Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда
были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен
был «Парнас», в
последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что
было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно
было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Полковник
был от души рад отъезду
последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки
был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«Все светское общество
было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт… Все удивляются ее доброте: она самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего всю жизнь ее и,
последнее время, более двух лет, не дававшего ей ни минуты покоя своими капризами и страданиями».
Громадное самолюбие этого юноши до того
было уязвлено неудачею на театре, что он
был почти не в состоянии видеть Павла, как соперника своего на драматическом поприще; зато сей
последний, нельзя сказать, чтобы не стал в себе воображать будущего великого актера.
В один из
последних своих походов за охотой, Николай Силыч и Павел зашли верст за пятнадцать, прошли потом огромнейшее болото и не убили ничего; наконец они сели на кочки. Николай Силыч, от усталости и неудачи в охоте,
был еще более обыкновенного в озлобленном расположении духа.
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего
было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от
последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
Полковник, начавший
последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не
было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
—
Есть, кажется, перевод Висковатова, потом перевод Карамзина «Юлия Цезаря», и, наконец, Полевой перевел, или, лучше сказать, переделал «Гамлета» Шекспира!.. —
Последние слова Неведомов произнес уже несколько с насмешкой.
В
последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел
было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все
будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди
будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать.
— И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в
последний раз
был там, — говорил Александр Иванович явно грустным тоном, — Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней — ему не позволяют играть.
— Ничего я его не убедила… Он
последнее время так стал
пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно
было, — я взяла да и уехала!..
Через несколько дней Павлом получено
было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари
было написано: «Надеюсь, что ты приедешь отдать
последний долг человеку, столь любившему тебя». Павел, разумеется, сейчас
было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.
На окне
последней комнаты сейчас же
была повешена довольно плотная занавеска.
— «Посмотрите, — продолжал он рассуждать сам с собой, — какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле,
была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до
последней степени!..»
При прощании просили
было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но
последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин
последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже
было отговаривался, что уже — некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.
— Это один мой товарищ, про которого учитель математики говорил, что он должен идти по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, — и он эту наружность выработал в себе до
последней степени совершенства.
Павел, оставшись один, стал прислушиваться, что делается в спальной; ему и жаль
было Клеопатры Петровны, и вместе с тем она бесила его до
последней степени.
—
Будь хоть
последний день понежней со мною, — проговорила она, как бы еще не зная, исполнит он ее просьбу или нет.
Все ничего, никакой помощи не
было, но старушонка-лекарка полечила их
последнее время, только и всего, — раны эти самые киноварью подкурила, так сразу и затянуло все…
Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью
последнего, по этому поводу, пределов не
было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать, как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести.
Остальное ты все знаешь, и я только прибавлю, что, когда я виделась с тобой в
последний раз в доме Еспера Иваныча и тут же
был Постен и когда он ушел, мне тысячу раз хотелось броситься перед тобой на колени и умолять тебя, чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще
был мальчик, и я знала, что не мог этого сделать.
В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему
было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. «Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж
было только свойством ее темперамента», — примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после
последнего свидания, ужасно стала его интересовать.
— Это я так, для красноречия, — отвечал Павел, чтобы успокоить приятеля. Он очень уж хорошо понимал, что тот до сих пор еще
был до безумия влюблен в Анну Ивановну. От
последнего ответа Неведомов, в самом деле, заметно успокоился.
M-lle Прыхина, возвратясь от подружки своей Фатеевой в уездный городок, где родитель ее именно и
был сорок лет казначеем, сейчас же побежала к m-lle Захаревской, дочери Ардальона Васильича, и застала ту, по обыкновению, гордо сидящею с книгою в руках у окна, выходящего на улицу, одетою, как и всегда, нарядно и причесанною по
последней моде.
С трудом войдя по лестнице в переднюю и сняв свою дорогую ильковую шубу, он велел доложить о себе: «действительный статский советник Захаревский!» В
последнее время он из исправников
был выбран в предводители, получил генеральство и подумывал даже о звезде.
— Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в
последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни
есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: «Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!» У этого же самого барина
была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее какое
есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, — все это кушать изволит и похваливает.
—
Было, что она
последнее время амуры свои повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, — и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к себе; только мужу про это кто-то дух и дал.
Павел, возмущенный всеми
последними событиями и разговорами об них, с удовольствием
выпил рюмку.
— Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, — произнес Захаревский; а сам с собой думал: «Ну, это значит шалопайничать
будешь!» Вихров
последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. «Впрочем, — успокоил он себя мысленно, — если жену
будет любить, так та и служить заставит!»
Те проворно побежали, и через какие-нибудь четверть часа коляска
была подана к крыльцу. В нее
было запряжено четыре худощавых, но, должно
быть, чрезвычайно шустрых коней. Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и с нагайками, окружали ее. Александр Иванович заставил сесть рядом с собою Вихрова, а напротив Живина и Доброва.
