Неточные совпадения
Я даже так
думаю,
что под конец его все и везде позабыли; но уже никак ведь нельзя сказать,
что и прежде совсем
не знали.
Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности,
что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии,
не только
не в ссылке, как принято было у нас
думать, но даже и под присмотром никогда
не находился.
— Так я и
думала…
что не вы! Почему вы сами никогда так
не скажете, так коротко и метко, а всегда так длинно тянете? Это гораздо лучше,
чем давеча про административный восторг…
Ведь
не за мерзавца же какого я тебя сбыть с рук хочу, ты уж
не подумала ли
чего?
Ты
не думай,
что я по глупости сейчас сбрендила; я понимаю,
что говорю.
— Ты хоть и умна, но ты сбрендила. Это хоть и правда,
что я непременно теперь тебя вздумала замуж выдать, но это
не по необходимости, а потому только,
что мне так придумалось, и за одного только Степана Трофимовича.
Не будь Степана Трофимовича, я бы и
не подумала тебя сейчас выдавать, хоть тебе уж и двадцать лет… Ну?
— Дура ты! — накинулась она на нее, как ястреб, — дура неблагодарная!
Что у тебя на уме? Неужто ты
думаешь,
что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это будет устроено! Ты ведь знаешь же,
что я тебя в обиду
не дам! Или ты
думаешь,
что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
— Неужели вы
думаете, — начал он опять с болезненным высокомерием, оглядывая меня с ног до головы, — неужели вы можете предположить,
что я, Степан Верховенский,
не найду в себе столько нравственной силы, чтобы, взяв мою коробку, — нищенскую коробку мою! — и взвалив ее на слабые плечи, выйти за ворота и исчезнуть отсюда навеки, когда того потребует честь и великий принцип независимости?
А если я с вами
не излагаю мыслей, — заключил он неожиданно и обводя всех нас твердым взглядом, — то вовсе
не с тем,
что боюсь от вас доноса правительству; это нет; пожалуйста,
не подумайте пустяков в этом смысле…
— Знал бы только,
что это вас так фраппирует, так я бы совсем и
не начал-с… А я-то ведь
думал,
что вам уже всё известно от самой Варвары Петровны!
А
что вы спрашиваете про капитана Лебядкина, то тот раньше всех нас с ним познакомился, в Петербурге, лет пять или шесть тому, в ту малоизвестную, если можно так выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и
не думал нас здесь приездом своим осчастливить.
Да
чего уж тут: вот только будь эта mademoiselle Лебядкина, которую секут кнутьями,
не сумасшедшая и
не кривоногая, так, ей-богу,
подумал бы,
что она-то и есть жертва страстей нашего генерала и
что от этого самого и пострадал капитан Лебядкин «в своем фамильном достоинстве», как он сам выражается.
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь
думала,
что и бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто
не рада, несмотря на то
что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
— Вы
думаете? — улыбнулся он с некоторым удивлением. — Почему же? Нет, я… я
не знаю, — смешался он вдруг, —
не знаю, как у других, и я так чувствую,
что не могу, как всякий. Всякий
думает и потом сейчас о другом
думает. Я
не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил, — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
— Но, mon cher,
не давите же меня окончательно,
не кричите на меня; я и то весь раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я
думаю,
что всё это так благородно. Предположите,
что там что-нибудь действительно было… en Suisse [в Швейцарии (фр.).]… или начиналось. Должен же я спросить сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы
не помешать сердцам и
не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.
— Vingt ans! И ни разу
не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она
думает,
что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя,
что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе
не будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [так называемый (фр.).] венец!
— Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о,
что же он
не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [оставьте меня, мой друг (фр.).] я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я
думаю, пора спать, voyez-vous, [вы видите (фр.).] двенадцать часов…
— Мне о вас говорили, и здесь я слышала… я знаю,
что вы очень умны и… занимаетесь делом и…
думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный человек,
не правда ли?
Затем внушительно подтвердил ему еще раз,
что она
не хотела и
не думала его обманывать,
что тут вышло какое-то недоразумение и
что она очень огорчена его необыкновенным давешним уходом.
— Сударыня, это вовсе
не то,
что вы
думаете!
—
Подумайте о том,
что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но всё же вам посторонний человек,
не муж,
не отец,
не жених. Дайте же руку вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в ваш дом.
Я ведь
думал,
что мы тут свои, то есть твои свои, Степан Трофимович, твои свои, а я-то, в сущности, чужой, и вижу… и вижу,
что все что-то знают, а я-то вот именно чего-то и
не знаю.
Но вот
что решительно изумило меня тогда: то,
что он с удивительным достоинством выстоял и под «обличениями» Петруши,
не думая прерывать их, и под «проклятием» Варвары Петровны.
— Пожалуйста, Степан Трофимович, ради бога, ничего
не говорите, — начала она горячею скороговоркой, с болезненным выражением лица и поспешно протягивая ему руку, — будьте уверены,
что я вас всё так же уважаю… и всё так же ценю и…
думайте обо мне тоже хорошо, Степан Трофимович, и я буду очень, очень это ценить…
— Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали. Может быть, тут есть,
чего мы
не понимаем. Как вы
думаете, есть тут,
чего мы
не понимаем, в этом победоносном визге? Я бы желал, чтобы было. Я бы желал.
