Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом был
первый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе
не будет времени думать об этом. И как можно и с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте
не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти дела
не так делаются в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и того… как там следует — чтобы и уши
не слыхали. Вот как в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович,
первый и начните.
«Оставь мне, Господи,
Болезнь мою почетную,
По ней я дворянин!»
Не вашей подлой хворостью,
Не хрипотой,
не грыжею —
Болезнью благородною,
Какая только водится
У
первых лиц в империи,
Я болен, мужичье!
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да
не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а
не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти
не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Не только
не гнушалися
Крестьяне Божьим странником,
А спорили о том,
Кто
первый приютит его,
Пока их спорам Ляпушкин
Конца
не положил:
«Эй! бабы! выносите-ка
Иконы!» Бабы вынесли...
—
Не стал и разговаривать:
«Эй, перемена
первая!» —
И начал нас пороть.
«А статских
не желаете?»
— Ну, вот еще со статскими! —
(Однако взяли — дешево! —
Какого-то сановника
За брюхо с бочку винную
И за семнадцать звезд.)
Купец — со всем почтением,
Что любо, тем и потчует
(С Лубянки —
первый вор!) —
Спустил по сотне Блюхера,
Архимандрита Фотия,
Разбойника Сипко,
Сбыл книги: «Шут Балакирев»
И «Английский милорд»…
Стародум. Надлежало образумиться.
Не умел я остеречься от
первых движений раздраженного моего любочестия. Горячность
не допустила меня тогда рассудить, что прямо любочестивый человек ревнует к делам, а
не к чинам; что чины нередко выпрашиваются, а истинное почтение необходимо заслуживается; что гораздо честнее быть без вины обойдену, нежели без заслуг пожаловану.
Дворянин, например, считал бы за
первое бесчестие
не делать ничего, когда есть ему столько дела: есть люди, которым помогать; есть отечество, которому служить.
Скотинин. Как! Племяннику перебивать у дяди! Да я его на
первой встрече, как черта, изломаю. Ну, будь я свиной сын, если я
не буду ее мужем или Митрофан уродом.
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб стать на стезю истины и никогда с нее
не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению души человека, имеющего в руках своих судьбу себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…
Стародум. О! те
не оставляют двора для того, что они двору полезны, а прочие для того, что двор им полезен. Я
не был в числе
первых и
не хотел быть в числе последних.
Г-жа Простакова (Тришке). А ты, скот, подойди поближе.
Не говорила ль я тебе, воровская харя, чтоб ты кафтан пустил шире. Дитя,
первое, растет; другое, дитя и без узкого кафтана деликатного сложения. Скажи, болван, чем ты оправдаешься?
Стародум. Постой. Сердце мое кипит еще негодованием на недостойный поступок здешних хозяев. Побудем здесь несколько минут. У меня правило: в
первом движении ничего
не начинать.
Стародум. Любопытна.
Первое показалось мне странно, что в этой стороне по большой прямой дороге никто почти
не ездит, а все объезжают крюком, надеясь доехать поскорее.
Главное препятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продовольствия, как прямое следствие господствовавшего в то время аскетизма; но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительными удостоверяет нас, что продовольствие совсем
не столь необходимо для счастия народов, как это кажется с
первого взгляда.
Есть указания, которые заставляют думать, что аскетизм Грустилова был совсем
не так суров, как это можно предполагать с
первого взгляда.
Грустилов в
первую половину своего градоначальствования
не только
не препятствовал, но даже покровительствовал либерализму, потому что смешивал его с вольным обращением, к которому от природы имел непреодолимую склонность.
Наконец он
не выдержал. В одну темную ночь, когда
не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан
первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
За
первым ломтем последовал другой, потом третий, до тех пор, пока
не осталось ни крохи…
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно,
не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в
первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
При
первом столкновении с этой действительностью человек
не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо.
