Неточные совпадения
Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому, то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство беднело. Был он уже женат, но детей у него еще
не было, и
не раз он
думал о том,
что когда будут дети, то им придется так же плохо, а то и похуже. «Пока человек еще молод, — говаривал он, — а за спиной еще
не пищит детвора, тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля».
Кто бы послушал эти толки, то
подумал бы,
что не останется в Лозищах ни одного молодого человека к филипповкам [Филипповки — рождественский пост у православных.]…
Так и поехали втроем в дальнюю дорогу…
Не стоит описывать, как они переехали через границу и проехали через немецкую землю; все это
не так уж трудно. К тому же, в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли указать, как и
что надо делать дорогой. Довольно будет сказать,
что приехали они в Гамбург и, взявши свои пожитки, отправились,
не долго
думая, к реке, на пристань, чтобы там узнать, когда следует ехать дальше.
Стали опять впереди, откуда еще можно было вскочить на пароход, и показывают немцу деньги, чтобы он
не думал,
что они намерены втроем ехать по одному бабьему билету.
Ничего
не вышло! Немец, положим, монету
не бросил и даже сказал что-то довольно приветливо, но когда наши друзья отступили на шаг, чтобы получше разбежаться и вскочить на пароходик, немец мигнул двум матросам, а те, видно, были люди привычные: сразу так принялись за обоих лозищан,
что нечего было
думать о скачке.
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто
думал про себя такое,
что никак
не мог бы рассказать словами. И никогда еще в его голове
не было столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, — и таких же глубоких и непонятных, как это море. Мысли эти рождались и падали в его голове, и он
не мог бы, да и
не старался их вспомнить, но чувствовал ясно,
что от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и он
не мог бы сказать,
что это такое…
И много в эти часы
думал Матвей Лозинский, — жаль только,
что все эти мысли подымались и падали, как волны,
не оставляя заметного следа,
не застывая в готовом слове, вспыхивали и гасли, как морские огни в глубине…
Парусный корабль качался и рос, и когда поравнялся с ними, то Лозинский увидел на нем веселых людей, которые смеялись и кланялись и плыли себе дальше, как будто им
не о
чем думать и заботиться, и жизнь их будто всегда идет так же весело, как их корабль при попутном ветре…
— Мне до чужих огородов нет дела, — ответил могилевец уклончиво, — я говорю только,
что на этом свете кто перервал друг другу горло, тот и прав… А
что будет на том свете, это когда-нибудь увидите и сами…
Не думаю, однако, чтобы, было много лучше.
Кабатчик, видимо, видал в жизни много неприятностей. Ответ его
не понравился лозищанам и даже немного их обидел.
Что люди всюду рвут друг друга, — это, конечно, может быть, и правда, но свободой, —
думали они, — наверное, называется что-нибудь другое. Дыма счел нужным ответить на обидный намек.
Лозинский постоял, посмотрел и
не сказал ей ничего. Он
не любил говорить на ветер, да и его доля была тоже темна. А только с этих пор, где бы он ни стоял, где бы он ни сидел,
что бы ни делал, а все
думал об этой девушке и следил за нею глазами.
— Ну, разве я уж сам
не могу различить, с кем имею дело, — ответил мистер Борк с большою политикой. —
Что вы обо мне
думаете?.. Пхе! Мистер Борк дурак, мистер Борк
не знает людей… Ну, только и я вам скажу это ваше большое счастье,
что вы попали сразу на мистера Борка. Я ведь
не каждый день хожу на пристань, зачем я стал бы каждый день ходить на пристань?.. А у меня вы сразу имеете себе хорошее помещение, и для барышни найдем комнатку особо, вместе с моею дочкой.
Подумает ли кто-нибудь в Лозищах,
что двое лозищан стоят в эту минуту в чужом городе, где над ними сейчас издевались, точно они
не христиане и приехали сюда на посмешище…
Матвей закрыл глаза. Анна крестилась под платком и шептала молитвы. Дыма оглядывался кругом вызывающим взглядом. Он
думал,
что американцы, сидевшие в вагонах, тоже станут глазеть на их шапки и свитки и, пожалуй, кидать огрызками бананов. Но, видно, эти американцы были люди серьезные: никто
не пялил глаз, никто
не усмехался. Дыме это понравилось, и он немного успокоился…
— Фю-ю! На этот счет вы себе можете быть вполне спокойны. Это совсем
не та история,
что вы
думаете. Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги. И знаете,
что я вам еще скажу? Вот вы простые люди, а я вас больше почитаю… потому
что я вижу: вы в вашем месте были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана я, может быть, и держать
не стал бы, если бы за него
не платили от Тамани-холла. Ну,
что мне за дело! У «босса» денег много, каждую неделю я свое получаю аккуратно.
