Неточные совпадения
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах,
а доказываться и на деле:
если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— Не для себя, полковник, не для себя,
а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, —
если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что
если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет;
а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Еспер Иванович понял, что в душе старика страшно боролись: с одной стороны, горячая привязанность к сыну,
а с другой — страх, что
если он оставит хозяйство, так непременно разорится;
а потому Имплев более уже не касался этой больной струны.
— Не знаю, — начал он, как бы более размышляющим тоном, —
а по-моему гораздо бы лучше сделал,
если бы отдал его к немцу в пансион… У того, говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх того учат.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся,
а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что
если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла;
а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
Поверхность воды была бы совершенно гладкая,
если бы на ней то тут, то там не появлялись беспрестанно маленькие кружки, которые расходились все больше и больше, пока не пропадали совсем,
а на место их появлялся новый кружок.
—
А что, скажи, — спросил его Николай Силыч, —
если бы ты жил на тропиках, пил бы али нет?
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и,
если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов,
а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
—
А то, что
если господина Вихрова выгонят, то я объявляю всем, вот здесь сидящим, что я по делу сему господину попечителю Московского учебного округа сделаю донос, — произнес Николай Силыч и внушительно опустился на свой стул.
— Женщины воображают, что
если мужчина молчит, так он непременно мечтает! — отвечал он ей насмешливо,
а потом, обратившись к Мари, прибавил самым развязным тоном: — Adieu, [Прощайте (франц.).] кузина!
—
А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что
если случится это — хорошо,
а не случится — тоже хорошо.
—
А я вот-с, — продолжал Павел, начиная уже горячиться, —
если с неба звезды буду хватать, то выйду только десятым классом, и то еще через четыре года только!
— On dit! [Говорят! (франц.).] — отвечал Абреев. — Но тому совершенно был не расчет… Богатый человек! «
Если бы, — говорит он, — я мог поступить по дипломатической части,
а то пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим».
— По-моему, имеете и нет; не имеете права, потому что муж ваш не желает вам оставить этот вексель,
а имеете его, потому что он заел весь ваш век; следовательно, должен поплатиться с вами не только деньгами, но даже жизнию,
если бы вы потребовали того!..
— Сама Мари, разумеется… Она в этом случае, я не знаю, какая-то нерешительная, что ли, стыдливая: какого труда, я думаю, ей стоило самой себе признаться в этом чувстве!..
А по-моему,
если полюбила человека — не только уж жениха,
а и так называемою преступною любовью — что ж, тут скрываться нечего: не скроешь!..
— Да ведь всему же, братец, есть мера; я сам человек печный,
а ведь уж у них — у него вот и у покойницы, —
если заберется что в голову, так словно на пруте их бьет.
—
А я еще больше измучусь, — сказал Павел, —
если вы поедете со мной, потому что вам надобно быть в деревне.
—
А что,
если бы и ему сделаться монахом?
—
Если студент, так еще ничего,
а то и жулик какой-нибудь мог быть.
—
А вы думаете, это безделица! — воскликнул Павел. — Скажите, пожалуйста, что бывает последствием,
если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, — что, ей простят это, не станут ее презирать за то?
«Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь,
если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, — в мышеловке?»
А он мне, знаете, на эту Бэлу — черкешенку в романе Лермонтова — начнет указывать: «Разве Печорин, говорит, не любил ее?..
— Ну,
а эта госпожа не такого сорта,
а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, — продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, —
если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?
Он говорил, что сделает это; но как сделает — и сам еще не придумал;
а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и
если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал.
— Хорошо,
если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе,
а за услугу родных отпущу.
— Играть, я полагаю, — снова начал Павел, — «Ромео и Джульету». Я,
если вы позволите, возьму на себя Ромео — молод еще, строен, немного трагического жара есть…
А вы — Лоренцо, — отнесся он к Неведомову.
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него,
а теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!..
А что
если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, — и что же, за что это предпочтение; наконец,
если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света,
а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий — и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена.
—
А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен,
а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй,
а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и
если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
И никто этих женщин, сколько я ни прислушивался к толкам об них, не пожалел даже;
а потому я хочу сказать за них слово, как рыцарь ихний, выхожу за них на печатную арену и, сколько мне кажется, заступлюсь за них —
если не очень даровито, то, по крайней мере, горячо и совершенно искренно!..
