Судьба

Судьба́ — совокупность всех событий и обстоятельств, которые предопределены и в первую очередь влияют на бытие человека, народа и т. п.; предопределённость событий, поступков;рок, фатум, доля; высшая сила, которая может мыслиться в виде природы или божества; древние греки персонифицировали судьбу в виде: Мойр (Клото, Лахезис, Атропос), Тиха, Ате, Адрастеи, Хеймармене, Ананке; древние римляне — в виде Парки (Нона, Децима, Морта); слово, часто встречающееся в биографических текстах.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Исследуя древнейшие мифопоэтические представления о свободе, присущие различным народам индоевропейской языковой группы, М. М. Маковский отмечает: «В языческом сознании свобода понималась как божественная стихия… как творящее божество, с которым человек не может бороться» [Маковский, 290]. Таким образом, человек, которому удалось бы завоевать полную и абсолютную свободу, получил бы исключительные права над всем окружающим, обретая тем самым божественный статус. В сознании пушкинского героя достижение абсолютной свободы связано с полным избавлением от власти высшей космической силы, которая в его сознании имеет облик Судьбы. С глубокой древности мифология различных народов включала Судьбу как «представление о непостижимой силе, действием которой обусловлены как отдельные события, так и вся жизнь человека» [Мифы, 2, 472]. В древнем языческом сознании Судьба мыслилась в виде общемировой вселенской космической силы, под властью которой находились даже боги. Мир, управляемый Судьбой, представал как некое упорядоченное единство, где человек был лишь малой частицей. Важно отметить, что Судьба, по представлениям древних, имела непосредственную связь с душой человека и оказывала сильнейшее воздействие на его внутренний мир [Мифы, 2, 471-474]. В славянских языках семантика слова Судьба определяется значением суда, что находит свое выражение в ее персонификациях. «Судьба понимается как приговор некоего суда, совершаемого либо высшим божеством, либо его посланцами-заместителями – персонифицированными духами судьбы». Такими существами являются Суд («в славянской мифологии существо, управляющее судьбой»), а также Суденицы («у славян мифические существа женского пола, определяющие судьбу человека при его рождении»), или Доля (в славянской мифологии воплощение счастья, удачи, даруемых людям божеством; первоначально само слово «бог» имело значение «доля» [СМ, 370]).

Н. П. Жилина, Творчество А.С. Пушкина в контексте христианской аксиологии, 2017

«…в настоящее время видим ничтожность всех ложных направлений истории. С идеей человечества исчез для нас односторонний эгоизм народов; с идеей земного совершенствования мы перенесли свой идеал из прошедшего в будущее и увидели прошедшее во всей наготе его; с познанием истинной философии мы узнали, как слабы выводы, извлекаемые из мелких и пристрастных соображений прошедшего; сведения о Диких, неизвестных древних племенах пояснили нам историю первобытного человечества и рассеяли мечты древних о Золотом Веке. Лестница бесчисленных переходов человечества и голос веков научили нас тому, что уроки истории заключаются не в частных событиях, которые можем мы толковать и преображать по произволу, но в общности, целости истории, в созерцании народов и государств, как необходимых явлений каждого периода, каждого века. Здесь только раскрываются для нас тайны судьбы и могут быть извлечены понятия о том, что в состоянии, что должны делать человеческая мудрость и воля, при законах высшего, Божественного промысла, неизбежных и от нас не зависящих.

Николай Полевой, История русского народа, 1833

С одной стороны, очевидная интенция античной этики – стремление включить человека в космос, найти ему правильное место в универсуме. И здесь можно говорить о намерении греков обезвредить разрушительную силу индивидуальности. Вспомним в связи с этим, хотя бы, понятие «гюбрис»– дерзость, в которую впадает тот, кто нарушает космический распорядок и меру. Греки чрезвычайно боялись этого греха, и данная тема составляет один из лейтмотивов античной трагедии. Но, с другой стороны, оставаясь человеком, нельзя довольствоваться только своим «топосом», предписанным судьбой. Ведь человек в понимании греков – не ординарная часть универсума, а избранник богов. Он должен переступить меру и должен получить за это наказание. Этот прометеевский трагизм делает античную этику динамичной, неуспокоенной. Этому вторила и греческая религия страдающего Диониса, растерзанного в прошлом, возрождающегося в будущем и воскресающего в настоящем каждый раз, когда происходит разумное и праведное соединение частей в целое.

Александр Доброхотов, Избранное

В театре, особенно в трагедии, конфликт, который разворачивается между человеческой свободой и разумной необходимостью космической гармонии, как ее понимали древние греки, приобретает особый драматизм. Именно в театре человек стремится стать «личностью», восстать против этого гармонического единства, подавляющего его своей моральной и логической необходимостью[17]. Здесь он воюет с богами и с собственной судьбой, грешит и переходит границу; но и здесь же, по стандартным законам античной трагедии, он постоянно убеждается в том, что в конечном итоге невозможно избегнуть судьбы, нельзя безнаказанно презирать волю богов и нельзя грешить без последствий. Так формируется взгляд, типичное выражение которого мы находим в «Законах» Платона: не мир существует ради человека, но человек ради мира[18]. Его свободе положены строгие границы, у него попросту нет никакой свободы, поскольку «ограниченная свобода» – это противоречие в понятиях. Поэтому «личность» человека есть не что иное, как «маска» – нечто, лишенное свойства «ипостаси», т. е. онтологического содержания.

