Неточные совпадения
— Ну, уж
не сердчай, давай прядочку, — говорил Годнев и покупал лук, который тотчас же отдавал
первому попавшемуся нищему, говоря: — На-ка лучку! Только без хлеба
не ешь: горько будет… Поди ко мне на двор: там тебе хлеба дадут, поди!
Я, например, очень еще
не старый человек и только еще вступаю в солидный, околосорокалетний возраст мужчины; но — увы! — при всех моих тщетных поисках, более уже пятнадцати лет перестал встречать милых уездных барышень, которым некогда посвятил
первую любовь мою, с которыми, читая «Амалат-Бека» [«Амалат-Бек» — повесть писателя-декабриста А.А.Бестужева (1797—1837), выступавшего в печати под псевдонимом А.Марлинский.], обливался горькими слезами, с которыми перекидывался фразами из «Евгения Онегина», которым писал в альбом...
С
первого же шагу оказалось, что Медиокритский и
не думал никого приглашать быть своим визави; это, впрочем, сейчас заметила и поправила m-lle Полина: она сейчас же перешла и стала этим визави с своим кавалером, отпускным гусаром, сказав ему что-то вполголоса.
Случай этот окончательно разъединил ее с маленьким уездным мирком; никуда
не выезжая и встречаясь только с знакомыми в церкви или на городском валу, где гуляла иногда в летние вечера с отцом, или, наконец, у себя в доме, она никогда
не позволяла себе поклониться
первой и даже на вопросы, которые ей делали, отмалчивалась или отвечала односложно и как-то неприязненно.
Экзархатов
первый пошел, а за ним и прочие, Румянцев, впрочем, приостановился в дверях и отдал самый низкий поклон. Петр Михайлыч нахмурился: ему было очень неприятно, что его преемник
не только
не обласкал, но даже
не посадил учителей. Он и сам было хотел уйти, но Калинович повторил свою просьбу садиться и сам даже пододвинул ему стул.
— А если думали, так о чем же вам и беспокоиться? — возразил Петр Михайлыч. — Позвольте мне, для
первого знакомства, предложить мою колесницу. Лошадь у меня прекрасная, дрожки тоже, хоть и
не модного фасона, но хорошие. У меня здесь многие помещики, приезжая в город, берут.
— Молодой!.. Франт!.. И человек, видно, умный!.. Только, кажется, горденек немного. Наших молодцов точно губернатор принял: свысока… Нехорошо… на
первый раз ему
не делает это чести.
— Мне еще в
первый раз приходится жить в уездном городе, и я совсем
не знаю провинциальной жизни, — сказал он.
— Во-первых, городничий ваш, — продолжал Калинович, — меня совсем
не пустил к себе и велел ужо вечером прийти в полицию.
Настенька
первая встала и, сказав, что очень устала, подошла к отцу, который, по обыкновению, перекрестил ее, поцеловал и отпустил почивать с богом; но она
не почивала: в комнате ее еще долго светился огонек. Она писала новое стихотворение, которое начиналось таким образом...
Дальновидная экономка рассчитала поставить к ней Калиновича, во-первых, затем, чтоб у приятельницы квартира
не стояла пустая, во-вторых, она знала, что та разузнает и донесет ей о молодом человеке все, до малейших подробностей.
Частые посещения молодого смотрителя к Годневым, конечно, были замечены в городе и, как водится, перетолкованы.
Первая об этом пустила ноту приказничиха, которая совершенно переменила мнение о своем постояльце — и произошло это вследствие того, что она принялась было делать к нему каждодневные набеги, с целью получить приличное угощение; но, к удивлению ее, Калинович
не только
не угощал ее, но даже
не сажал и очень холодно спрашивал: «Что вам угодно?»
— Подлинно, матери мои, человека
не узнаешь, пока пуд соли
не съешь, — говорила она, — то ли уж мне на
первых порах
не нравился мой постоялец, а вышел прескупой-скупой мужчина.
Калинович что-то пробормотал ему в ответ и, сойдя проворно с лестницы, начал читать письмо на ходу, но,
не кончив еще
первой страницы, судорожно его смял и положил в карман.
— Так неужели еще мало вас любят?
Не грех ли вам, Калинович, это говорить, когда нет минуты, чтоб
не думали о вас; когда все радости, все счастье в том, чтоб видеть вас, когда хотели бы быть
первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, — а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!