— Я ничего, ничего
не думаю, — заторопился, смеясь, Петр Степанович, — потому
что знаю, вы о своих делах сами наперед обдумали и
что у вас всё придумано. Я только про то,
что я серьезно к вашим услугам, всегда и везде и во всяком случае, то есть во всяком, понимаете это?
— И
не думал. И теперь
не думаю, несмотря на ваши слова, хотя… хотя кто ж тут с этими дураками может в чем-нибудь заручиться! — вдруг вскричал он в бешенстве, ударив кулаком по столу. — Я их
не боюсь! Я с ними разорвал. Этот забегал ко мне четыре раза и говорил,
что можно… но, — посмотрел он на Ставрогина, —
что ж, собственно, вам тут известно?
—
Не думаю, чтобы
не изменили, — осторожно заметил Ставрогин, — вы пламенно приняли и пламенно переиначили,
не замечая того. Уж одно то,
что вы бога низводите до простого атрибута народности…
— Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, этого быть
не может, вы, может быть, еще рассудите, вы
не захотите наложить руки…
что подумают,
что скажут в свете?
— Ну, вы лжете,
что не думали. Вы в Петербург для того и проситесь. Если
не писали, то
не сболтнули ли чего-нибудь кому-нибудь здесь? Говорите правду, я кое-что слышал.
— Многого я вовсе
не знал, — сказал он, — разумеется, с вами всё могло случиться… Слушайте, — сказал он,
подумав, — если хотите, скажите им, ну, там кому знаете,
что Липутин соврал и
что вы только меня попугать доносом собирались, полагая,
что я тоже скомпрометирован, и чтобы с меня таким образом больше денег взыскать… Понимаете?
Теперь уж и
не знаю; всё
думала и ясно вижу,
что совсем
не гожусь.
— Виновата я, должно быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг как бы про себя, — вот
не знаю только, в
чем виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась день и ночь,
что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё
думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло,
что правда была.
Одно мгновение тот
думал было бороться, но, почти тотчас же догадавшись,
что он пред своим противником, напавшим к тому же нечаянно, — нечто вроде соломинки, затих и примолк, даже нисколько
не сопротивляясь.
— Мне ничего
не жаль. Я
думал, вы хотели убить в самом деле.
Не знаете,
чего ищете.
— О нет, совсем уж
не привидение! Это просто был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но дело
не в том; как вы
думаете,
что я сделал? Я отдал ему все мои деньги из портмоне, и он теперь совершенно уверен,
что я ему выдал задаток!
— А я так
думаю,
что не надо пренебрегать и нашею молодежью.
— То есть они ведь вовсе в тебе
не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты
не посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я
думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы
не так скучно. У тебя там
что, испанская история,
что ли? Ты мне дня за три дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.
— Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я
думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я
думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше,
чем теперь, когда чуть
не сосватали на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад,
что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает,
что я говорю так о матери, но
не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом,
не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы
думаете,
что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
Я всегда
думал,
что между нами остается нечто высшее еды, и — никогда, никогда
не был я подлецом!
— Э, нет, нет, нет! Вот тут маху дали, хоть вы и хитры. И даже меня удивляете. Я ведь
думал,
что вы насчет этого
не без сведений… Гм, Ставрогин — это совершенно противоположное, то есть совершенно… Avis au lecteur. [К сведению читателя (фр.). Здесь в смысле: вы предупреждены.]
Вас бы я, конечно,
не потащил туда, зная ваш теперешний образ мыслей… то есть в том смысле, чтобы вас там
не мучить, а
не из того,
что мы
думаем,
что вы донесете.
Можно было
подумать,
что вы просто от материальных причин
не можете.
— Представьте, я никак этого
не подумал, — пробормотал он, — вы сказали тогда, в то утро,
что не женаты… я так и поверил,
что не женаты…
— Господа, считаю долгом всем объявить,
что всё это глупости и разговор наш далеко зашел. Я еще ровно никого
не аффильировал, и никто про меня
не имеет права сказать,
что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях. Так ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите, — повернулся он опять к хромому, — я никак
не думал,
что здесь о таких почти невинных вещах надо говорить глаз на глаз. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?
Я
думаю, жилета они снимать
не станут, а для виду в портмоне оставил семь рублей, «всё, дескать,
что имею».
Знаете, тут мелочь и сдача медными на столе, так
что они
не догадаются,
что я деньги спрятал, а
подумают,
что тут всё.
— Когда принадлежишь всем сердцем прогрессу и… кто может заручиться:
думаешь,
что не принадлежишь, ан, смотришь, окажется,
что к чему-нибудь и принадлежишь.
Мы просидели, я
думаю, еще час или более, всё чего-то ожидая, — уж такая задалась идея. Он прилег опять, даже закрыл глаза и минут двадцать пролежал,
не говоря ни слова, так
что я
подумал даже,
что он заснул или в забытьи. Вдруг он стремительно приподнялся, сорвал с головы полотенце, вскочил с дивана, бросился к зеркалу, дрожащими руками повязал галстук и громовым голосом крикнул Настасью, приказывая подать себе пальто, новую шляпу и палку.