Митрополит Иоанн Зизиулас, Бытие как общение. Очерки о личности и Церкви, 1985

Что такое рок? Существует ли он в нашей жизни, или это религиозный предрассудок, миф, обычный вымысел душевной слабости человека? Как связана жизнь с роком? Эти и другие вопросы часто волновали наших предков. Они волнуют нас и сейчас. Почему? Да потому, что до сих пор не нашлось на них точного ответа. В настоящее время есть только определенные мнения людей, «мнения» религий. А они (эти мнения), как правило, различны. Так что же такое «рок»? Рок как современное понятие подразумевает судьбу, хорошее или плохое стечение обстоятельств. Рок по своей сути определяет жизненный путь человека. По религиозным представлениям, еще до рождения человека, его судьба определяется силой Всевышнего. Одним из немногих спасений от грозного рока с точки зрения большинства религиозных верований и течений является молитва. Молитва – слово говорит за себя – это мольба о помиловании, об изгнании злого духа, который разрушает наши судьбы.

Юлия Спасская, Спасение от рока, 2013

Хотя М. Дунаев, анализируя роман, и отождествляет понятие «Плана» с Промыслом[62], в художественной ткани романа эти понятия далеко не всегда совпадают. Согласно христианскому богословию, Бог предвидит, но не предопределяет события. Промыслительные вмешательства Божественной воли способствуют направлению души к спасению, но не лишают человека свободы воли. Персонажи «Путей небесных» близки к православному пониманию Промысла, когда рассуждают о «знаках» как бы подсказках, подаваемых Господом, или о возможности для Него направлять зло к добру, но иногда склоняются к мысли о фатальной предначертанности явлений. Виктор Алексеевич постоянно упоминает о «Божественных чертежах», Планах как схемах, но сама эта образность неадекватна: судьбы человечества видны Богу, но не начертаны им, а совершены свободной волей человечества начиная от грехопадения первых людей. Между тем в «философических» построениях Вейденгаммера встречаются такие фразы: «Постиг он и другое, важнейшее: все в его жизни… было как бы предначертано в Плане наджизненном»; «я чувствовал, что я уже нахожусь в определившемся плане, и все совершается по начертанным чертежам, путям. Я знал, что она необычайная, назначенная. И ей умереть нельзя» и т. п. Особенное смущение вызывают слова героя, усматривающего Божественный план «даже в грехопадениях, ибо грехопадения неизбежно вели к страданиям, а страдания заставляли искать путей», дающие повод исследователям справедливо заключить, что «герои оказываются беспомощными перед страстями, а в самом понятии Пути начинает отсвечивать едва ли не фатальность»[63].

И. С. Шмелев, Пути небесные, -1

В этом нашем мире действует не только Бог, но также рок, необходимость, случай. Рок продолжает действовать там, где мир покидает Бога и где Бог покидает мир. Минуты и времена богооставленности – роковые в человеческой жизни. Человек и мир подчиняются неотвратимой необходимости в результате ложно направленной свободы. Случай же, играющий огромную роль в жизни, есть как бы потерянность и беспомощность человека в множественном мире, в котором действует огромное количество неуловимых, не поддающихся рациональному учету сил. Несчастный случай, который представляется нам совершенно бессмысленным и жестоким, и означает, что мы живем в падшем мире, в котором нет Божьего управления целого. Но этот же несчастный случай может получить высший смысл в моей судьбе, внедренной в мир феноменальный. Веру в то, что все происходящее со мной имеет смысл, нельзя выразить в космологической системе, как делает теологический рационализм. Всегда нужно помнить, что Бог есть Дух, но не природа, не субстанция, не сила, не власть. Бог есть Дух, т. е. свобода. Бог есть Дух, т. е., значит, мыслить Его нужно апофатически по отношению к реальностям природного и социального мира. Обычное понятие Промысла взято из управления государством. Бог представляется как бы самодержавным главой государства. Огромное значение имеет освобождение от остатков древнего идолопоклонства. Идолопоклонство возможно не только по отношению к идолам, но и по отношению к Богу. Это есть очищение откровения от дурных человеческих привнесений, освобождение от рабьих религиозных идей и верований.

Н. А. Бердяев, Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого, -1

К VIII в. до н. э., когда на Ближнем Востоке уже составляли свои летописи J и Е, общественные и экономические условия жизни на Индийском полуострове настолько изменились, что давняя ведическая религия перестала им соответствовать. Идеи коренного населения, подавлявшиеся на протяжении многих веков после вторжения ариев, опять поднялись на поверхность и вызвали приступ религиозной жажды. Вновь возник интерес к идее кармы – представлению о том, что судьба человека целиком определяется его поступками, – и на богов перестали перекладывать вину за безответственное поведение людей. В многочисленных божествах постепенно начали видеть символы единой запредельной Реальности. Ведическая религия уделяла особое внимание жертвенным обрядам, но возродившаяся тяга к древнеиндийской практике йоги («единению» сил разума с помощью навыков сосредоточения) означала, что людей уже не устраивала религия, ориентированная на нечто внешнее, потустороннее. Жертвы и службы сами по себе теперь не удовлетворяли человека, он хотел разобраться в скрытом смысле этих обрядов (отметим, что сходную неудовлетворенность испытывали израильские пророки). Под богами перестали понимать сверхъестественных существ, обитающих где-то вдали от верующих. Люди задались целью найти истину в собственной душе.

