Ревность 2

Кристина Французова, 2023

2-ой заключительный том.Семейные ценности – вот что отстаивала Мирослава, когда любимый муж превратился в тирана. Она сбежала в ночь, в никуда, чтобы спасти собственную жизнь и остатки самоуважения. Не имея денег, жилья, работы, в руках один чемодан и диплом экономиста. Когда тебе 27, сложно начинать с нуля. Но судьбу не интересуют наши планы.Любовь обернулась разочарованием. Надежды испарились. Мечты остались в доме, из которого сбежала.Мирослава решительно/безрассудно перевернёт свою жизнь, но что ей это принесёт…Старые знакомые + новые роли = кто получит итоговый приз…ХЭ для героини есть (не путать с ХЭ для читателя).

Глава 35

Мирослава Андреевна Подольская

В понедельник первоочередным делом, прописанным на самой верхней строчке новой страницы ежедневника, значилась поездка в офис к Бывшему. Владу я предупредила загодя, в минувшую субботу, чтобы она контролировала текучку в Центре и звонила только при крайней необходимости. Остальные звонки, я намеревалась игнорировать. Разговор предстоял важный, но вместе с тем интуиция предупреждала — простым он не будет. Между мной и Подольским столько всего намешано, что нам обоим сложно оставаться спокойными в присутствии другого. Но указать ему на козни я считала важным. Даже несмотря на то, что прямых доказательств против лучшего друга, коим званием бывший муж наградил Прохора, у меня не было. Ксерокопия, конфискованная у Петра с его, кстати, дозволения, заставляла задуматься, но, к сожалению, ничего не доказывала.

Офис Бывшего находился ближе к окраине города, но зато горделиво выпячивался отдельно стоящим современным зданием, с огороженной территорией и круглыми зелёными клумбами. Сквозь шлагбаум на въезде я прошла без затруднений, охранники при входе в здание приветливо поздоровались, должно быть работали не первый год и умудрились не забыть моё лицо. Но вот с секретаршей пришлось повозиться. Стервозная мегера вопила, что у Георгия Родионовича совещание, что он принимает исключительно по предварительной записи, к нему никак нельзя, его величество занят и прочую чушь, но я была настроена со вчерашнего вечера слишком воинственно, что даже вызови она десант со спецназом, вряд ли меня это остановило. Беспокойная ночь не отнимала силы, а наоборот придавала агрессии. Вот так пребывая в свирепости, я ворвалась в кабинет Бывшего, раздувая ноздри и шипя потревоженной коброй.

— Я уверена, что Георгий Родионович в состоянии справиться со своей бывшей женой без посторонней помощи, милочка, — мне пришлось ответить на непрекращающиеся громкоголосые вопли в адрес высокого начальства.

Бедняжка визгливо сокрушалась, что останавливала меня как могла, но я такая-сякая, нехорошая всё равно прорвалась сквозь её… хм, должна признать внушительные такие баррикады четвёртого уровня, обтянутые тонкой светлой блузой с просвечивавшим нижним бельём. Видимо секретарша новенькая, потому что я видела её впервые и она, судя по всему, понятия не имела о наличии у шефа бывшей жены. Я прошла без приглашения и уселась напротив хозяина кабинета в одно из пустующих кресел. Спина возмущённо загудела, бессонница и на ней оставила свой след.

— Если ты попросишь мегеру сварить кофе, она не добавит в чашку слабительного?

— Мне нет. Тебе — не знаю. — Бывший в усмешке приподнял бровь.

«Смейся, Подольский, пока смеётся. Посмотрим, как ты запоёшь после нашего разговора».

— Как дела? Отлично выглядишь.

«Знал бы ты сколько тонального крема пришлось наложить на синяки под глазами». Ну и чтобы отвлечь внимание от уставшего лица я одела платье. Фасоном на запа́х, который не любила, но хаотичные мазки разноцветных красок, разбросанные по светлому фону, поднимали мне настроение.

— Нормально. Как сам?

