Неточные совпадения
Можно
думать,
что она отвечает и возражает на все, но только
не удостаивая никого сообщением этих возражений.
— Да, он здесь, то есть здесь в городе, мы вместе приехали, но он остановился в гостинице. Я сам
не думал быть сюда так скоро, но случайные обстоятельства выгнали нас из Москвы раньше,
чем мы собирались. Ты, однако,
не будешь на меня сердиться,
что я этак сюрпризом к тебе нагрянул?
— Вот и пора! чуть стукнет тридцать лет, как мы уж и считаем,
что мы стареем. Вам ведь, я
думаю, лет тридцать пять,
не больше?
— Нет, в самом деле, я
думал,
что ты
не разобрался.
— Я стою за самую широкую эмансипацию женщин в отношении труда; я даже
думаю,
что со стороны мужчин будет очень благоразумно свалить всю работу женщинам, но я, конечно,
не позволю себе называть это эмансипацией и
не могу согласиться,
что эта штука впервые выкинута с женщинами так называемыми новыми людьми. Привилегия эта принадлежит
не им.
— Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается, и прежде бог даст хорошенько подкуемся, а тогда уж для всех и во всех отношениях пойдет
не та музыка. А теперь покуда прощай, — добавил он, вставая и целуя Ларису в лоб, а сам
подумал про себя: «Тьфу, черт возьми,
что это такое выходит! Хотел у ней попросить, а вместо того ей же еще наобещал».
—
Не лучше ли дать знать,
что я
не крепко сплю и близок к пробуждению? —
подумал Иосаф Платонович и притворно вздохнул сонным вздохом и, потянувшись, совлек с головы одеяло.
Висленев ушел к себе, заперся со всех сторон и, опуская штору в окне,
подумал: «Ну, черт возьми совсем! Хорошо,
что это еще так кончилось! Конечно, там мой нож за окном… Но, впрочем, кто же знает,
что это мой нож?.. Да и если я
не буду спать, то я на заре пойду и отыщу его…»
— Скажите, Бога ради! А я
думала всегда,
что ты гораздо умнее! Пожалуйста же вперед
не сомневайся. Возьми-ка вот и погаси мою пахитосу, чтоб она
не дымила, и перестанем говорить о том, о
чем уже давно пора позабыть.
— Чокнемся! — сказала Бодростина и, ударив свой стакан о стакан Горданова, выпила залпом более половины и поставила на стол. — Теперь садись со мной рядом, — проговорила она, указывая ему на кресло. — Видишь, в
чем дело: весь мир, то есть все те, которые меня знают,
думают,
что я богата:
не правда ли?
— Но все равно, — отвечала,
подумав минуту, Лариса. — Тебе видеться с ней ведь неизбежно, потому
что, если она еще неделю
не переедет в деревню, то, верно, сама ко мне заедет, а Михайло Андреевич такой нецеремонливый,
что, может, даже и нарочно завернет к нам. Тогда, встретясь с ним здесь или у Синтяниных, ты должен будешь отдать визит, и в барышах будет только то,
что старик выйдет любезнее тебя.
— Здравствуй, голубушка Саша! — сказала она, поставив ногу на ступеньку тюльбюри, и пожала руку Синтяниной. — А я
не думала,
что ты поедешь нынче на хутор.
— Я
не могу себе простить,
что я вчера ее оставляла одну. Я
думала,
что она спит днем, а она
не спала, ходила пред вечером к отцу, пока мы сидели в саду, и ночью… представь ты… опять было то,
что тогда…
Ванскок ни на минуту
не подумала,
что это шутка: она серьезно взяла кошку за горло, но
не совладела ни с нею, ни с собою: кошка ее оцарапала и убежала.
— Были? Вы «бедная пастушка, ваш мир лишь этот луг» и вам простительно
не знать,
что такое нынче называется порядочные деньги. Вы ведь, небось,
думаете,
что «порядочные деньги» это значит сто рублей, а тысяча так уж это на ваш взгляд несметная казна.
— Я
думаю,
что не надо, потому
что я ничего
не могу доказать, и
не хочу себе за это беды.
— Слава богу; а то я что-то читал дурацкое-предурацкое: роман, где какой-то компрометированный герой школу в бане заводит и потом его за то вся деревня будто столь возлюбила,
что хочет за него «целому миру рожу расквасить» — так и
думал: уж это
не Ясафушка ли наш сочинял? Ну а он
что же такое пишет?