Карен Армстронг, История Бога: 4000 лет исканий в иудаизме, христианстве и исламе, 2011

«Закон беспощадный» – не что иное, как необратимость смерти, и уже современник орфиков поэт Алкей не верил в метемпсихоз, вот почему полагал, что «Орфей насиловал судьбу», когда убеждал «людей, рожденных на свет, смерти бежать»[25]. Ссылка Плутона на «закон» и неприятие Алкеем поступка Орфея приоткрывают еще одну завесу над семиотикой мифа: фиаско Орфея может рассматриваться как преодоление в этом мифе идеи метемпсихоза[26] и родового сознания, ибо именно род не знает, по существу, смерти. Человек, чья судьба не отделена от родовой жизни, как бы еще не стал индивидуальностью и не обладает личностным самосознанием, а значит и не ведает о той роковой бездне, которая маячит на горизонте индивидуального существования, когда личность сама себе является единственной субстанцией. Соотнесенность неудачи Орфея с изживанием в греческой культуре родового менталитета подтверждается уже тем, что случай нарушения запрета фигурирует только в позднейших версиях мифа об Орфее и Эвридике[27]. Как крушение идеи «вечного возвращения» и насилие Орфея над судьбой миф об Эвридике и ее возлюбленном был воспринят Вал. Брюсовым. Его стихотворение «Орфей и Эвридика» (1904) написано в форме диалога, и уже в первой реплике героя звучит намек на мифологическую доктрину «вечного возврата»:

А. А. Асоян, Семиотика мифа об Орфее и Эвридике, 2015

Юнг понимал остров как убежище в море опасностей, в море «бессознательного». Он называл этот архетип синтезом сознания и воли.[37] Кроме того, символическое значение острова связано с такими понятиями, как одиночество, уединение, смерть. Разумеется, это только начало, точка рождения некоего мифа, содержание которого этими понятиями не исчерпывается. Жизнь обитателей острова автор называет необыкновенной. Она действительно подобие золотого века. «Земля была общая, труды совместные, деньги без обращения, роскошь неизвестна; а между тем вся образованность древней и новой Греции хранилась между жителями во всей глубине своей особенности <…> В их занятиях работа телесная сменялась умственною деятельностию <…> В семейном кругу глубокий мир и чистота. В воспитании детей развитие душевных сил без напряжений…»[38]. Повседневная жизнь жителей острова подчинена религиозному служению, Абсолюту. С интересом, но и с удивлением наблюдали они из своего уединения за судьбой остальных народов «и с трепетом ожидали, не воскреснет ли Греция и не блеснет ли где-нибудь луч надежды на избавление христианства»[39]. Все это превращало служение обитателей острова в некую мистерию. Как отмечают исследователи, «воспроизведение универсальной гармонии более высокого уровня в обычной жизни» и означало «воссоздание архетипического идеала».[40] На самом деле именно здесь и начинается миф, в том числе и миф о золотом веке.

В. Н. Греков, Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов, 2011

Пантеистическое мироощущение способствовало утверждению идеи о нераздельности души и тела, личности и индивидуальности. Вместо царства Божия все более выдвигалась идея «царства человека», которому доступно мировое могущество. Даже ангелы созданы для служения людям. Человек в понимании гуманистов – деятель, творец, созидатель. У Маккиавелли (1469–1527) часто встречается термин «фортуна», т. е. обстоятельства, в которых живет человек и с которыми он должен бороться. По Маккиавелли, фортуна, судьба, обстоятельства властны над человеком лишь наполовину, влияя на ход событий, так что человек должен и может бороться с ними. Поэтому результат во многом зависит от человеческой энергии, таланта. Нельзя терять время. Необходимо постоянно улучшать собственную природу, ибо «Бог раздает людям время как деньги, строго затем заставляя отчитываться за него» (Манетти).

Г. Г. Кириленко, Философия, 2009

С понятной в данном случае чуткостью это не преминула заметить та критика «Мифа о Сизифе» и близких ему по духу сочинений, которая исходила из христианского лагеря. «Что бы ни говорили стоики и идеалисты, – писал католический мыслитель Г. Марсель по поводу всей линии трагического безбожия от Ницше до Камю, – но коль скоро смерть есть последняя данность, все ценности рушатся». Суждение справедливое, хотя отсюда само по себе еще не вытекает марселевское поучение: «Ценность не может быть действительной, если она не соотносится с сознанием, которому дарована вера в бессмертие души»[28], то есть с предположением о божественном распорядителе земных и загробных судеб. Марсель не представляет себе иного спасения скитальцев, заблудившихся в пустыне «богооставленности», кроме возврата к прямой вере. И потому усматривает распутье не там, где самый каверзный его узел, выход же и вовсе позади, куда возврат заказан. Как раз не утрата Бога, а скрытая за нападками неокончательность этой утраты, побуждающая строить нравственность как изнаночное, «минусовое» отражение положительной морали христианства, и есть настоящая причина шаткости этических надстроек «смыслоутраты». И средство укрепить их, видимо, в нащупывании иной, от начала до конца земной, опоры для них в плоскости совершенно мирских, веками действующих социально-исторических взаимозависимостей: «человек – другие люди – общество – человечество», а не в плоскости замкнутого на себе отношения: «одинокий человек – отсутствующий Бог». Однако здесь-то, на самом перевале из одной плоскости в другую, и находится камень преткновения для исповедующих пантрагическое неверие. Андре Жид, который в своем «имморализме» был весьма близок к «агностической обезбоженности», тянущейся от Ницше к Маль