Я разглядывала его также демонстративно, но вернуть комплимент было лицемерием. Бывший сильно осунулся, рубашка мятая и возможно даже не свежая, хотя после выходных ему ничего не стоило надеть чистую сорочку из химчистки. Галстука нет, верхние пуговицы расстёгнуты. Прежде он всегда следил за собой: безупречно отглаженный костюм индивидуального пошива, тщательно выбрит и причёсан, я бы сказала вылощен, что можно сходу фотографировать для обложки журнала. От того Подольский ещё больше смотрелся волевым, знающим себе цену. Не отдавая себе отчёт, он распространял вокруг себя типичную мужскую энергетику, почуяв которую все свободные женщины делали охотничью стойку, выпячивали бюст, попу, губы, если природа или пластический хирург были щедры. В ином случае дамы поигрывали волосами, хлопали ресницами, я затруднялась угадать чем могли соблазнить одинокие мадамы в отсутствии шевелюры, но ясно одно — ни одна женская особь не оставалась равнодушной. Только не сейчас. Подольский выглядел не мужественным и успешным, а сникшим, потрёпанным, измождённым, или же он только вчера вышел из недельного запоя.

Секретарша демонстративно прошла к его столу, намеренно стуча каблуками, провоцируя во мне вспышку головной боли из-за громких звуков. Она расставила чашки, затем призывно и многообещающе улыбнулась Подольскому, вильнула бёдрами и, цокая каблуками, удалилась. Я не сдержала облегчённого выдоха после того, как за ней закрылась дверь. Бывший одарил меня смешливым взглядом, но придержал комментарии.

— Расскажешь, что произошло, если уж сама Мира Подольская осчастливила своим визитом?

— Я ведь пришла не для того, чтобы дружно помолчать, играя в гляделки. Конечно расскажу.

Сделав глоток весьма неплохого кофе (может зря я плохо думала о помощнице), достала из сумочки ксерокопии документов, изъятых у Петра. Пока Бывший читал собственное завещание, освежая память, я пересказала пятничный разговор.

— Это всё, что я узнала.

— Всё, что рассказал тебе Загороднев, — поправил он. Я не уловила разницы, но кивнула. — Информация занятная, но ксерокопия не доказательство.

— А я не детективное бюро, Подольский. — Злость вспыхнула моментально.

Этот визит потребовал значительных моральных сил, которые я отдала не задумываясь, хотя имела полное право отвернуться и претвориться слепоглухонемой. Особенно в разрезе наших отношений. Рассуждать о вероятном покушении на Подольского, преждевременно. Но кто-то, а скорей всего именно Прохор, решил наложить лапу на бизнес — для меня истина, не требующая доказательств. Подольский же был волен думать и поступать как пожелает.

— Зачем ты пришла, Мира? На самом деле. Только не говори, чтобы вручить мне это, — он потряс в воздухе документами, — их ты могла передать с курьером, черкнув пару строк. Или же оставила всё как есть и просто дождалась финала.

Я ненадолго онемела, рот приоткрылся сам собой. Но заметив за собой неладное, потянулась за чашкой кофе, чтобы стряхнуть оцепенение. Бывший сидел не шевелясь, сложил руки домиком и наблюдал мои метания.

— Не разочаровывай меня сильнее. Если задаёшь такие вопросы, значит ты меня совсем не знал.

— Боюсь, что именно так и есть.

Странная фраза отдавала горечью, но я отказывалась чувствовать малейшую вину за развалившийся брак и почившую любовь.

Я возвратила чашку на стол и снова посмотрела на Подольского. Подозреваю, мы оба чувствовали схожее. Мне почему-то вспомнился музей. Разглядываешь произведение искусства, восхищаешься, жадно поглощаешь красоту, уродство, идиллию или хаос. Когда что-то важное цепляет, то не получается отвести взгляд, и ты продолжаешь смотреть-смотреть, впитывая в себя невидимое. Я не могла перестать делать то же самое, я бы смотрела на Бывшего несколько часов и даже не заметила.

Но я не простила. Вместе с созерцанием уходили иллюзии, песчаные замки пропадали, оседая в зыбучих песках, мелкие песчинки сливались с миллиардом других в бесформенную массу. Даже если провести археологические изыскания и раскопать остатки былых чувств, их уверенно и надёжно перекрыло предательство.

Боли не было, но презрения так много, что никакая любовь не выдержит обветшалого соседства. И я сидела в его кабинете пропахшим им самим, смотрела на того, до кого рукой подать — руки пришлось зажать между ног, ладони чесались от желания прикоснуться — и пришла я не ради него или же общего прошлого, или наших чувств. Просто не могла заставить себя пройти мимо несправедливости. Если я протягивала руку помощи обездоленным детям, то согласна протянуть и ему. Не руку. Но подать палку, на которую Подольский сможет опереться, как на костыль.