— Я тоже и сама так
думала, и оно бы очень
не трудно, да Кишенский находит,
что они
не вредят: он сам издал один патриотический роман, и сам его в одной газете ругал, а в другой — хвалил и нажил деньги.
Читатель может
подумать,
что автор
не сдержал своего слова и, обещав показать в предшествовавшей главе, как Павел Николаевич Горданов даст шах и мат другу своему Иосафу Висленеву,
не показал этого хода; но это будет напрасно: погибельный для Висленева ход сделан, и спасения Иосафу Платоновичу теперь нет никакого; но только как ход этот необычен, тонок и нов, то его, может быть, многие
не заметили: проникать деяния нашего героя
не всегда легко и удобно.
Висленев назвал своего «соседа по имению», Феоктиста Меридианова, который пришел в своих кимрских туфлях и все терпеливо прослушал, и потом, по своему обыкновению, подражая простонародному говору, сказал,
что как все это
не при нем писано, то он
не хочет и лезть с суконным рылом в калачный ряд, чтобы судить о такой политичной материи, а
думает лишь только одно,
что в старину за это
— Вы
не думаете ли,
что я сумасшедший? — спросил Горданов.
— Надеюсь,
что я вас понял. Теперь идем далее: дорогая вам женщина
не обладает средствами Глафиры Акатовой, чтобы сделаться госпожой Бодростиной; да вам это и
не нужно: вас дела связывают неразлучно и должны удерживать неразлучно навсегда, или по крайней мере очень надолго. Я
не знаю ваших условий, но я так
думаю.
— Где семь, там десять, это уж
не расчет. Вы
не подумайте, пожалуйста,
что я предлагаю вам самоличные мои услуги, нет! Я пришел к вам как плантатор к плантатору: я продаю вам другого человека.
Он
не один раз намекал своей жене,
что он
не даром ест за ее столом и согревает немощную плоть свою под ее кровом, он за все это хотел рассчитаться: за все это
думал заплатить по ходячей петербургской таксе,
чем и утешался, трактуя свою жену
не иначе как своею квартирною хозяйкой, до которой ему
не было и нет никакого дела.
Но та же справедливость, которая обязывала нас предъявить читателю эти соображения Висленева, обязывает
не скрывать и того,
что Иосаф Платонович имел этот расчет только в теории и о практической его стороне мало
думал.
— Нет, нет, нет! Бога ради и
не думай рассказывать! Я знаю одно,
что между мужем и женой никаких посредников быть
не должно, и ни в чьи семейные тайны
не мешаюсь.
— А
что же такое? И стану. Ты
думаешь,
не стану? Нет, брат, меня перепилили: я уже на все пойду.
Ты
думаешь,
что меня тешит мой экипаж или сверканье подков моих рысаков? — нет; каждый стук этих подков отдается в моем сердце: я сам бы, черт их возьми, с большим удовольствием возил их на себе, этих рысаков, чтобы только
не платить за их корм и за их ковку, но это нужно, понимаешь ты, Иосаф: все это нужно для того же, для того, чтобы быть богачом, миллионером…
Но о всем этом
не время было
думать. В Петербурге Горданова ждала ужасная весть: все блага жизни, для которых он жертвовал всем на свете, все эти блага, которых он уже касался руками, отпрыгнули и умчались в пространство, так
что их
не было и следа, и гнаться за ними было напрасно. Квартира № 8 сгорела. Пока отбивали железную дверь кладовой, в ней нашли уже один пепел. Погибло все, и, главное, залогов погибло вдесятеро более,
чем на сумму, в которой они были заложены.
Мое мнение таково,
что нет на свете обитаемого уголка, где бы
не было людей, умеющих и желающих досаждать ближнему, и потому я
думаю,
что в этом отношении все перемены
не стоят хлопот, но всякий чувствует и переносит досаду и горести по-своему, и оттого в подобных делах никто никому
не указчик.
— Поверьте, я, может быть, меньше всех на свете
думаю о переделке мира. Скажу вам более: мне так опостылели все эти направления и настроения,
что я
не вспоминаю о них иначе как с омерзением.
— Конечно, конечно! Он «сказал», «она сказала», и все на разговорах и кончили.
Что такое в этих случаях значат слова? Слова, остроумно кем-то сказано, даны затем, чтобы скрывать за ними то,
что мы
думаем, и женские слова таковы бывают по преимуществу. Добейтесь чувства женщины, а
не ее слов.
— И
что же: ты
думаешь,
не выпрошу?
