Неточные совпадения
Так совершил свое учебное поприще Обломов. То число, в которое он выслушал
последнюю лекцию, и
было геркулесовыми столпами его учености. Начальник заведения подписью своею на аттестате, как прежде учитель ногтем на книге, провел черту, за которую герой наш не считал уже нужным простирать свои ученые стремления.
В первых двух случаях еще можно
было спорить с ним, но когда он, в крайности, вооружался
последним аргументом, то уже всякое противоречие
было бесполезно, и он оставался правым без апелляции.
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич
был сам растроган. Увещевая Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных им крестьянам, и
последние упреки досказал дрожащим голосом, со слезами на глазах.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская
последний вздох. Оттого и говорят, что прежде
был крепче народ.
Он говорил, что «нормальное назначение человека — прожить четыре времени года, то
есть четыре возраста, без скачков, и донести сосуд жизни до
последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них».
Хотя
было уже не рано, но они успели заехать куда-то по делам, потом Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом поехали к этому
последнему на дачу
пить чай, застали большое общество, и Обломов из совершенного уединения вдруг очутился в толпе людей. Воротились они домой к поздней ночи.
— Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может
быть, в
последний раз. Если ты и после этого
будешь сидеть вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги нет? Или, может
быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и что, или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда остановился на
последнем, заложил руки под голову — и напрасно будит его Захар.
Одет
был в
последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей: садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце.
Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все
было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо
быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
У ней лицо
было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в
последний раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка
была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
Он лежал на спине и наслаждался
последними следами вчерашнего свидания. «Люблю, люблю, люблю», — дрожало еще в его ушах лучше всякого пения Ольги; еще на нем покоились
последние лучи ее глубокого взгляда. Он дочитывал в нем смысл, определял степень ее любви и стал
было забываться сном, как вдруг…
Может
быть, сегодня утром мелькнул
последний розовый ее луч, а там она
будет уже — не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь; жизнь поглотит ее, и она
будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления ее
будут так просты, обыкновенны.
Он накрепко наказал Захару не сметь болтать с Никитой и опять глазами проводил
последнего до калитки, а Анисье погрозил пальцем, когда она показала
было нос из кухни и что-то хотела спросить Никиту.
— Из рассказа вашего видно, что в
последних свиданиях вам и говорить
было не о чем. У вашей так называемой «любви» не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы еще до разлуки разошлись и
были верны не любви, а призраку ее, который сами выдумали, — вот и вся тайна.
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел… Может
быть, в
последний раз
было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это Бог видит, но не стою твоих хлопот.
Никто не видал
последних его минут, не слыхал предсмертного стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя год, и опять миновал благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало
ел, мало стал выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже плакал. Он предчувствовал близкую смерть и боялся ее.