Неточные совпадения
Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла, так что из дырочки в переднем занавесе видны
стали только
как бы сплошь одна
с другой примкнутые головы человеческие.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам
стал разучивать,
как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах
с подобной экспрессией он не слыхивал.
— Видишь,
какой я
стал! — проговорил Еспер Иваныч
с грустною усмешкою.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам
станет жить в Москве, так уж не будет расставаться
с ней; но,
как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Когда, в начале службы, священник выходил еще в одной епитрахили и на клиросе читал только дьячок, Павел беспрестанно переступал
с ноги на ногу, для развлечения себя, любовался,
как восходящее солнце зашло сначала в окна алтаря, а потом
стало проникать и сквозь розовую занавеску, закрывающую резные царские врата.
Возвратившись домой
с церковной службы, Павел почувствовал уже потребность готовиться не из чего иного,
как из закона божия, и
стал учить наизусть притчи.
Все это в соединении
с постом, который строжайшим образом наблюдался за столом у Крестовниковых, распалило почти до фанатизма воображение моего героя, так что к исповеди он
стал готовиться,
как к страшнейшему и грознейшему акту своей жизни.
«Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал
с сыном и только, уж
как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона
какое Воздвиженское
стало!..
Павел,
как только сел в экипаж, — чтобы избежать всяких разговоров
с отцом, — притворился спящим, и в воображении его сейчас же начал рисоваться образ Мари, а он
как будто бы
стал жаловаться ей.
—
Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя поили, а потом
стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся
с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и
стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
— Да нашу Марью Николаевну и вас — вот что!.. — договорилась наконец Анна Гавриловна до истинной причины, так ее вооружившей против Фатеевой. — Муж ее как-то
стал попрекать: «Ты бы, говорит, хоть
с приятельницы своей, Марьи Николаевны, брала пример —
как себя держать», а она ему вдруг говорит: «Что ж, говорит, Мари выходит за одного замуж, а сама
с гимназистом Вихровым перемигивается!»
В это время в одном из номеров
с шумом отворилась дверь, и на пороге ее показалась молодая девушка в одном только легоньком капоте, совершенно не застегнутом на груди, в башмаках без чулок, и
с головой непричесанной и растрепанной, но собой она была прехорошенькая и,
как видно, престройненькая и преэфирная
станом.
У полковника
с год
как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он
стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
Барышня же (или m-lle Прыхина,
как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием поговорить
с ним о чем-то интересном и
стала уж, кажется, обижаться немножко на него, что он не дает ей для того случая.
Павел дал шпоры своей лошади и поехал. Вся жизнь, которую он видел в
стану, показалась ему,
с одной стороны, какою-то простою, а
с другой — тяжелою, безобразною и исковерканною, точно кривулина
какая.
У Павла,
как всегда это
с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все другие чувствования; он безучастно
стал смотреть на горесть отца от предстоящей
с ним разлуки… У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу.
М-me Фатеева, когда он сблизился
с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал
с большим интересом; а тут,
как бы в самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и
стал отчаянным Жорж-3андистом.
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник тем же тихим голосом жене. — Вообразите,
какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна,
с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа
стала…
Я сколько раз ему говорила: «Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!» Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно,
как жених и невеста,
стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое.
Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал
с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и
стал подумывать,
как бы ему жениться на купчихе и лавку
с ней завести.
Вихров глядел на него
с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд,
как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но
как произвели его в генералы, так и поглупел… Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа
становились в этих чинах и больше высказывались…
Достойный друг сей,
с тех пор,
как Вихров получил наследство, заметно
стал внимательней к нему: весьма часто забегал, почти не спорил
с ним и никогда не продергивал его,
как делал это он обыкновенно
с другими.
Народ тоже разделывать
станешь: в зиму-то он придет к тебе
с деревенской-то голодухи, — поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а
как только придет горячая пора, сейчас прибавку ему давай, и задурит еще, пожалуй.
— Боже мой!
Какой ты красавец и молодец из себя
стал; что такое
с тобой сделалось?
Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не пей только человек — золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло
с глазу свернуться. Вихров
стал его слушать,
как мудреца какого-нибудь.
— Правда! — подтвердил Добров. — Нынче вот они еще маленько посмирнее
стали, а прежде такие озорники были, что боже упаси: на моей уж памяти один баринок
какую у нас
с священником штуку сыграл, — чудо!
— Так втюрился, — продолжал Добров, — что мать-то испугалась, чтоб и не женился; ну, а ведь хитрая, лукавая, проницательная старуха: сделала вид, что
как будто бы ей ничего, позволила этой девушке в горницах даже жить, а потом,
как он
стал сбираться в Питер, — он так ладил, чтоб и в Питер ее взять
с собой, — она сейчас ему и говорит: «Друг мой, это нехорошо!
Время
стало приближаться к весне. Воздвиженское
с каждым днем делалось все прелестней и прелестней:
с высокой горы его текли целые потоки воды, огромное пространство виднеющегося озера почти уже сплошь покрылось синеватою наслюдою. Уездный город стоял целый день покрытый
как бы туманом испарений. Огромный сад Воздвиженского весь растаял и местами начинал зеленеть. Все деревья покрылись почками, имеющими буроватый отлив. Грачи вылетали из свитых ими на деревьях гнезд и весело каркали.
Катишь почти знала, что она не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост… перед этим трюмо теперь она сняла
с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете,
стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась,
как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: «Раз, два, раз, два!» Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности.