— Черт знает,
что она ответит? —
думал. — А ну, как расхохочется?.. Вишь она стала какая находчивая и острая! Да и
не вижу я ее почти совсем, а если говорить когда приходится, так все о пустяках… Точно чужие совсем…
— Кроме того говорю и о сердце. Мы с ним ведь старые знакомые и между нами были кое-какие счетцы.
Что же вы
думаете? Ведь он в глаза мне
не мог взглянуть! А когда губернатор рекомендовал ему обратиться ко мне, как предводителю, и рассказать затруднения, которые он встретил в столкновениях с Подозеровым, так он-с
не знал, как со мной заговорить!
Горданову, с его понятиями о Ларисе, нужно было совсем
не то,
что думала Бодростина; он
не бил на то, чтобы поиграть Ларисой и бросить ее.
Бодростина
подумала,
не оскорбился ли он, и спросила его об этом, но «Сумасшедший Бедуин» отвечал,
что его обидеть невозможно, — всякий, обижая другого — обижает себя и деморализуется.
Не знаю, как он учился, но
думаю,
что плохо, потому
что больше всего он тратил времени на кутежи с веселыми людьми, однако окончил курс и получил степень лекаря, да все забывал хлопотать о месте.
«Вот оно настоящий-то сорви-голова! —
подумал Поталеев. — Так вот оно на ком она споткнулась? да и ничего нет мудреного, живучи на одном дворе. Мудрено только одно,
что мне это прежде
не пришло в голову. Да полно, и женится ли он на ней вправду? Ведь он сегодня совсем пьян, а мало ли
что спьяна говорится».
— Я
думала или, лучше скажу, я была даже уверена,
что мы с вами более уже
не увидимся в нашем доме, и это мне было очень тяжело, но вы, конечно, и тогда были бы как нельзя более правы. Да! обидели человека, наврали на него с три короба и еще ему же реприманды едут делать. Я была возмущена за вас до глубины души, и зато из той же глубины вызываю искреннюю вам признательность,
что вы ко мне приехали.
Больше ничего
не остается, как всю эту мерзость разоблачить и пропечатать, над
чем и я и еще многие
думаем скоро работать и издать в виде большого романа или драмы, но только нужны деньги и осторожность, потому
что Ванскок сильно вооружается, чтобы
не выдавать никого.
«Эх ты бедный, бедный межеумок! —
думала Бодростина. — Ей в руки дается
не человек, а клад: с душой, с умом и с преданностью, а ей нужно она сама
не знает
чего. Нет; на этот счет стрижки были вас умнее. А впрочем, это прекрасно: пусть ее занята Гордановым…
Не может же он на ней жениться… А если?.. Да нет,
не может!»
«Все еще
не везет, — размышлял он. — Вот
думал здесь повезет, ан
не везет.
Не стар же еще я в самом деле! А? Конечно,
не стар… Нет, это все коммунки, коммунки проклятые делают: наболтаешься там со стрижеными, вот за длинноволосых и взяться
не умеешь! Надо вот
что… надо повторить жизнь… Начну-ка я старинные романы читать, а то в самом деле у меня такие манеры,
что даже неловко».
— Как
не добрее, ты верно
думала,
что если меня по шее будут гнать, так я буду шею только потолще обертывать.
Не сподобилась я еще такого смирения.
— Ты, верно,
думала,
что ему уже живого расстанья с тобою
не будет, а он раскланялся и был таков: нос наклеил. Вот, на же тебе!.. Люблю таких мужчин до смерти и хвалю.
— Извините, я шутил, — отвечал Горданов, — и вовсе
не думал рассердить майора. Вот, Висленев, ты теперь спирит, объясни же нам по спиритизму,
что это делается со здоровым человеком,
что он вдруг становится то брюзлив, то нервен, то щекотлив и…
Форов провел эту ночь у Подозерова; майор как пришел, так и завалился и спал, храпя до самого утра, а Подозеров был
не во сне и
не в бдении. Он лежал с открытыми глазами и
думал: за
что, почему и как он идет на дуэль?..
«Это черт знает
что! —
думал Форов. — Знаю, уверен и
не сомневаюсь,
что он естественный и презреннейший трус, но
что может значить это его спокойствие? Нет ли на нем лат? Да
не на всем же на нем латы? Или…
не известили ли они, бездельники, сами полицию и
не поведут ли нас всех отсюда на съезжую?
Чего доброго: от этой дряни всего можно ожидать».
Пока я жива, пускай говорят и
думают обо мне
что хотят, но память моя… она должна быть чиста от тех пятен, которые кладут на нее и которых я
не хочу и
не могу снять при жизни.