С. И. Великовский, В поисках утраченного смысла, 2012

Религия – наиболее яркое воплощение народной души. Боги народа – отражение его миросозерцания и отношения к жизни. К примеру, у германцев верховный бог Один представлялся в виде воина, у русских же высшим божеством служил Род – символ плодородия и любви. Разве не выражают они основополагающую линию в характерах двух великих народов? «Впрочем, лицо мифическое не всегда представляет собою характер того народа, которого воображением оно создано. Переходя в другой мифологический мир, оно к прежнему своему значению присоединяет еще новый характер, зависящий от народа-изобретателя и народа, принявшего чуждое божество. Когда племя шло на брань со знаменами, на которых было изображение своего невидимого покровителя, устрашенный неприятель принимал в свой Олимп грозное божество и старался не только умилостивить, но и переманить его на свою сторону» (А. С. Хомяков «Семирамида»). По судьбе богов, таким образом, можно следить за борьбой и перемещениями народов. Распространение культа того или иного бога совпадает с направлением миграции поклоняющегося ему народа. Он же (культ выделенного божества) обозначает факт присутствия на данной территории народа-завоевателя.

А. А. Абрашкин, Да, скифы мы! «Откуда есть пошла Русская Земля», 2014

Кто-то вслед за древними греками и римлянами полагает, что свобода состоит в покорности судьбе, ибо в любом случае, поскольку, как считали древние греки, покорных судьба ведёт, а непокорных тащит, первые идут за ней по собственной воле, а вторые − следуют за ней принудительно. Мировоззрение такого рода предполагает наличие в бытии некоей безличной и потому неумолимой метафизической константы, которую вынуждены признавать не только смертные люди, но даже боги и герои. Для человека не остаётся ни малейшей лазейки для возможности сотворить нечто иное, помимо предустановленного. Здесь всё уже решено и неотвратимо. Звёзды сложились таким образом, что человек, желающий для себя благоприятного течения жизни, обязан покоряться их влияниям.

О. А. Николаева, Православие и свобода, 2002

14. Далее, так называемые божественные судьбы и есть в целом божественные судьбы, и совершаются так, как подобает богам. Следовательно, этим состоянием, повсюду единым и никоим образом не различным, они обладают не извне и не посредством силы, но так же, как обречено быть полезным благо. Поэтому такая судьба связана с благим волеизъявлением и свойственна любви. По присущему богам порядку она обладает тождественностью и неизменностью, и, поскольку она одинаково и в равной мере охватывается единым пределом, она пребывает в его рамках и никогда не выходит за них. Так вот, по всем этим причинам происходит противоположное твоим выводам. Божественное оказывается непреклонным, бесстрастным и непринуждаемым, если силы теургии, которые мы показали, действительно таковы.

Ямвлих Халкидский, О египетских мистериях, 2003

Стрибога могли изначально считать богом пространства и неба. Соотнесение понятий «пространство» и «ветер» знаково. В известном смысле ветры – то, что деятельно заполняет и, если можно так выразиться, определяет пространство. Сказки приписывают ветрам всеведение (по крайней мере, прослеживается некая связь с судьбой). Всем памятна сказка А. С. Пушкина о спящей царевне и семи богатырях, где королевич Елисей узнает о судьбе своей суженой от ветра. В мифах многих народов они переносят вести и волю богов. В «Слове о полку Игореве…» ветры названы «Стрибожьими внуками». Поход Игоря неудачен и направлен на нарушение порядка и единства как в Русской земле, так и в степи. Вот Стрибог и гневается, через своих внуков предвещая беды, написанные ослушникам «на роду». Его внуки-ветры разгоняют тучи, очищают небо, символически участвуют в борьбе. Они имеют стрелы-молнии и копья.

С. Э. Ермаков, Боги славянского и русского язычества. Общие представления, 2009

«Празднование банальности», привязанное к жесточайшей рациональности капитала, животная жизнь в грезах величия – вот подлинная тема «конца истории». Полезно вспомнить, как путано и противоречиво изложена эта тема у ее главного проповедника, Гегеля. История в ее поверхностном виде хронологии есть для Гегеля только «бессмысленная череда происшествий». В телеологической перспективе она «предстает как судьба и необходимость Духа, который еще не достиг полноты в себе». Это означает, что дух творит историю в той мере, в какой он сам не принадлежит истории, но в каком-то смысле присутствует в ней. «Абсолютное благо, – пишет Гегель в другом месте, – вечно свершается в мире. Это значит, что оно и предположительно, и в полной актуальности уже достигнуто». Проблема Гегеля, предопределенная законами его логики и стремлением мыслить действительность в категориях оппозиции субъекта и объекта, состоит в том, что самореализация духа в истории равнозначна ее самоотрицанию: дух историчен ровно в той мере, в какой превосходит хронологию. «Свершение времен» мыслилось на Западе как апокастасис, восстановление всего сущего в его полноте для всех времен, что подразумевает также восстановление доисторического лица Земли, т. е. гуманитарную катастрофу. Чего не предвидел Гегель, так это то, что история кончается двумя противоположными способами сразу.