— Это говорят все женщины, покуда дело
не дойдет до
первой жертвы, — проговорил он.
— Нет, Калинович,
не говорите тут о кокетстве! Вы вспомните, как вас полюбили? В
первый же день, как вас увидели; а через неделю вы уж знали об этом… Это скорей сумасшествие, но никак
не кокетство.
—
Не опять ли вспять возвращают? — проговорил он и, надев торопливо очки, начал читать письмо. Лицо его просветлело с
первых же строк. Дочитав, он перекрестился и закричал...
От души желаем
не ошибиться в наших ожиданиях, возлагаемых на г. Калиновича, а ему писать больше, и полнее развивать те благородные мысли, которых, помимо полного драматизма сюжета, так много разбросано в его
первом, но уже замечательном произведении».
— Ничего, сударь, ничего; и
не стыдитесь этого: это слезы приятные; а я вот что теперь думаю: заплатят они вам или для
первого раза и так сойдет?
Говоря это, князь от
первого до последнего слова лгал, потому что он
не только романа Калиновича, но никакой, я думаю, книги, кроме газет, лет двадцать уж
не читывал.
Отнеся такое невнимание
не более как к невежеству русского купечества, Петр Михайлыч в тот же день, придя на почту отправить письмо,
не преминул заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером, которого он считал, по образованию,
первым после себя человеком.
— Прекрасно, прекрасно! — опять подхватил князь. — И как ни велико наше нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов, однако
не меньше того желаем, чтоб вы, сделав такой успешный шаг, успевали еще больше, и потому
не смеем торопить: обдумывайте, обсуживайте… По
первому вашему опыту мы ждем от вас вполне зрелого и капитального…
«Maman тоже поручила мне просить вас об этом, и нам очень грустно, что вы так давно нас совсем забыли», — прибавила она, по совету князя, в постскриптум. Получив такое деликатное письмо, Петр Михайлыч удивился и, главное, обрадовался за Калиновича. «О-о, как наш Яков Васильич пошел в гору!» — подумал он и, боясь только одного, что Настенька
не поедет к генеральше, робко вошел в гостиную и
не совсем твердым голосом объявил дочери о приглашении. Настенька в
первые минуты вспыхнула.
— Нет, я
не буду петь, — произнесла, мило картавя, еще
первые при Калиновиче слова княжна, тоже вставая и выпрямляя свой стройный стан.
— Полно-ка, полно,
не пью, скрытный человек! — проговорила густым басом высокая, с строгим выражением в лице, женщина и вышла
первая. Выпив, она поклонилась дворецкому.
Когда певец кончил, княгиня
первая захлопала ему потихоньку, а за ней и все прочие. Толстяк, сверх того, бросил ему десять рублей серебром, князь тоже десять, предводитель — три и так далее. Малый и
не понимал, что это такое делается.
Калинович покраснел, и
первая его мысль была:
не догадался ли князь о его чувствах к княжне.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить
не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом,
не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш
первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
Значит, из всего этого выходит, что в хозяйстве у вас, на
первых порах окажется недочет, а семья между тем, очень вероятно, будет увеличиваться с каждым годом — и вот вам наперед ваше будущее в Петербурге: вы напишете, может быть, еще несколько повестей и поймете, наконец, что все писать никаких человеческих сил
не хватит, а деньги между тем все будут нужней и нужней.
Въехав в город, он
не утерпел и велел себя везти прямо к Годневым. Нужно ли говорить, как ему там обрадовались?
Первая увидела его Палагея Евграфовна, мывшая, с засученными рукавами, в сенях посуду.
Капитан действительно замышлял
не совсем для него приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ
не жил, и происходило это, конечно,
не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых
первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и
не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока были приятны для его мужественного сердца.
— Что ж? — продолжал капитан. — Суди меня бог и царь, а себя я
не пожалею: убить их сейчас могу, только то, что ни братец, ни Настенька
не перенесут того… До чего он их обошел!.. Словно неспроста, с
первого раза приняли, как родного сына… Отогрели змею за пазухой!
— Погодите, постойте! — начал зверолов глубокомысленно и нещадным образом ероша свои волосы. — Постойте!.. Вот что я придумал: во-первых,
не плачьте.
