Неточные совпадения
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно,
что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах,
а доказываться и на деле:
если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— Для
чего, на кой черт? Неужели ты думаешь,
что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили,
что вот к кому она пишет;
а то видно с ее письмом не только
что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Еспер Иванович понял,
что в душе старика страшно боролись: с одной стороны, горячая привязанность к сыну,
а с другой — страх,
что если он оставит хозяйство, так непременно разорится;
а потому Имплев более уже не касался этой больной струны.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся,
а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал,
что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла;
а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
—
А что, скажи, — спросил его Николай Силыч, —
если бы ты жил на тропиках, пил бы али нет?
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и,
если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел,
что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов,
а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
—
А то,
что если господина Вихрова выгонят, то я объявляю всем, вот здесь сидящим,
что я по делу сему господину попечителю Московского учебного округа сделаю донос, — произнес Николай Силыч и внушительно опустился на свой стул.
— Женщины воображают,
что если мужчина молчит, так он непременно мечтает! — отвечал он ей насмешливо,
а потом, обратившись к Мари, прибавил самым развязным тоном: — Adieu, [Прощайте (франц.).] кузина!
—
А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите,
что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том,
что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду,
что если случится это — хорошо,
а не случится — тоже хорошо.
— По-моему, имеете и нет; не имеете права, потому
что муж ваш не желает вам оставить этот вексель,
а имеете его, потому
что он заел весь ваш век; следовательно, должен поплатиться с вами не только деньгами, но даже жизнию,
если бы вы потребовали того!..
— Сама Мари, разумеется… Она в этом случае, я не знаю, какая-то нерешительная,
что ли, стыдливая: какого труда, я думаю, ей стоило самой себе признаться в этом чувстве!..
А по-моему,
если полюбила человека — не только уж жениха,
а и так называемою преступною любовью —
что ж, тут скрываться нечего: не скроешь!..
— Да ведь всему же, братец, есть мера; я сам человек печный,
а ведь уж у них — у него вот и у покойницы, —
если заберется
что в голову, так словно на пруте их бьет.
—
А я еще больше измучусь, — сказал Павел, —
если вы поедете со мной, потому
что вам надобно быть в деревне.
—
А что,
если бы и ему сделаться монахом?
— Потому
что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия,
если вы все выдумали,
что писали…
А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
—
А вы думаете, это безделица! — воскликнул Павел. — Скажите, пожалуйста,
что бывает последствием,
если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, —
что, ей простят это, не станут ее презирать за то?
«
Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь,
если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, — в мышеловке?»
А он мне, знаете, на эту Бэлу — черкешенку в романе Лермонтова — начнет указывать: «Разве Печорин, говорит, не любил ее?..
— Ну,
а эта госпожа не такого сорта,
а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, — продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, —
если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде,
чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в
чем было вчера дело, или нет?
Он говорил,
что сделает это; но как сделает — и сам еще не придумал;
а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и
если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал,
что обещал.
— Разве вот
что сделать, — рассуждала между тем Анна Ивановна (ей самой очень хотелось сыграть на театре), — я скажу жениху,
что я очень люблю театр.
Если он рассердится и запретит мне, тогда зачем мне и замуж за него выходить,
а если скажет: «Хорошо, сыграйте», — тогда я буду играть.
Я знала,
что я лучше, красивее всех его возлюбленных, — и
что же, за
что это предпочтение; наконец,
если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так
что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда,
что я буду женой его только по одному виду и для света,
а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий — и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена.
— Только то и можно описывать,
что мы видим и знаем, — возразил ей Вихров, —
а если мы станем описывать то,
чего мы не знаем, так непременно напишем чепуху.
—
А то, — отвечала Фатеева, потупляя свои глаза, —
что я умру от такого положения, и
если вы хоть сколько-нибудь любите меня, то сжальтесь надо мной; я вас прошу и умоляю теперь, чтобы вы женились на мне и дали мне возможность по крайней мере в храм божий съездить без того, чтобы не смеялись надо мной добрые люди.
Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины,
если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид,
что этого не замечает,
а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала...
—
А если я напишу к государю письмо и объясню,
что я неспособен служить?
Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли
что можно будет узнать, — нужны книги;
а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте — нет ли книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и,
если там
что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было;
если есть что-нибудь в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, — книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».
—
Что же, тебе какое надобно впечатление? — перебила его сестра. —
Если уж ты так хлопочешь о спокойствии, так не читай,
а пей вот лучше эту воду с сахаром.