В. В. Малявин, Евразия и всемирность, 2022

Это раздвоение и поляризация человеческой природы, это трагическое движение, идущее в самую духовную глубину, в самые последние пласты, не связано ли у Достоевского с тем, что он призван был в конце новой истории, у порога какой-то новой мировой эпохи раскрыть в человеке борьбу начал Богочеловеческих и человекобожеских, Христовых и антихристовых, неведомую прежним эпохам, в которых зло являлось в более элементарной и простой форме? Душа человека нашей эпохи разрыхлена, все стало зыбко, все двоится для человека, он живет в прельщениях и соблазнах, вечной опасности подмены. Зло является в обличье добра и прельщает. Образ Христа и антихриста, Богочеловека и человекобога двоится. Это особенно отразилось в творчестве Мережковского, который так и не может решить, где Христос, а где антихрист. Его во многих отношениях замечательная книга «Л. Толстой и Достоевский» проникнута этим двоением, этой постоянной подменой. Много в наше время появилось людей с «двоящимися мыслями», у которых ослабели внутренние критерии различения. Это – человеческая порода, открытая Достоевским. С этой породой ничего нельзя поделать старым нравственным катехизисом, к этим душам нужен более сложный подход. Достоевский исследует судьбу этих человеческих душ, пронизанных токами апокалиптической атмосферы. И это исследование открывает огромный свет. Достоевский берет человека в момент глубокого духовного кризиса, религиозного перелома. В этот момент судьбы человека можно сделать очень существенное открытие о человеческой природе. Явление Достоевского есть совершенно новый момент в антропологическом сознании. Это сознание уже не только традиционно-христианское, не святоотеческое и не гуманистическое.

Н. А. Бердяев, Миросозерцание Достоевского, -1

Однако есть и вторая, более поздняя версия происхождения мойр: они – дочери уже не древнего мрака-Эреба, а верховного бога Зевса, уже куда более человечного и справедливого, и его возлюбленной Ананке. Но кто такая эта дама? Она – дочь Хроноса, бога времени. Само ее имя означает «рок», «неотвратимость», Ананке – богиня необходимости, неизбежности. В Древнем Риме Ананке олицетворялась с богиней Нецесситатой, которая также выступала силой принуждения личности ради общественного блага. Правда, об общественном благе толковали только философы. А простой народ связывал Ананку (Нецесситату) с неотвратимым приближением смерти. Считалось, что именно она держит между колен веретено, олицетворяющее ось мира. Ну а ее дочери-мойры (парки) именно с этого веретена сматывают нити для своей работы. Отсюда вывод: нити судьбы берутся не абы откуда, а из веретена, чье вращение созвучно с вращением Земли, однако, увы, это же веретено изначально держит богиня неизбежной смерти. Не слишком-то обнадеживающе, верно?..

Е. А. Коровина, Великие пророчества. 100 предсказаний, изменивших ход истории, 2011

То есть сначала здесь были духи. Люди, подобные нам, появились намного, намного позже. Как сказано в книге «Дух, сила, материя», из первоначального света проистекли разумные, уверенные в себе, чистые духовные существа. Их называют «Первенцами» или «Первоангелами» (отсюда произошло слово «архангел»). В своей безупречности они были, конечно, «чисты», но не совершенны. Достижение индивидуального совершенства было предначертано им как цель развития. Они должны были принять участие в Божественном проекте творения, почему и располагали творческими силами, которым, казалось, не было предела. В качестве предпосылки для индивидуального развития личности им – как высшее благо – была дарована свобода воли. Но в ней-то заключалась и заключается скрытая опасность, опасность произвольного или непроизвольного злоупотреб-ления свободой и последствий этого. Очевидно, что это вечный закон, действию которого до сих пор подвержены все разумные, осознающие свое собственное «я» существа. Исходя из этого закона каждый из нас, как говорится, «сам кузнец своего счастья», впрочем, скорее, судьбы. В конце концов, наша жизнь состоит из испытаний. То есть мы постоянно либо выдерживаем очередной экзамен, либо проваливаем его – хотим мы в это верить или нет. Однако если мы выдерживаем испытание – это наша личная заслуга.

Рудольф Пассиан, Хоровод Ангелов, -1

О нравственной природе Ангелов мы знаем, что они существа свободные; они должны быть еще свободнее человека, который тянет за собой тяжелую цепь коллективного существования и невольной общности рода. Закон же для существа свободного – испытание; едва человек был поставлен на поприще своей будущей деятельности, он был подвержен этому закону. Возможность повиноваться или сопротивляться – вот первый дар Божий свободному существу после того, как Он дал познать ему Себя как Творца, даровавшего ему бытие и все истекающие блага. И что такое жизнь человеческая, если не ряд испытаний, после которых мы впадаем или в добровольную зависимость, или в упорное непокорство? Отдать или удержать себя, признавать с любовью нашу зависимость или горделиво ее отрицать – вот прогресс в добре или во зле, к которому нас обязывает опасное право свободы. Если Ангелы свободны, как мы, и еще более, чем мы, они не могли избегнуть условия испытания. Св. Писание не открывает нам, какого рода оно было, но сообщает о его последствиях, которые существенно отличаются от наших; у нас весь род подвергся падению, именно потому, что мы составляем род и что в таком образе существования судьба всех личностей связана общностью по естественному порядку.