В настоящем случае трудно даже сказать, какого рода ответ дал бы герой мой на вызов капитана, если бы сама судьба
не помогла ему совершенно помимо его воли. Настенька, возвратившись с кладбища, провела почти насильно Калиновича в свою комнату. Он было тотчас взял
первую попавшуюся ему на глаза книгу и начал читать ее с большим вниманием. Несколько времени продолжалось молчание.
Накануне своего отъезда Калинович совершенно переселился с своей квартиры и должен был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в
первый еще раз, пользуясь правом невесты, села около него и, положив ему голову на плечо, взяла его за руку. Калинович
не в состоянии был долее выдержать своей роли.
—
Не все, батька, дело-то делается ночью; важивала я вашу братью и днем.
Не ты
первой!.. — возразила баба и благополучнейшим манером доставила их на станцию, где встретила их толпа ямщиков.
Чисто с целью показаться в каком-нибудь обществе Калинович переоделся на скорую руку и пошел в трактир Печкина, куда он, бывши еще студентом, иногда хаживал и знал, что там собираются актеры и некоторые литераторы, которые, может быть, оприветствуют его, как своего нового собрата; но — увы! — он там нашел все изменившимся: другая была мебель, другая прислуга, даже комнаты были иначе расположены, и
не только что актеров и литераторов
не было, но вообще публика отсутствовала: в
первой комнате он
не нашел никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших на бильярде.
Здесь мне опять приходится объяснять истину, совершенно
не принимаемую в романах, истину, что никогда мы, грубая половина рода человеческого, неспособны так изменить любимой нами женщине, как в
первое время разлуки с ней, хотя и любим еще с прежнею страстью.
Оставшись один, Калинович поспешил достать свой чемодан и, бросив его на
первого попавшегося извозчика, велел себя везти в какую-нибудь, только
не дорогую, гостиницу.
—
Не думаю, чтоб много, — произнес он, —
первое что, вероятно, будут в Москве дрова еще дороже, а в Петербурге, может быть, ягоды дешевле.
— Господствует учение энциклопедистов… подкопаны все основания общественные, государственные, религиозные… затем кровь… безурядица. Что можно было из этого предвидеть?.. Одно, что народ дожил до нравственного и материального разложения; значит, баста!.. Делу конец!.. Ничуть
не бывало, возрождается, как феникс, и выскакивает в Наполеоне
Первом. Это черт знает что такое!
— Нет,
не за одно это, — отвечал больной с упорством, — во-первых, мысль чужая, взята из «Жака». [«Жак» — один из романов Жорж Санд.]
Старший сын мой, мальчик,
не хвастаясь сказать, прекрасный, умный; кончил курс в Демидовском лицее
первым студентом, ну и поступил было в чиновники особых поручений — шаг хороший бы, кажется, для молодого человека, как бы дело в порядке шло, а то, при его-то неопытности, в начальники попался человек заносчивый, строптивый.
Калинович еще прежде с ним познакомился, ходя иногда обедать за общий стол, и с
первых же слов немец показался ему так глуп, что он
не стал с ним и говорить.
«Мой единственный и бесценный друг! (писал он)
Первое мое слово будет: прост» меня, что так долго
не уведомлял о себе; причина тому была уважительная: я
не хотел вовсе к тебе писать, потому что, уезжая, решился покинуть тебя, оставить, бросить, презреть — все, что хочешь, и в оправдание свое хочу сказать только одно: делаясь лжецом и обманщиком, я поступал в этом случае
не как ветреный и пустой мальчишка, а как человек, глубоко сознающий всю черноту своего поступка, который омывал его кровавыми слезами, но поступить иначе
не мог.
Федор, конечно,
не откликнулся на
первый зов.
— Этого
не смейте теперь и говорить. Теперь вы должны быть счастливы и должны быть таким же франтом, как я в
первый раз вас увидела — я этого требую! — возразила Настенька и, напившись чаю, опять села около Калиновича. — Ну-с, извольте мне рассказывать, как вы жили без меня в Петербурге: изменяли мне или нет?
Сам он читать
не может; я написала, во-первых, под твою руку письмо, что ты все это время был болен и потому
не писал, а что теперь тебе лучше и ты вызываешь меня, чтоб жениться на мне, но сам приехать
не можешь, потому что должен при журнале работать — словом, сочинила целую историю…
Настеньку
первое время беспокоила еще мысль о свадьбе, но заговорить и потребовать самой этого — было очень щекотливо, а Калинович тоже
не начинал.