыркивая, все сильнее и сильнее забирал.

— Господи!.. Господи! — продолжал кричать Елпидифор Мартыныч и стремился было сцапать у Анны Юрьевны вожжи, чтобы остановить лошадь.

— Не смейте этого делать! — прикрикнула та на него и еще сильнее ударила вожжами по рысаку.

Елпидифор Мартыныч начал уже читать предсмертную молитву; но в это время с парика его пахнуло на Анну Юрьевну запахом помады; она этого никак не вынесла и сразу же остановила рысака своего.

— Ступайте вон! С вами невозможно так близко сидеть, — сказала она ему.

Елпидифор Мартыныч, нисколько этим не обиженный, напротив, обрадованный, сейчас же слез, а Анна Юрьевна, посадив вместо него своего грума, ехавшего за ними в экипаже доктора, снова помчалась и через минуту совсем скрылась из глаз.

— Эка кобыла ногайская!.. Эка кобыла бешеная! — говорил Елпидифор Мартыныч, обтирая грязь и сало, приставшие от колес к его глупой шинели.

— У них-с не кобыла это, а мерин! — заметил ему кучер его.

— Я не об лошади говорю, а об барыне! — возразил ему с досадой Елпидифор Мартыныч.

— Д-да! Об барыне! — сказал, усмехнувшись, кучер.