Ревность 2

Кристина Французова, 2023

2-ой заключительный том.Семейные ценности – вот что отстаивала Мирослава, когда любимый муж превратился в тирана. Она сбежала в ночь, в никуда, чтобы спасти собственную жизнь и остатки самоуважения. Не имея денег, жилья, работы, в руках один чемодан и диплом экономиста. Когда тебе 27, сложно начинать с нуля. Но судьбу не интересуют наши планы.Любовь обернулась разочарованием. Надежды испарились. Мечты остались в доме, из которого сбежала.Мирослава решительно/безрассудно перевернёт свою жизнь, но что ей это принесёт…Старые знакомые + новые роли = кто получит итоговый приз…ХЭ для героини есть (не путать с ХЭ для читателя).

Глава 42

Всё как раньше: в окна столовой

Бьётся мелкий метельный снег,

И сама я не стала новой,

А ко мне приходил человек.

Я спросила: «Чего ты хочешь?»

Он сказал: «Быть с тобой в аду».

Я смеялась: «Ах, напророчишь

Нам обоим, пожалуй, беду»…

А. Ахматова, 1914

Отрывок Гость

— Здесь всё по-прежнему.

— Я перестал сюда заходить. И камин давно не зажигали.

Мои ладони с нежностью огладили обивку каждого из кресел, когда я обходила комнату по кругу. Если прикоснуться к тёмной лакированной столешнице серванта, приспособленного под бар, то словно гладишь кожу Подольского, потому что это была его персональная вотчина. А если потрогать шершавый портал камина, то слышен треск поленьев и подвывание вьюги за окном. Я вернулась к креслам и облокотилась на спинку одного. Мне нравилось, как мы проводили здесь вечерние часы. С воспоминаниями каминной комнате повезло больше остальных: она видела не только неуёмную страсть, а с бо́льшей частотой вдохновенные мечты о будущем и гордость за настоящее…

— Почему? — я опустилась в то самое кресло, в котором сидела в наш последний тихий семейный вечер, когда мы думали, что любили друг друга, а судьба награждала последним шансом.

— Ты знаешь.

Простой ответ заставил прикусить губу. Я любыми путями ограждала себя от захороненной горечи, но Гера нарочно её воскрешал.

Два бокала белого — один для меня, второй остался у него.

— С каких пор ты перешёл на вино? — Моё удивление не пряталось.

— Не перешёл, с тобой за компанию.

Мы цедили напиток с приятной кислинкой мелкими глотками в полной тишине.

— Непривычно после прошедших лет сидеть вот так, вдвоём, — я прервала молчание первой.

— А мне впервые здесь легко.

— Зачем ты нас привёз?

Хитрые, сверкающие искры поднимались со дна синевы: — Чтобы вы отдохнули.

— Ты говорил. И даже если предположить, что ты не лукавишь, то зачем нам отдых у тебя?

— Не у меня, Мира. Этот дом всегда был и твоим домом тоже. Ничего не изменилось. С твоим уходом он совсем опустел.

Искусственно накручивать злость не пришлось, она сама объявилась, будто ждала подходящего случая:

— Предлагаешь мне перевезти свою семью сюда, а городскую квартиру продать? — я фонтанировала абсолютнейшей, откровенной, креплёной желчью, настоянной на сто процентном змеином яде.

— Двери всегда открыты. — Гера подарил мне простодушную, конфузливую полуулыбку.

Обидно, что мой яд не способен отравлять кого-то помимо меня самой.

— Отлично. Я как раз думала над тем, как увеличить жилплощадь. Ведь когда выйду замуж, то четырёх комнат станет мало. Мне уже сейчас не хватает кабинета, а с четвёртым членом семьи в квартире не протолкнёшься. Ты весьма удачно предложил мне вариант переезда. Я буду иметь его в виду.

— Мира! Не мели ерунду.

— Себе скажи тоже самое, Подольский. Ещё раз ляпнешь в таком духе и через час нас здесь не будет. Ну надо же, какая щедрость, дом он мне предлагает. Что ещё к дому прилагается? Синяки, обвинения, угрозы? Без нового мужа я возвращаться не собираюсь. Хоть кто-то сможет защитить от твоей дури и плохого настроения.

— Чёрт, малышка. Извини. Я не хочу ругаться. Пожалуйста.

— Тогда фильтруй базар, Подольский.

— Уговорила. Буду фильтровать базар, — свой ответ он сопроводил коротким смешком. А после встал с кресла и принялся мерить комнату шагами. Залпом опрокинул в себя вино из бокала, прихватил с барного шкафа бутылку и налил заново. — Я не подразумевал никаких тайных смыслов. Просто вырвалось.