Пускай рассказ летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, — это
не должно мешать нам признать, что Микаладзе был
первый в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший из всех административных прецедентов — прецедент кроткого и бесскверного славословия.
На
первых порах глуповцы, по старой привычке, вздумали было обращаться к нему с претензиями и жалобами друг на друга, но он даже
не понял их.
Такое разнообразие мероприятий, конечно,
не могло
не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в
первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия.
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования
не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало
первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это было едва ли
не лучшее время в его истории.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему еще
не было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно было бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в
первый раз; нет, оно уже имело свою историю…
Но он упустил из виду, во-первых, что народы даже самые зрелые
не могут благоденствовать слишком продолжительное время,
не рискуя впасть в грубый материализм, и, во-вторых, что, собственно, в Глупове благодаря вывезенному из Парижа духу вольномыслия благоденствие в значительной степени осложнялось озорством.
Но он
не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами».
Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Конечно, с
первого взгляда может показаться странным, что Бородавкин девять дней сряду кружит по выгону; но
не должно забывать, во-первых, что ему незачем было торопиться, так как можно было заранее предсказать, что предприятие его во всяком случае окончится успехом, и, во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей.
Но когда дошли до того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда
не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы
первые взялись за ум.
"Несмотря на добродушие Менелая, — говорил учитель истории, — никогда спартанцы
не были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за
первое…"
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало
не касаясь самого содержания летописи. С
первой минуты до последней издателя
не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Как истинный администратор он различал два сорта сечения: сечение без рассмотрения и сечение с рассмотрением, и гордился тем, что
первый в ряду градоначальников ввел сечение с рассмотрением, тогда как все предшественники секли как попало и часто даже совсем
не тех, кого следовало.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения
первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как
не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось
не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Уже при
первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал, что в этом сановнике таится что-то
не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою, принимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он
не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.
Тут же, кстати, он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы, а потому на
первый раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным; в наказание же за ослушание прибавил еще прованское масло. И в то же время положил в сердце своем: дотоле
не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумевающий.
Но Младенцеву
не дали докончить, потому что при
первом упоминовении о Байбакове всем пришло на память его странное поведение и таинственные ночные походы его в квартиру градоначальника…
Будочники единогласно советовали:
первое, беспутную оную Клемантинку немедля утопить, дабы
не смущала народ и
не дразнила; второе, помощника градоначальника и стряпчего пытать, и, в-третьих, неустрашимого штаб-офицера, сыскав, представить.
Градоначальник этот важен
не столько как прямой деятель, сколько как
первый зачинатель на том мирном пути, по которому чуть-чуть было
не пошла глуповская цивилизация.
Во-первых, она сообразила, что городу без начальства ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела в этом некоторое тайное указание; в-третьих,
не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство, что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на том основании, что «Орел да Кромы —
первые воры», — или шуянину — на том основании, что он «в Питере бывал, на полу сыпал и тут
не упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
Мне неоднократно случалось в сем триумфальном виде выходить к обывательским толпам, и когда я звучным и приятным голосом восклицал:"Здорово, ребята!" — то, ручаюсь честью,
не много нашлось бы таких, кои
не согласились бы, по
первому моему приветливому знаку, броситься в воду и утопиться, лишь бы снискать благосклонное мое одобрение.
Во-первых, последний будет за сие предан суду и чрез то лишится права на пенсию; во-вторых, и для самих обывателей будет от того
не польза, а вред.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь
не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил, что они умом коротки, что он, Козырь,"много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
Но при
первом же земном ощущении она поняла, что жажда ее
не удовлетворена…» и т. д.
На
первый раз разговор
не имел других последствий, но мысль о поросячьих духах глубоко запала в душу предводителя.
Двоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, за то, что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то, что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания в городе академии; в-третьих, наконец, за то, что Козырь
не только
не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь с прискорбием; но мало-помалу он до того вник в нее, что
не только смешал команду с хлебом, но даже начал желать
первой пуще последнего.