—
А если мне и в комедии этой хорошо, так
чего ж тебе жаль? — сказала Юлия.
—
А если я знаю,
что ты знаешь — и знаю даже,
что ты говорил, как хозяин твой убил жену свою, — сказал Вихров.
Он читал громко и внятно, но останавливался вовсе не на запятых и далеко, кажется, не понимал,
что читает;
а равно и слушатели его,
если и понимали, то совершенно не то,
что там говорилось,
а каждый — как ближе подходило к его собственным чувствам; крестились все двуперстным крестом; на клиросах по временам пели: «Богородицу», «Отче наш», «Помилуй мя боже!».
У Вихрова было хорошо на душе оттого,
что он услыхал от священника,
что если они и захватят на молитве раскольников, то тех только позовут в консисторию на увещевание,
а потому он с некоторым даже любопытством ожидал всех грядущих сцен.
—
А когда вы так, то я вас всех посажу за него в острог, — обратился он к мужикам. — Я знаю,
что если вы сами не странники, то странноприимники, — это все равно.
— Еще бы они не скрыли! — подхватил Петр Петрович. — Одного поля ягода!.. Это у них так на две партии и идет: одни по лесам шляются,
а другие, как они сами выражаются, еще мирщат, дома и хлебопашество имеют, чтобы пристанодержательствовать этим их бродягам разным, — и поверите ли,
что в целой деревне ни одна почти девка замуж нейдет,
а если поступает какая в замужество, то самая загоненная или из другой вотчины.
«Милый друг мой! Понять не могу,
что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал,
что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит.
Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним,
а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой».
— Я не то
что сутяга, — возразил ему судья, —
а уж, конечно, никому не позволю наступать себе на ногу,
если я знаю,
что я в чем-нибудь прав!..
— Я тут, братец, рассуждаю таким образом, — продолжал он, — я — человек не блестящий, не богач,
а потому Юлии Ардальоновне идти за меня из-за каких-нибудь целей не для
чего — и
если идет она, так чисто по душевному своему расположению.
Вихров очутился на этот раз под каким-то обаянием m-lle Катишь. Приехав домой, он сейчас же написал письмо к Абрееву — как об ней, так и об Кергеле, выразившись о последнем,
что «
если вашему превосходительству желательно иметь честного чиновника, то отвечаю вам за г-на Кергеля, как за самого себя»;
а Катишь он рекомендовал так: «Девица эта, при весьма некрасивой наружности, самых высоких нравственных качеств».
— Потому
что доктор мне сказывал, — продолжала Катишь, —
что она может еще пожить несколько времени,
если окружена будет все приятными впечатлениями,
а чего же ей приятнее, как ни видеть вас!
— Клеопатра Петровна, — сказал он вслух, —
если я в
чем виноват перед вами, то поверьте мне,
что мученьями моей совести, по крайней мере, в настоящую минуту я наказан сторицею! — И потом он наклонился и сначала поцеловал ее в голову, лоб,
а потом и в губы.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари,
а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было,
что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях,
что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
— Ваше превосходительство, — говорила старушка. — мне никакого сладу с ним нет! Прямо без стыда требует: «Отдайте, говорит, маменька, мне состояние ваше!» — «Ну, я говорю,
если ты промотаешь его?» — «
А вам, говорит,
что за дело? Состояние у всех должно быть общее!» Ну, дам ли я, батюшка, состояние мое, целым веком нажитое, — мотать!
—
Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, — в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но
что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, — так не то
что уж сам,
а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая,
что тут происходит.
— Не знаю-с! — вмешался в их разговор Евгений Петрович, благоговейно поднимая вверх свои глаза, уже наполнившиеся слезами. — Кланяться ли нам надо или даже ругнуть нас следует, но знаю только одно,
что никто из нас, там бывших, ни жив остаться, ни домой вернуться не думал, —
а потому никто никакой награды в жизни сей не ожидал,
а если и чаял ее, так в будущей!..
— О, нисколько! — воскликнула Мари. —
Если бы дело было только во мне, то я готова была бы рабой твоей назваться,
а не только
что женщиной, любящей тебя, — но от этого зависит спокойствие и честь других людей…
—
А такие, — отвечал Живин, —
что если не дадут службы, то хоть топись.
И на все это именно по этим статистическим данным я и могу вам отвечать,
что помещики нисколько не разорились,
а только состояния их ликвидировались и уяснились, и они лишились возможности, посредством пинков и колотков, делать разные переборы;
а если народ и выпил вина больше,
чем прежде выпивал, так это слава богу!