— Вот и вставь то, что вырвалось обратно.

— Тебе долить?

Я отвела руку с фужером в сторону. Подольский подошёл ко мне, долил совсем немного и вернулся в пустующее кресло. Бутылку он поставил на пол рядом с собой.

— Я не подозревал, что начать разговор будет так сложно.

— Тогда не начинай.

— Мира! — он повысил голос с различимой досадой.

— Гера!

— Ты не можешь отказать мне в малости.

— Твой разговор будет стоить множества нервных клеток. Я не готова платить своим здоровьем за твои запоздалые и плесневелые объяснения.

— Раньше ты не была упряма.

— Потому что раньше я тебя любила, Подольский. Если ты не понял очевидных вещей.

— Почему любила?

— Что?

— Ты сказала «любила» в прошедшем времени. Почему?

— Ты издеваешься?

— Вовсе нет, просто хочу понять.

Он спокоен как удав, я же едва удерживала себя в сидячем положении. И чтобы не подскочить и не вцепиться в наглую физиономию, приходилось впивать ногти в подлокотник кресла.

— Ты опоздал.

— Не говори так.

— А как? Я говорю правду. Мне не нужно, чтобы ты меня понимал. Всё ушло. «Нас» больше нет и не будет. У меня новая жизнь и новые интересы. Поэтому я не стремлюсь ворошить прошлое. Мне оно без надобности.

— А если это нужно мне, Мира? Что если я не могу жить дальше, пока не скажу тебе, как сильно сожалею. Пока не объясню почему поступил, как последний подлец. Что тогда? Откажешься выслушать?

— Как ты верно заметил, откровения нужны только тебе. Чтобы облегчить чувство вины. Но не за мой счёт. Я не собираюсь облегчать твою вину. Ты сам создал такую ситуацию, сам разрушил нашу семью. Вот и живи с этим.

— Мстишь.

— Нет… Если уж на то пошло — возвращаю должок. Когда я умоляла тебя поговорить со мной и объясниться, ты упорно молчал. Сыпал обвинениями направо и налево, издевался и терзал, но молчал о причинах. Теперь вдруг тебя прорвало на откровенность. Но кому она нужна кроме тебя? Никому. Поэтому можешь говорить сам с собой сколько угодно. Меня прошлое больше не касается и не тревожит, и я не хочу заново страдать и мучиться переживаниями. Мы с тобой разведены. Мы друг другу никто. На этом всё.

— Это я виноват, что ты стала такой. Прости, малышка.

Считается, что извинения должны приносить облегчение.

Мрачные мысли давили на плечи, ноша слишком тяжела, что я сгорбилась под весом. Вино не помогало, а наоборот усиливало давление. Как же я устала от проклятой семейки. Зря я согласилась на фамилию, которая вместо счастья способна одарить лишь одиночеством и холодом могильного склепа…

Я вздрогнула, перехватывая крепче ножку бокала, чтобы не выронить хрупкую вещь.

— Чшш, это я. — Гера забрал мой фужер и отнёс к барному шкафу, затем вернулся и подхватил меня на руки.

— Что ты делаешь? — поинтересовалась вяло.

— Ты без сил, несу тебя в постель.

— Тебе ничего не светит, имей ввиду.

Пристроить голову на неудобном плече и жарко дышать Подольскому в шею, воображая его неутолённое желание — лучшее событие за сегодняшний день.

— Даже не мечтаю, Мира. Мечты и те давно сдохли.

Он занёс меня в гостевую комнату, на которой я остановила выбор — её расположение дальше всех от супружеской спальни — уложил на кровать и принялся расстёгивать пуговицы блузки. Льняной брючный костюм показался мне отличным вариантом, когда я переодевалась к ужину, и сейчас снова обрадовалась, что не выбрала платье.

— Я сама. — Закрылась руками, чтобы не дать ему касаться себя. Гера без возражений отступил и уселся на пол спиной ко мне, облокачивая спину на бортик кровати.

— Я об одном жалею, что не поговорил с тобой, когда мог и когда был обязан это сделать.

— Почему не сделал? — спросила без любопытства, вырвалось на автомате, пока снимала блузку.

— Я любил тебя больше жизни, Мира. Впрочем, и сейчас люблю. Когда мне на работу принесли анонимный конверт с фотографиями, где ты обнажённая с мужчиной… Я сдох в тот момент.

Прозвучало то самое признание, которого я страшилась и которое гнала от себя, что есть сил. Но как всегда Подольский сделал всё по-своему.