А. В. Фомин, Невидимый мир ангелов, 2006

Очень важное положение для формирования мировоззрения человечества, которое вводит христианство, в связи с проблемой соотношения Бога и мира, является отношение к другому. Человек так же относится к другому, как относится к другому (к миру) Бог. Человек понимается как его «венец творения», и поэтому у него особая судьба и миссия. Он сотворен по образу Божьему, и из всех тварей один может прямо выходить к другому (человеку. Богу) как другому, вступать с ним в отношения. Современный православный философ Т. М. Горичева, размышляя над этой проблемой, пишет: «Реальность всегда выступает как Другое, то есть, как нечто, обусловленное трансценденцией, мир только имманентный не существует вообще».[139]

Е. П. Борзова, Триадология, 2013

Булгаков и Соловьев видели в гибели Пушкина неотвратимую предрешенность, «жребий», судьбу, обусловленную, по мнению, Соловьева, превосходством в Пушкине «человека» над «пророком» и захваченностью одного из них дионисийским вихрем страстей. Это соображение особенно развито Булгаковым. «Не подлежит сомнению, – рассуждал он о Пушкине, – что поэтический дар его, вместе с его чудесной прозорливостью, возрастал, насколько он мог еще возрастать, до самого конца его дней. Какого-либо ослабления или упадка в Пушкине как писателе нельзя усмотреть. Однако остается открытым вопрос, можно ли видеть в нем то духовное возрастание, ту растущую напряженность духа, которых естественно было бы ожидать, после 20-х годов, на протяжении 30-х годов его жизни? Не преобладает ли здесь мастерство над духовной напряженностью, искусство над пророчеством?»[19]

А. А. Асоян, Пушкин ad marginem, 2015

…В юности (в 1890-х) я бессознательно следовал духу времени, не умея противостоять ему. «Фауст» пробудил во мне нечто такое, что в некотором смысле помогло мне понять самого себя. Он поднимал проблемы, которые более всего меня волновали: противостояние добра и зла, духа и материи, света и тьмы. Фауст, будучи сам неглубоким философом, сталкивается с темной стороной своего существа, своей зловещей тенью – Мефистофелем. Мефистофель, отрицая самое природу, воплощает подлинный дух жизни в противоположность сухой схоластике Фауста, поставившей его на грань самоубийства. Мои внутренние противоречия проявились здесь как драма. Именно Гёте странным образом обусловил основные линии и решения моих внутренних конфликтов. Дихотомия Фауст – Мефистофель воплотилась для меня в одном единственном человеке, и этим человеком был я. Это касалось меня лично, я узнавал себя. Это была моя судьба и все перипетии драмы – мои собственные; я принимал в них участие со всей пылкостью. Любое решение в данном случае имело для меня ценность.

К. Г. Юнг, Матрица безумия (сборник), -1

Но вместе с тем обрыв религиозной пуповины, которая прикрепляла умы к некоему средоточию конечных смыслов бытия, нес с собой помимо обретенной «самостийности» и свои утраты. У верующего был некий всезнающий собеседник, «бравшийся» худо-бедно распутывать самые мучительные загадки. От живого Бога можно было надеяться, скажем, получить если не вполне достоверный, то утешительный ответ на «проклятый вопрос»: «зачем смерть?» – мертвый Бог хранил гробовое молчание. Простившейся с божественным советчиком личности, полагает Мальро, отныне не к кому было прибегнуть, чтобы унять свою растерянность и тревогу. Предоставленная самой себе, она усматривала повсюду нелепый разгул слепого рока, враждебной судьбы. «Удел человеческий» и мыслится Мальро как болезненно преломившийся в строе распространенных умонастроений результат духовно-исторических сдвигов в кризисную пору заката человечества религиозного и серых предрассветных сумерек человечества безрелигиозного. «Расщелина» между личностью и сущим – знамение этой переходной поры, когда в воздухе посится выстраданное: «Что делать с человеческой душой, если нет ни Бога, ни Христа?»[23] От «Завоевателей» (1928) до «Орешников Альтенбурга» (1943) все герои книг Мальро – «метапрактики», метафизические деятели, как назвал их метко философ и публицист Э. Мунье[24], – исходят из этой христиански-душеспасительной установки «навыворот»: их усилия сосредоточены не на том, чтобы снискать благосклонность небесного вседержителя, а на том, чтобы снова и снова бросать вызов небесам опустевшим, с героизмом отчаяния попробовать учредить некий личный смысл вопреки отсутствию смысла надличного, добиться если не богоравного, то сверхчеловеческого всемогущества.

