Неточные совпадения
Из
первого экипажа грузно вылез сам Лука Назарыч, толстый седой старик в длиннополом сюртуке и котиковом картузе с прямым козырем; он устало кивнул головой хозяину, но руки
не подал.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть
не сшибла его с ног, за что и получила в бок здорового тумака. Она даже
не оглянулась на эту любезность, и только голые ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч
первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка, с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что начались важные события.
С козел
не торопясь слез здоровенный мужик Матвей Гущин,
первый борец по заводам, ездивший с Груздевым в качестве «обережного».
Появление Груздева в сарайной разбудило
первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на другой бок, попытался было заснуть, но сон был «переломлен», и ничего
не оставалось, как подняться и еще раз обругать долгоспинника.
— Теперь вольны стали,
не заманишь на фабрику, — продолжал Самоварник уже с азартом. — Мочегане-то все поднялись даве, как один человек, когда я им сказал это самое словечко… Да я
первый не пойду на фабрику, плевать мне на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву.
С
первых же шагов на родной почве произошли драматические столкновения: родная, кровная среда
не узнавала в «заграничных» свою плоть и кровь.
Первый ученик Ecole polytechnique каждый день должен был спускаться по стремянке с киркой в руках и с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто
не нуждался.
Она ли
не любила, она ли
не лелеяла Илюшку, а он
первый поднял на нее свою детскую руку!
Когда родился
первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька
не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
— А такие…
Не ты
первая,
не ты последняя: про всех про вас, дровосушек, одна слава-то…
Все понимали, что в ходоки нужно выбрать обстоятельных стариков, а
не кого-нибудь. Дело хлопотливое и ответственное, и
не всякий на него пойдет. Раз под вечер, когда семья Горбатых дружно вершила
первый зарод, к ним степенно подвалила артелька стариков.
—
Первая причина, Лука Назарыч, что мы
не обязаны будем содержать ни сирот, ни престарелых, ни увечных, — почтительнейше докладывал Овсянников. — А побочных сколько было расходов: изба развалилась, лошадь пала, коровы нет, — все это мы заводили на заводский счет, чтобы
не обессилить народ. А теперь пусть сами живут, как знают…
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты
не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя
первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Такие сцены повторялись слишком часто, чтобы удивить мастерицу, но теперь валялась у ней в ногах Аграфена,
первая заводская красавица, у которой отбоя от женихов
не было. Объяснений
не требовалось: девичий грех был налицо.
Старец Кирилл зевнул, разгладил усы, выпил
первую рюмку и благочестиво вздохнул. Уплетая капусту, он терпеливо выслушивал укоризны и наговоры Таисьи, пока ей
не надоело ругаться, а потом деловым тоном проговорил...
— Как же быть-то, милые? — повторяла Таисья,
не успевая слушать бабьи жалобы. —
Первое бы дело огоньку засветить…
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас
не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть
не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в
первую голову ко мне налетят… Ну, да у меня с ними еще свой разговор будет.
Не бойся, Грунюшка… Видывали и
не такую страсть!
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с
первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем
не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— Ихнее дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. —
Не нам судить ихние скитские дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя:
первое дело, брательники на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть…
Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
Не ее
первую увозят так-то в скиты на исправу, только из увезенных туда девушек редко кто вернулся: увезут — и точно в воду канет.
Опять переминаются ходоки, — ни тому, ни другому
не хочется говорить
первым. А народ так и льнет к ним, потому всякому любопытно знать, что они принесли с собой.
— Да я-то враг, што ли, самому себе? — кричал Тит, ударяя себя в грудь кулаком. — На свои глаза свидетелей
не надо… В
первую голову всю свою семью выведу в орду. Все у меня есть, этово-тово, всем от господа бога доволен, а в орде лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена. Все свое в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо, о молодых стараюсь…
В
первые же дни мальчик так отмахал себе руки, что
не мог идти на работу.
Оставались на прежнем положении горничная Катря да старый караульщик Антип, —
первой никак нельзя было миновать кухни, а второму
не было никуда другой дороги, как от своей караушки до господской кухни.
— Да ведь сам-то я разве
не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве я
первый переезжаю с одного места на другое, а вот поди же ты… Стыдно рассказывать-то!
Туляцкому и Хохлацкому концам было
не до этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать.
Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
Аннушка сегодня злилась на всех, точно предчувствуя ожидавшую ее неприятность. Наташка старалась ее задобрить маленькими услугами, но Аннушка
не хотела ничего замечать. Подвернувшийся под руку Корнило получил от нее такой град ругательств, что юркнул в
первую печь, как напрокудивший кот.
Это был Морок, которого Аннушка в
первое мгновение
не узнала. Он затащил ее к сараю у плотинных запоров и, прижав к стене, больно ударил по лицу кулаком.
Это вероломство Деяна огорчило старого Тита до глубины души; больше всех Деян шумел,
первый продал покос, а как пришло уезжать — и сдыгал. Даже обругать его по-настоящему было нельзя, чтобы напрасно
не мутить других.