— Я тысячу раз жалел, что не выкинул тот злополучный конверт. Какого черта я его вообще открыл. Если как день было ясно, что он левый. — Продолжая сидеть на полу и опираясь локтями в согнутые колени, Гера зарылся пальцами в волосы. — Стоило увидеть снимки и будто нож в спину воткнули и провернули несколько раз. Я слышал скрежет собственных костей, которые задевал клинок. Когда через время пришёл в себя, кабинет не подлежал восстановлению… Прости, малышка. Я очень хотел справиться. Надеялся простить или хотя бы принять ситуацию. Я не допускал мысли, что мы расстанемся. Только не с тобой. А нож входил уже не со спины. Ты, глядя мне в глаза через объектив, вонзала его в сердце раз за разом…

— Снимки проверил на подлинность?

Не ожидала от себя, но я лежала точно позади Геры на боку, подставив руку под голову. Мы не соприкасались, но я кожей ощущала жар, исходящий от него. Только тепло его тела заставляло верить в реальность. В ином случае я решила бы, что вокруг меня сон, слишком реалистичный и вместе с тем фантастичный, если так бывает.

Подольский зло рассмеялся:

— Не поверишь, Мира. Ублюдок-Прохор развёл меня, как последнего лоха. Всучил липовое подтверждение фотографий и даже разыскал твоего любовника.

— Чем же он угрожал мужчине, что тот сознался в преступлении?

— Догадалась?

— Угу.

— А вот я не догадался. Поверил, как последний идиот, хотя всё шито белыми нитками.

— Так чем же?

— У того имелась младшая сестра, соплячка совсем, лет четырнадцати. Вот ею и шантажировал. Обещал вернуть непорченой и живой, если мужик сможет меня убедить.

— Не понимаю. Откуда в Прохоре столько гнусности. — Я представила если бы кто-то обидел Павлика. Убила бы голыми руками подонков. А там же девочка была. Какими же мразями бывают люди. — А что с девочкой, ты узнал?

— Да. Её и брата действительно отпустили. Они уехали из города, сменили регион. Я не помню названия, где они осели, там то ли посёлок, то ли мелкий городишко. Главное, что живые.

— Значит ты поверил мужику, фотографиям… — меня мутило от гадливости, но я продолжила, — почему со мной не поговорил?

— Испугался. Не выдержал, Мира. Боялся подтверждения, как огня. Если бы услышал признание из твоих уст, то отыграть назад стало бы невозможно. Можешь не верить, но я до последнего надеялся, что смогу жить с тобой, даже зная об измене. Так сильно любил, что отпустить не мог. Только ревность оказалась сильнее. И хитрее. Или я заигрался… Сам не заметил, что отравился. Провалился в агонию, а выплыть не смог. Когда вроде и живой, но будто похоронен заживо в мутной грязной жиже. Я намеренно стал груб. Хотел, чтобы ты тоже узнала, что такое боль от предательства… Заранее прости, малышка, но сейчас я скажу такое, что ты возненавидишь меня ещё сильнее.

Сильнее?! Куда сильнее. Я, итак, едва держалась и поражалась собственному терпению, чтобы выслушивать пакостную мерзость. И отчаянно жалела, что не прибила Подольского в самом начале.

— Гера, тебе лучше замолчать.

— Не могу, Мирочка. Рад бы, но не могу. Хочу, чтобы ты до конца узнала какой я.

Ну что за идиот? Зачем объяснять то, что я знала без слов и куда больше, чем кто-то мог рассказать: сам Подольский или тётя, вырастившая его как сына, или моя лучшая подруга. Я с ним жила. Кому знать всю его подноготную если не мне.

Требовательный и чуткий, грубый и предупредительный, нетерпеливый и надёжный. Беспощадный, злобный, ревнивый и влюблённый, преданный, пылкий. Не абьюзер, но жестокий, не псих, но одержимый мной, не тиран, но мой личный палач. А печальнее всего, он добрый… Любому, кто будет нуждаться в его помощи, Подольский никогда не скажет «нет». Жаль, что я не «любой». Я — его уязвимое место.

Да только любовь делает человека не слабым, а сильным, и тогда он не боится потерь. Слабым же его делает не любовь, а жажда обладания, и человек сходит с ума из-за страха потери.

— Гера остановись…

— Я ведь был уверен, что ребёнок не мой. Засланец Прохора клялся, что малыш от него. И когда тебя выписали из больницы, я…, — голос осип, а Подольский проглотил слова. Но лучше бы он отрезал и сожрал собственный никчёмный язык, чтобы не смог произнести то, что произнёс вопреки моим мольбам, — я радовался, что его не стало.