С. И. Великовский, Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю, 2015

Западный человек, одержимый ненасытным фаустовским духом, вечно жаждущий новизны и удовольствий, так привык постоянно устремляться к победе над природой, и внешней, и внутренней, что, кажется, давно и прочно забыл о своей неотторжимой зависимости от нее. Между тем эта зависимость существует; ее никто, нигде и никогда не отменял, причем важна она не только для отдельного человека, но и для целого народа. Общеизвестно, что с самого своего возникновения каждый народ многообразно взаимодействует с природой, преображает ее, приспосабливает к себе, но и сам испытывает сильное ответное воздействие. Этим и объясняется давно замеченная связь национального характера и пейзажа: пейзаж был и остается способом пространственного выражения национального характера, духовных качеств народа. Без особых натяжек можно сказать, что пейзаж – зеркало народа и его исторической судьбы. И потому не случайно, как верно подметил Г. Гачев, в «скрижалях природы» записано, «какая именно работа задается от бытия данному народу в данной стране на его историю и какое трение преодолевать… ибо в жизнеустройстве в зависимости от склада стихий и протекает труд и цивилизация людей на данном месте природы».

М. Ф. Альбедиль, Индия: беспредельная мудрость, 2003

Воля Бога господствует над всем миром; в ее рамках человек свободен, обладает ответственностью и определяет свою судьбу. Человек присущи врожденное благородство и честь, он достоин быть наместником Божьим на земле. Наш мир и загробная жизнь связаны между собой, причем эта связь похожа на то, как соотносятся сев и сбор урожая. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Эту связь можно сравнить также с детством и старостью, ибо то, каким будет человек в старости, закладывается в его детстве и юности.

Муртаза Мутаххари, Исламское мировоззрение, 2010

Древние культы не могли удовлетворить эти нужды. Они действительно всегда устанавливали определенные требования к жизни своих приверженцев и провозглашали некие общие ценности, которые распространялись на разные предметы. Во времена Хаммурапи вавилоняне начали считать, что у каждого человека имеется личный дух-защитник, которого он может любить. И все же подобные требования были чисто формальными, а ценности редко носили этический характер. Лишь в неблагоприятных условиях, сложившихся в Египте в конце 3-го – начале 2-го тысячелетия до н. э., большее значение обрела идея, что справедливость и соответствующее нормам морали поведение обязательны. В наши дни эта эволюция египетских верований стала предметом романтического внимания, которого она едва ли заслуживает, поскольку после нее на первый план в стране Нила вышли ритуалы и магическая сторона религии. Исход знаменитого суда Осириса, определявшего судьбу покойного и доступ в загробный мир, был заранее известен при условии использования заклинаний и изречений, содержащихся в Книге мертвых, которую погребали вместе с мумией.

Ч. Д. Старр, Древние цивилизации Евразии. Исторический путь от возникновения человечества до крушения Римской империи, -1

Боги Месопотамии обладали разным статусом. Многие из них были лишь незначительными божествами, имевшими в лучшем случае лишь небольшое святилище на углу улицы. Других, таких как Шара и Забаба, боги-покровители Уммы и Киша соответственно, считали великими только в «подведомственных» им городах-государствах, подобно тому как правители обладают могуществом только в рамках своих владений. Третьи, хотя и особо почитались в определенных городах, благодаря своей природе были объектами всеобщего поклонения. К их числу, например, относились бог луны Нанна, которого семиты называли Сином, покровитель Ура, а также его сын Уту (семитский Шамаш), бог Ларсы и Сиппара. Оба они рассеивали тьму, то есть обладали качеством, важным для каждого человека. При этом, в то время как бог луны заглядывал в темное будущее и «знал судьбы всех», бог солнца «отделял праведных от порочных», так как наполнял землю слепящим светом. К той же категории относились бог-воин Нинурта, «богиня-мать» Нинхурсаг и могущественная богиня любви и плодородия Инанна, более широко известная под своим семитским именем – Иштар, со своим супругом Думузи.

Жорж Ру, Великие цивилизации Междуречья. Древняя Месопотамия: Царства Шумер, Аккад, Вавилония и Ассирия. 2700–100 гг. до н. э., -1

Поражает обилие древнеегипетских богов. В «Мифологическом словаре» (1991) их упоминается больше сотни. Выбрать из них самых главных нелегко. Судьбы богов во многом зависели от текущей политической ситуации. Усиление какого-либо нома сразу же выдвигало на первый план его местных богов. И дело даже не только в том, что этих богов «насаждали» из идеологических соображений. Общественная психология такова, что победитель выступает в ореоле величия как представитель неких высших сил. Его покровители – боги – в таких случаях признаются более могущественными, чем боги побежденных вождей.

Р. К. Баландин, 100 великих богов, 2007

Все ресурсы, необходимые человеку, заложены в нем самом. Обнаружив и проявив их, он может сделать этот рудник «действующим» и разделять их с другими. Человек – сат, чит и ананда (чистое бытие, полное осознание, абсолютное блаженство), он – шива-шакти сварупа (форма божественной энергии). Когда человек превозносит себя, он превозносит Бога. Не привязывайтесь к идее, что вы – просто люди, будьте уверены в том, что вам уготована божественная судьба. Когда Божественное принимает человеческий облик, о чем повествует Рамаяна, Махабхарата, Бхагавата, каждое действие аватара нужно воспринимать как пример и урок, а не как мирскую историю, предназначенную для развлечения.