Если комнаты описывать, то, по ее мнению, лучше всего было — богатые, убранные штофом и золотом;
если же природу, то какую-нибудь непременно восточную, — чтобы и фонтаны шумели, и пальмы росли, и виноград спускался кистями;
если охоту представлять, так интереснее всего — за тиграми или слонами, — но в произведении Вихрова ничего этого не было,
а потому оно не столько не понравилось ей, сколько не заинтересовало ее.
—
А то, — отвечала Фатеева, потупляя свои глаза, — что я умру от такого положения, и
если вы хоть сколько-нибудь любите меня, то сжальтесь надо мной; я вас прошу и умоляю теперь, чтобы вы женились на мне и дали мне возможность по крайней мере в храм божий съездить без того, чтобы не смеялись надо мной добрые люди.
— Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, — произнес Захаревский;
а сам с собой думал: «Ну, это значит шалопайничать будешь!» Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. «Впрочем, — успокоил он себя мысленно, —
если жену будет любить, так та и служить заставит!»
Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины,
если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не замечает,
а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала...
Видит бог, — продолжал он, ударяя себя в грудь, — я рожден не для разврата и порока,
а для дела, но как тут быть,
если моего-то дела мне и не дают делать!
Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, — нужны книги;
а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте — нет ли книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и,
если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было;
если есть что-нибудь в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, — книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».
— Я готова,
если только monsieur Вихров будет участвовать, — отвечала она, —
а то, пожалуй, будут все незнакомые мужчины! — поспешила она прибавить.
— Что же, тебе какое надобно впечатление? — перебила его сестра. —
Если уж ты так хлопочешь о спокойствии, так не читай,
а пей вот лучше эту воду с сахаром.
— Ты, братец, должен покаяться, и
если совершил этот грех, то ты тем только душу свою облегчишь,
а хоть и будешь запираться, то никак тем казни не избегнешь ни в сей жизни, ни в будущей.
Он читал громко и внятно, но останавливался вовсе не на запятых и далеко, кажется, не понимал, что читает;
а равно и слушатели его,
если и понимали, то совершенно не то, что там говорилось,
а каждый — как ближе подходило к его собственным чувствам; крестились все двуперстным крестом; на клиросах по временам пели: «Богородицу», «Отче наш», «Помилуй мя боже!».
— Где уж,
если с священником…
А куда же вы едете?.. Опять к раскольникам?
У Вихрова было хорошо на душе оттого, что он услыхал от священника, что
если они и захватят на молитве раскольников, то тех только позовут в консисторию на увещевание,
а потому он с некоторым даже любопытством ожидал всех грядущих сцен.
— Нет, не то что подозреваю, — отвечал священник угрюмо, —
а что
если остановитесь в другом месте, то болтовня сейчас пойдет по селу: что чиновник приехал!.. Они, пожалуй, и остерегутся, и не соберутся к заутрени.
—
А когда вы так, то я вас всех посажу за него в острог, — обратился он к мужикам. — Я знаю, что
если вы сами не странники, то странноприимники, — это все равно.
«Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит.
Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним,
а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой».
— Я не то что сутяга, — возразил ему судья, —
а уж, конечно, никому не позволю наступать себе на ногу,
если я знаю, что я в чем-нибудь прав!..
— Я тут, братец, рассуждаю таким образом, — продолжал он, — я — человек не блестящий, не богач,
а потому Юлии Ардальоновне идти за меня из-за каких-нибудь целей не для чего — и
если идет она, так чисто по душевному своему расположению.
Вихров очутился на этот раз под каким-то обаянием m-lle Катишь. Приехав домой, он сейчас же написал письмо к Абрееву — как об ней, так и об Кергеле, выразившись о последнем, что «
если вашему превосходительству желательно иметь честного чиновника, то отвечаю вам за г-на Кергеля, как за самого себя»;
а Катишь он рекомендовал так: «Девица эта, при весьма некрасивой наружности, самых высоких нравственных качеств».
— Потому что доктор мне сказывал, — продолжала Катишь, — что она может еще пожить несколько времени,
если окружена будет все приятными впечатлениями,
а чего же ей приятнее, как ни видеть вас!
—
Если с этою целью,
а не из пустого любопытства, то ступай! — разрешил ей Вихров.