— Не-ет! Я не хочу ничего слышать!

— Прости, Мира.

— Замолчи!

— Пожалуйста, прости. Я ведь не знал… я думал он чужой, не от меня. Прости.

— Да заткнись ты, наконец! — вместе с криком я выплёскивала переполняющий ужас.

Подскочила на ноги прямо в кровати и только успела закрыть лицо ладонями как через мгновение содрогнулась в рыданиях. Отчаянных, горьких, безнадёжных, обречённых, трагических, страшных, от которых, вместе со слезами лишалась души. Я, как подкошенная, рухнула на колени, а чьи-то грубые лязгающие клещи тянули из меня последнее светлое, что во мне оставалось. Наверно так заканчивалась жизнь. Когда муки столь всеобъемлющи, что надёжно перекрывали не только разум, но и любые другие чувства.

Я рыдала в голос, а чёрная пробоина в солнечном сплетении увеличивалась. Чем больнее становилось мне, тем громче я вопила. Облегчение не приходило. А как тут поможешь, когда казалось хоронила не только давно потерянное дитя, а любимого мужчину, который вместо того, чтобы защищать самое дорогое — жестоко поглумился.

Почему Подольский не сдох раньше времени, нося в груди вместо сердца твердокаменный, бездушный осколок. Как нужно ненавидеть или низко пасть самому, чтобы радоваться чужому горю. Я выла из-за того, что тот, кто на коленях мне присягал, после вероломно отвернулся, а сейчас молил о снисхождении.

— Это невыносимо, Гера! — глухо и невнятно я выталкивала бормотанье через громкие всхлипы и судорожные глотки воздуха. — Я не могу. Я не хочу знать. Уходи. Не смей вываливать на меня. Это слишком. — Я тёрла лицо ладонями, они становились мокрыми, тогда я вытирала их о покрывало или брюки, которые не успела снять, но стоило поднести ладони обратно к щекам, они тут же намокали. — Я справлялась с его гибелью одна… без тебя. Не смей…

Пока я предавалась горю, Подольский сел на кровать, сгрёб меня на колени и баюкал, как маленькую. Прошло много времени, прежде чем я перестала дёргаться, и лишь изредка всхлипывала.

— Прости, малышка, за мои слова и за то, что натворил.

— Ты жив только потому, что выкидыш случился без тебя. Если бы я оставалась беременной, а ты меня избил… Я бы тебя убила.

— Тогда я буду тем, кто даст тебе нож.

После исхода слёз, неимоверная усталость накрыла тело целиком и сразу, словно я не спала несколько суток кряду. Гера сам меня уложил, освободил от брюк, но не трогал бельё и совсем не касался моей кожи, и накрыл тонким покрывалом.

— Спи, Мирочка, — Подольский убирал налипшие пряди волос с мокрых щёк и тихо приговаривал, — не надо плакать, малышка. Больше я ничего не скажу. — Я получила точно такой же поцелуй в лоб, которым укладывала Полю спать. Он поднялся, чтобы уйти, оставить меня в одиночестве, наедине с уродливыми масками кошмаров, и чтобы закрыться в своей личной раковине, утопая в роковой виноватости. В самый последний момент я потянулась и успела схватить его ладонь.

— Гера, не уходи. Мне страшно.

Шумный вздох в ответ. Подольский молчал и смотрел на меня нечитаемым взглядом, который я не могла и не хотела разгадывать, и терпеливо дожидалась его решения. А когда он, не раздеваясь, устроился поверх покрывала рядом со мной и заключил в объятия, я притиснулась как можно ближе. Потому что сейчас надёжное кольцо его рук и он сам — это единственная действенная защита от ужаса, казавшегося беспросветным. В обычном человеческом тепле и незримой поддержке я нуждалась также сильно, как в кислороде.

Голова налилась свинцом, хотелось спать, но от перенапряжения сон не шёл. Тяжелейшее, мучительное восприятие терзаний Геры постепенно заполняли выплаканную пустоту в груди. Я болезненно принимала, что страдала не только я. Но его прошлые пытки ревностью не шли ни в какое сравнение с тем, что он чувствовал сейчас. Отец, который радовался утрате родного малыша. Я не смогу… Нет…

Я думала моё сердце не выдержит. Того, что переживал Гера, что ощущала я сама, но умудрилась соединить два горя в одно и пропустить через себя. Невыносимо. Чудовищно. Тяжко.

Всю ночь я беспокойно ворочалась. Мужские руки сразу обвивали крепче, надёжно укрывали и разгоняли кошмары. Мне было душно и тесно, но я всё равно жалась под горячий бок, игнорируя неудобства.