Как только от него отошла Юлия, к нему сейчас же подошла и села на ее место Прыхина. О, Катишь сейчас ужасную штучку отпустила
с Кергелем. Он подошел к ней и вдруг
стал ее звать на кадриль. Катишь вся вспыхнула даже в лице.
Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению,
с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры:
с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен,
как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и,
став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом...
— Хуже-с, хуже! — подхватил на это генерал. — Воды эти разные только перемутили ее! Даже на характер ее как-то очень дурно подействовали, ужасно
как стала раздражительна!
По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и
стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что
с известной особой он даже не видится, так
как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он был занят последнее время, умолял ее справиться,
какая участь постигла его произведения в редакции.
— А
какой случай! — сказал он. — Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского
с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы
с тобой идем богу молиться; они
стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. «Что ж, я говорю, мы очень рады». Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь — зайдем, не хочешь — нет.
В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она
стала рядом
с отцом и заметно была
как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади,
как бы тонула в тумане росы.
Вихров начал учить всех почти
с голосу, и его ли в этом случае внушения были слишком велики, или и участвующие сильно желали
как можно лучше сыграть, но только все они очень скоро
стали подражать ему.
— Убил, ваше благородие,
как легли мы
с ней спать, я и
стал ее бранить, пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней
стало; я взял да
стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня на двор, я нагнал ее, сшиб
с ног и начал ее душить.
Всеми этими оговорами, так же
как тоном голоса своего и манерами, Парфен все больше и больше
становился Вихрову противен. Опросивши его, он велел позвать работницу. Та вошла
с лицом красным и,
как кажется, заплаканным.
Подошли мы таким манером часов в пять утра к селенью, выстроились там солдаты в ширингу; мне велели
стать в стороне и лошадей отпрячь; чтобы, знаете, они не испугались,
как стрелять будут; только вдруг это и видим: от селенья-то идет громада народу… икону, знаете, свою несут перед собой…
с кольями,
с вилами и
с ружьями многие!..
С той стороны в самом деле доносилось пение мужских и женских голосов; а перед глазами между тем были: орешник, ветляк, липы, березы и сосны; под ногами — высокая, густая трава. Утро было светлое, ясное,
как и вчерашний вечер. Картина эта просто показалась Вихрову поэтическою. Пройдя небольшим леском (пение в это время
становилось все слышнее и слышнее), они увидели, наконец, сквозь ветки деревьев каменную часовню.
Вихров несказанно обрадовался этому вопросу. Он очень подробным образом
стал ей рассказывать свое путешествие,
как он ехал
с священником,
как тот наблюдал за ним,
как они, подобно низамским убийцам [Низамские убийцы. — Низамы — название турецких солдат регулярной армии.], ползли по земле, — и все это он так живописно описал, что Юлия заслушалась его; у нее глаза даже разгорелись и лицо запылало: она всегда очень любила слушать, когда Вихров начинал говорить — и особенно когда он доходил до увлечения.
Я спросил дежурного чиновника: «Кто это такой?» Он говорит: «Это единоверческий священник!» Губернатор,
как вышел, так сейчас же подошел к нему, и он при мне же
стал ему жаловаться именно на вас, что вы там послабляли, что ли, раскольникам… и какая-то становая собирала какие-то деньги для вас, — так что губернатор, видя, что тот что-то такое серьезное хочет ему донести, отвел его в сторону от меня и
стал с ним потихоньку разговаривать.
— Да я уж на Низовье жил
с год, да по жене больно стосковался, —
стал писать ей, что ворочусь домой, а она мне пишет, что не надо, что голова стращает: «
Как он, говорит, попадется мне в руки, так сейчас его в кандалы!..» — Я думал, что ж, мне все одно в кандалах-то быть, — и убил его…
Находившиеся на улице бабы уняли, наконец, собак, а Мелков, потребовав огромный кол, только
с этим орудием слез
с бревна и пошел по деревне. Вихров тоже вылез из тарантаса и
стал осматривать пистолеты свои, которые он взял
с собой, так
как в земском суде ему прямо сказали, что поручение это не безопасно.
Юлия же
как бы больше механически подала руку жениху,
стала ходить
с ним по зале — и при этом весьма нередко повертывала голову в ту сторону, где сидел Вихров. У того между тем сейчас же начался довольно интересный разговор
с m-lle Прыхиной.
— А
как там, Вихров, в моем новом именьице, что мне досталось, — хорошо! — воскликнула Клеопатра Петровна. — Май месяц всегда в Малороссии бывает превосходный; усадьба у меня на крутой горе — и прямо
с этой горы в реку; вода в реке чудная — я
стану купаться в ней, ах, отлично! Потом буду есть арбузы, вишни; жажда меня эта проклятая не будет мучить там, и
как бы мне теперь пить хотелось!
Встреть моего писателя такой успех в пору его более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет почти беспрерывных душевных страданий, он
как бы отупел ко всему — и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и
стал его писать
с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой — и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и почти счастливый.
Женичка,
как только вскочил в лодку, сейчас же убежал к лодочнику и
стал с любопытством смотреть,
как тот разводил на носу огонь. Симонов, обернувшись спиной к Вихрову и Мари, сел грести. Лодка тронулась.
— Нет, не глупости! — воскликнул, в свою очередь, Живин. — Прежде, когда вот ты, а потом и я, женившись, держали ее на пушкинском идеале, она была женщина совсем хорошая; а тут,
как ваши петербургские поэты
стали воспевать только что не публичных женщин, а критика — ругать всю Россию наповал, она и спятила, сбилась
с панталыку: сначала объявила мне, что любит другого; ну, ты знаешь,
как я всегда смотрел на эти вещи. «Очень жаль, говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!»