Последний что-то очень уж облизывался.
Пока Эйсмонды
были за границей, Ришар довольно часто получал об них известия от своего берлинского друга, который в
последнем письме своем, на вопрос Ришара: что, нашла ли m-me Эйсмонд какое-нибудь себе облегчение и развлечение в путешествии, отвечал, что нет, и что, напротив, она страдает, и что главная причина ее страданий — это почти явное отвращение ее к мужу, так что она малейшей ласки его боится.
—
Выпьем и потолкуем! — согласился Вихров; он
последнее время все чаще и чаще стал предаваться этого рода развлечению с приятелями. Те делали это больше по привычке, а он — с горя, в котором большую роль играла печаль об Фатеевой, а еще и больше того то, что из Петербурга не
было никакого известия об его произведениях.
По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он
был занят
последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции.
Герой мой
был не таков, чтобы долго мог вести подобную жизнь… В один день все это ему опротивело и омерзело до
последней степени.
— Она померла еще весной. Он об этом узнал,
был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул — нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но
последнее, кажется, вероятнее, потому что не давал даже себя спасать товарищу.
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в
последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не
ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его
были расчесаны до
последнего волоска; на длинных пальцах
были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками.
— Очень рад, конечно, не за вас, а за себя, что вас вижу здесь! — говорил он, вводя меня в свой кабинет, по убранству которого видно
было, что Захаревский много работал, и вообще за
последнее время он больше чем возмужал: он как-то постарел, — чиновничье честолюбие, должно
быть, сильно его глодало.
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься
было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это
последняя любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж
был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
— Непременно скажу; но только вы наверное ли знаете, что в
последнем акте я должна
буду быть в вуале и в цветах? — переспросила она еще раз его.
Костюм Офелии Пиколова переменила, по крайней мере, раз пять и все совещалась об этом с Вихровым; наконец, он ее одел для
последнего акта в белое платье, но совершенно без юбок, так что платье облегало около ее ног, вуаль
был едва приколот, а цветы — белые камелии — спускались тоже не совсем в порядке на одну сторону.
Когда затем прошел
последний акт и публика стала вызывать больше всех Вихрова, и он в свою очередь выводил с собой всех, — губернатор неистово вбежал на сцену, прямо подлетел к m-me Пиколовой, поцеловал у нее неистово руку и объявил всем участвующим, чтобы никто не раздевался из своих костюмов, а так бы и сели все за ужин, который
будет приготовлен на сцене, когда публика разъедется.
Это
был каменный флигель, в котором на одной половине жил писарь и производились дела приказские, а другая
была предназначена для приезда чиновников. Вихров прошел в
последнее отделение. Вскоре к нему явился и голова, мужик лет тридцати пяти, красавец из себя, но довольно уже полный, в тонкого сукна кафтане, обшитом золотым позументом.
Это звонили на моленье, и звонили в
последний раз; Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и увидел, что со всех сторон села идут мужики в черных кафтанах и черных поярковых шляпах, а женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни не
было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша
была деревянная, но дерево на ней
было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна
были с железными решетками.
Народ в самом деле
был в волнении: тут и там стояли кучки, говорили, кричали между собою. Около зарубившегося плотника стояли мужики и бабы, и
последние выли и плакали.
Староста и работник тоже
были выпущены.
Последний, с явно сердитым лицом, прошел прямо на двор; а староста по-прежнему немного подсмеивался над священником. Вихров, священник и староста отправились, наконец, в свой поход. Иерей не без умысла, кажется, провел Вихрова мимо единоверческой церкви и заставил его заглянуть даже туда: там не
было ни одного молящегося.
Вихров и это все записал и, приехав в одну из деревень, отбирал от мужиков показания — день, два, три, опросил даже мужиков соседних деревень в подтверждение того что ни пожаров, ни неурожаев особенных за
последнее время не
было.
Когда он встал на ноги, то оказалось (Вихров до этого видел его только сидящим)… оказалось, что он
был необыкновенно худой, высокий, в какой-то длинной-предлинной ваточной шинели, надетой в рукава и подпоясанной шерстяным шарфом; уши у него
были тоже подвязаны, а на руках надеты зеленые замшевые перчатки; фамилия этого молодого человека
была Мелков; он
был маменькин сынок, поучился немного в корпусе, оттуда она по расстроенному здоровью его взяла назад, потом он жил у нее все в деревне — и в
последнюю баллотировку его почти из жалости выбрали в члены суда.
Говоря это, он шел, ковыляя, в гостиную и зало, где хор стоял уже в полном параде. Он состоял из мужчин и женщин;
последние были подстрижены, как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны.
Инженер тоже поехал с ними, чтобы, как он выражался, пообделать кой-какие делишки, и таким образом единственной собеседницей героя моего
была Груша, очень похорошевшая
последнее время и начавшая одеваться совершенно как барышня.