— Твоя правда, — сказала барыня. — В этой Америке никто
не должен
думать о своем ближнем… Всякий знает только себя, а другие — хоть пропади в этой жизни и в будущей… Ну, так вот я зачем пришла: мне сказали,
что у тебя тут есть наша девушка. Или, простите, мистер Борк…
Не угодно ли вам позвать сюда молодую приезжую леди из наших крестьянок.
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу. Матвей понял,
что Дыма
не хочет ругать его при людях, а только показывает знаком,
что он
думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь чувствовал,
что все они трое по его вине идут на дно, — и смолчал.
— А
что вы
думаете, — тут их разве мало? Тут
что ни улица, то своя конгрегешен. Вот нарочно подите в воскресенье в Бруклин, так даже можете
не мало посмеяться…
Город гремел, а Лозинский, помолившись богу и рано ложась на ночь, закрывал уши, чтобы
не слышать этого страшного, тяжелого грохота. Он старался забыть о нем и
думать о том,
что будет, когда они разыщут Осипа и устроятся с ним в деревне…
Она замялась. Она
не хотела сказать,
что, когда разбивали еврейские дома, он разбивал тоже, и после стали драться с войсками… Она
думала,
что лучше
не говорить этого, и замолчала.
—
Что ж, — сказала Роза, — со всяким может случиться несчастье. Мы жили спокойно и тоже
не думали ехать так далеко. А потом… вы, может быть, знаете… когда стали громить евреев… Ну
что людям нужно? У нас все разбили, и… моя мать…
Анна
подумала,
что она хорошо сделала,
не сказав Розе всего о брате… У нее как-то странно сжалось сердце… И еще долго она лежала молча, и ей казались странными и этот глухо гудящий город, и люди, и то,
что она лежит на одной постели с еврейкой, и то,
что она молилась в еврейской комнате, и
что эта еврейка кажется ей совсем
не такой, какой представлялась бы там, на родине…
— Послушай, Дыма, — сказал Матвей серьезно. Почему ты
думаешь,
что их обычай непременно хорош? А по-моему, у них много таких обычаев, которых лучше
не перенимать крещеному человеку. Это говорю тебе я, Матвей Лозинский, для твоей пользы. Вот ты уже переменил себе лицо, а потом застыдишься и своей веры. И когда придешь на тот свет, то и родная мать
не узнает,
что ты был лозищанин.
Роза невольно улыбнулась, но он говорил так печально,
что у Анны навернулись на глаза слезы. Она
подумала,
что, по рассказам Джона, в Америке
не так уж плохо, если только человек сумеет устроиться. Но она
не возражала и сказала тихо...
А тут еще Джон и рассказы Борка о Мозесе… «
Чего доброго, —
думал Матвей, — ведь в этом Содоме никто
не смотрит за такими делами.
Матвей сначала противился, а потом
подумал,
что всякие есть обычаи на свете, пожалуй, как бы негр
не обиделся.
За мостом он уже без приглашения кондуктора взобрался в вагон, на котором стояла надпись: «Central park». [Центральный парк. (Ред.)] Спокойное сидение и ровный бег вагона манили невольно бесприютного человека, а куда ехать, ему было теперь все равно. Только бы ехать,
чем дальше, тем лучше,
не думая ни о
чем, давая отдых усталым ногам, пока дремота налетает вместе с ровным постукиванием колес…
Но человек без языка шевельнулся на земле так, как недавно шевельнулся ему навстречу волк в своей клетке. Он
подумал,
что это тот, чей голос он слышал недавно, такой резкий и враждебный. А если и
не тот самый, то, может быть, садовый сторож, который прогонит его отсюда…
Он исчез, и шаги его стали стихать… Матвей быстро приподнялся на локте с каким-то испугом. «Уходит, —
подумал он. — А
что же будет дальше…» И ему захотелось вернуть этого человека. Но потом он
подумал,
что вернуть нельзя, да и незачем. Все равно —
не поймет ни слова.
Надо
думать,
что Тамани-ринг, которого, как известно, м-р Робинзон является деятельным членом, еще
не в силах ограничить в этой стране свободу слова, завещанную великими творцами ее конституции!
И он опять наклонился над чертежами и выкладками, махая Анне левой рукой, чтобы она уходила. Анна пошла в кухню,
думая о том,
что все-таки
не все здесь похоже на наше и
что она никогда еще
не видела такого странного господина, который бы так торжественно произносил такие непонятные слова.
Он долго
думал об этом и решил,
что, раньше или позже, а без знакомства с американской кутузкой дело обойтись
не может.
Это снилось ему
не раз во время путешествия, и он
думал после этого,
что чувствуют эти бедняки, с разбитых кораблей, одни, без надежды, среди этого бездушного, бесконечного и грозного океана…