Березы еще
не успели распуститься, но
первая весенняя травка уже высыпала по обогретым местам.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни разу
не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было
не до вероломного свата, — старик
не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал
первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
Не дождавшись ответа, он круто повернул лошадь на одних задних ногах и помчался по площади. Нюрочка еще в
первый раз в жизни позавидовала: ей тоже хотелось проехать верхом, как Вася. Вернувшись, Вася на полном ходу соскочил с лошади, перевернулся кубарем и проговорил деловым тоном...
Маленькое детское тело
не поспевало за быстро работавшею детскою головкой, и в этом разладе заключался источник ее задумчивости и
первых женских капризов, как было и сейчас.
Дома Петра Елисеича ждала новая неприятность, о которой он и
не думал.
Не успел он войти к себе в кабинет, как ворвалась к нему Домнушка, бледная, заплаканная, испуганная. Она едва держалась на ногах и в
первое мгновение
не могла выговорить ни одною слова, а только безнадежно махала руками.
Видимо, это понравилось Артему, и, сорвав сердце, он успокоился:
не он
первый,
не он последний.
Домнушка,
не замечавшая раньше забитой снохи, точно в
первый раз увидела ее и даже удивилась, что вот эта самая Татьяна Ивановна точно такой же человек, как и все другие.
Полуэхт Самоварник теперь жил напротив Морока, — он купил себе избу у Канусика. Изба была новая, пятистенная и досталась Самоварнику почти даром. Эта дешевка имела только одно неудобство, именно с
первого появления Самоварника в Туляцком конце Морок возненавидел его отчаянным образом и
не давал прохода. Только Самоварник покажется на улице, а Морок уж кричит ему из окна...
Не пришла только сама Василиса Корниловна, — ндравная старуха сама ждала
первого визита.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а
не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать —
первое дело…
Живя два года в скиту, Аглаида знала этого смиренного Заболотского инока
не больше, чем когда увидала его в
первый раз.
Таисья посмотрела какими-то удивленными глазами на Кирилла и ничего
не ответила. Она еще с вечера все прислушивалась к чему-то и тревожно поглядывала под гору, на дорогу из Самосадки, точно поджидала кого. Во время чтения Аглаиды она
первая услышала топот лошадиных копыт.
Таисья даже попятилась от такой неожиданности. Златоустовские поморцы-перекрещенцы
не признавали о. Спиридония за святого и даже смеялись над ним, а тут вдруг выкатил сам Гермоген,
первый раскольщик и смутьян… Чуяло сердце Таисьи, что быть беде! За Гермогеном показалась из тумана голова лошади, а на ней ехал верхом Макар Горбатый.
Раз после
первого спаса шла Аглаида по Мохнатенькой, чтобы набрать травки-каменки для матери Пульхерии. Старушка недомогала, а самой силы нет подняться на гору. Идет Аглаида по лесу, собирает траву и тихонько напевает раскольничий стих. У самого святого ключика она чуть
не наступила на лежавшего на земле мужика. Она хотела убежать, но потом разглядела, что это инок Кирилл.
Никаких разговоров по первоначалу
не было, как
не было их потом, когда на другой день приехал с пожара Макар. Старик отмалчивался, а сыновья
не спрашивали. Зато Домнушка в
первую же ночь через Агафью вызнала всю подноготную: совсем «выворотились» из орды, а по осени выедет и большак Федор с женой. Неловко было выезжать всем зараз, тоже совестно супротив других, которым
не на что было пошевельнуться: уехали вместе, а назад повернули
первыми Горбатые.
От волнения Тит в
первую минуту
не мог сказать слова, а только тяжело дышал. Его худенькое старческое лицо было покрыто потом, а маленькие глазки глядели с усталою покорностью. Народ набился в волость, но, к счастью Тита, большинство здесь составляли кержаки.
У мастерицы Таисьи быстро созрел план, каким образом уговорить Петра Елисеича. С нею одной он
не отпустил бы Нюрочку на богомолье, а с Парасковьей Ивановной отпустит. Можно проехать сначала в Мурмос, а там озером и тропами. Парасковья Ивановна долго
не соглашалась, пока Таисья
не уломала ее со слезами на глазах. Старушка сама отправилась на рудник, и Петр Елисеич, к удивлению, согласился с
первого слова.
Нюрочка добыла себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич в
первый еще раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже
не оглянулась на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик пришел к нему размыкать свое горе и
не мог от слез выговорить ни слова.
Матушка Маремьяна отвела Таисью в сторону и принялась ей быстро наговаривать что-то, вероятно, очень интересное, потому что Таисья в
первый момент даже отшатнулась от нее, а потом в такт рассказа грустно покачивала головой. Они проговорили так вплоть до того, как подошел плот, и расстроенная Таисья чуть
не забыла дожидавшейся ее на берегу Нюрочки.
Макар тоже заметно припадал к Мосею, особенно когда разговор заходил о земле. Мосей
не вдруг распоясывался, как все раскольники, и сначала даже косился на Макара, памятуя двойную обиду, нанесенную им кержакам:
первая обида — круг унес на Самосадке, а вторая — испортил девку Аграфену.
Первая причина, говорит, там зимы окончательно
не полагается: у нас вот метель, а там, поди, цветы цветут.