Шри Сатья Саи Баба Бхагаван, Ведические наставления о целях, смысле и задачах жизни, 2011

Точно так же в мире должен изначально существовать и духовный закон, без уяснения которого не понять исторические процессы. Уже древние люди знали, что следование высшей Истине как должному обеспечивает подлинный расцвет народа – в этом случае народ живет по «закону жизни», а уклонение от Истины обрекает на гибель – и тогда тот же самый закон проявляется в судьбе народа или отдельного человека как «закон смерти».

Н. С. Посадский, Кончина мира: пророчества, 2015

Общество со всеми его принадлежностями можно уподобить блудному сыну родового быта, к которому оно и должно возвратиться. Но этот блудный сын не бесплодно провел годы своего скитания, и он в силах уже преобразовать старый родовой быт во всемирное родство. Родство есть то, что наиболее известно, наиболее доступно людям, даже именно то, что наиболее затрагивает человеческое сердце, ибо для отцов – это вопрос о судьбе их сынов, а для сынов – вопрос о судьбе их отцов, куда входит вопрос и о братстве, или вообще о причинах неродственных отношений людей между собой, а также вопрос и о хлебе насущном, о здоровье для всех, о смерти, или вообще вопрос о причинах неродственного отношения природы к нам и о нашем искусственном к ней отношении, ибо естественно для человека было бы только обращение неродственной силы естества природы в родственную. В человеке и начался уже переход естественной слепой силы в сознающую родство, в силу родственную.

Н. Ф. Федоров, Философия общего дела (сборник), -1

С развитием народной жизни, когда в отдельных ветвях населения обнаруживается стремление сплотиться воедино, необходимо возникают государственные центры, которые вместе с тем делаются и средоточиями духовной жизни; сюда-то приносится все разнообразие мифических сказаний, выработанных в различных местностях; несходства и противоречия их бросаются в глаза, и рождается естественное желание примирить все замеченные несогласия. Принимая указания мифов за свидетельства о действительной жизни богов и их творческой деятельности и стараясь по возможности устранить все сомнительное, они из многих однородных редакций выбирают одну, которая наиболее соответствует требованиям современной нравственности и логики; избранные предания они приводят в хронологическую последовательность и связывают их в стройное учение о происхождении мира, его кончине и судьбах богов. Так возникает канон, устрояющий царство бессмертных и определяющий узаконенную форму верований. Между богами установляется иерархический порядок; они делятся на высших и низших; самое общество их организуется по образцу человеческого, государственного союза, и во главе его становится верховный владыка с полною царственною властию.

А. Н. Афанасьев, Мифы древних славян, 2014

Николай Бердяев свои размышления о книге Шпенглера назвал «Предсмертные мысли Фауста». Судьбу европейской культуры Бердяев сравнивает с судьбой Фауста, возжелавшего господства над миром, но истощившего себя в бездуховной цивилизации: для него померк свет Логоса. Культура имеет своим истоком культ предков, она невозможна без священных преданий. Культура органична, от нее зависит качество жизни человека. Каждая культура имеет свое лицо, она индивидуальна, и это позволяет ей одухотворять сущее. Цивилизация же механична, безлика, бездуховна, ее мера – количество. «Нас, русских, нельзя поразить этими мыслями. Все русские религиозные мыслители утверждали это различие между культурой и цивилизацией»[21].

Т. П. Григорьева, Япония: путь сердца, 2008

Вот отрывок из древнебуддийского текста, который считается эталоном у ортодоксов данного религиозного направления: «Своим Божественным оком, абсолютно ясным и превосходящим человеческое зрение, Бодхисатва видел, как живые существа умирали и рождались вновь – в высших и низших кастах, с благополучными и горестными судьбами, обретая высокое и низкое происхождение. Он различал, как живые существа мигрируют согласно их карме: „Увы! Есть мыслящие существа, которые дурно обращаются с телом, не владеют речью и умом, они унижают ариев и придерживаются ошибочных взглядов. Под действием плохой кармы после смерти, когда их тела придут в негодность, они рождаются снова – в бедности, с несчастливой судьбой и немощным телом, в аду. Но есть живые существа, которые хорошо обращаются со своим телом, владеют речью и умом, не унижают ариев и придерживаются правильных взглядов.

Антонина Соколова, Тайны реинкарнации, 2013

Как поучительно изучение истории, в особенности же такой, где мы можем освобождаться от предвзятых, навязанных идей и очистить свое мышление для свободного понимания. Еще и еще раз вспомним, какие именно памятники, какие именно действия запечатлевает и передает в наследие поколениям История Мира. Именно эта беспристрастная История давным-давно дала нам истинную оценку ценностей. Нам нечего выдумывать и нечего кичливо шептать об измененных условиях существования. Ценность сердца, ценность прекрасного, ценность познавания всегда тождественна и драгоценна. История не хранит пивных ярлыков и неустанно во всех трогательных символах преподает нам о том, где истинная, незыблемая ценность. Каждое сведение наших газет о потрясении условных «ценностей» есть не что иное, как новый стук судьбы в дверь. Помните эти настойчивые стуки судьбы в симфонии Бетховена. Так же неумолимо будет стучаться Космическая Справедливость во все двери человеческие, покуда сердце людское не откроется для радости познания истинных, несокрушимых ценностей.

Н. К. Рерих, Твердыня пламенная (сборник), -1