Пройти мимо, равнодушно рассматривая чужие страдания, или впоследствии обсуждать, перебирая мгновения чужого унизительного падения, смаковать свершившееся возмездие — для меня это низко, подло. Недопустимо. Я не собиралась поступать с ним так же, как он когда-то… унижать, топтать, хохотать и радоваться неудачам. Только поэтому я здесь.

— Моё дело предупредить, верить или не верить — решать тебе. Остальное меня не касается.

Я резко поднялась из удобного кресла, шикнув на запротестовавшую спину, и почти дошла до двери. Искушение взяло верх в последний момент. Я не могла упустить удачу, чтобы закрыть гештальт. Обернулась со словами:

— Почему ты разлюбил меня?

На лице Бывшего проступило изумление, он медленно качал головой в стороны, будто я спросила глупость, и ответил, не пряча глаз: — Я никогда не переставал тебя любить.

Разумеется, я рассчитывала на другой ответ. Пожалуй, девизом сегодняшний встречи можно было считать: «кто сильнее удивит другого». Предполагаемые встречные чувства не укладывались в голове. Доверчивое сердце зашлось частым стуком, но мне некогда отвлекаться на глупости. Я задумалась и через паузу выразилась по-другому:

— Тогда почему ты стал жестоким по отношению ко мне?

Теперь в паузе нуждался Подольский. Его молчание затянулось, что я успела подумать о бесполезности ожидания и повернулась к выходу, но в след прилетело убийственное:

— Я знаю, что ребёнок, которого ты потеряла, не от меня…

Мне пришлось несколько раз прокрутить в голове его ответ. Особенно ту часть, где потеря ребёнка коснулась только меня, не его. Я обернулась, встречая пристальный взгляд. Прозвучавшее стопорило, абсурд зашкаливал.

— Что за нелепица? Ты сам хоть понимаешь, что несёшь? — признаться я с трудом держалась, чтобы не расхохотаться ему в лицо.

— Более чем, — его голос обрёл сдержанность и повеял прохладцей. Как же я ненавидела, когда он становился таким. — У меня есть снимки. И я говорил с твоим любовником.

— С кем?! Ты ещё будешь утверждать, что с кем-то там говорил?..

Мм… Я ждала чего угодно, обвинения в том, что не сохранила нашего малыша, подвергла нас обоих опасности. Но обвинение в измене…

Невозможно представить большего бреда.

Я вернулась обратно и села в кресло, за что спина отблагодарила ноющей истомой. Чёрт его знает, почему я не ушла. Пальцы теребили ремешок белой сумочки на коленях. Мыслей так много, но все они пусты и скоротечны. Бросив бесполезный ремешок, я провела пальцами по волосам и даже слегка сдавила голову с двух сторон. Поверить в то, что Подольский всерьёз рассматривал явную ложь, слишком неправдоподобно. Мне до чёртиков любопытно, как такое возможно? Как можно обмануть взрослого зрелого мужчину, который в одиночку поднял с нуля, развил и привёл к успеху огромный бизнес. Он идиот? Или успешно маскировался?

Отказываясь принимать на веру липовую отговорку, я рассмеялась (однажды Людмила Геннадьевна перевоспитает меня до того, что в качестве реакции на переживания я буду воспроизводить не слёзы, а смех):

— Остановись Подольский. Сочинительство не твой конёк. Или у тебя лихорадка, или ты меня разыгрываешь. Для больного ты хор… кхм, неплохо выглядишь. По крайней мере я не вижу причин, чтобы списать выдуманную тобой ахинею на бред спутанного сознания и галлюцинации. Для второго — я не вижу повода, кроме одного, ты действительно болен, потому что насмехаться, используя мёртвого ребёнка, верх гнусности. — На этом месте моя переоценённая выдержка дрогнула. Смеяться расхотелось, меня просто начало тошнить. Глубокий вздох, чтобы: — Если не хочешь говорить со мной, так и скажи, я давно привыкла не обижаться на твои слова. Но зачем придумывать небылицы. Это же…, — я онемела, не понимая, что происходит.

На моих глазах лицо Подольского преображалось, уродливая гримаса кривила, пересекала черты лица, превращая рот в подкову, подбородок ходил ходуном то выпячиваясь, то прячась обратно. Даже один глаз задёргался. Он не мог остановить этот процесс, и несколько масок сменяли одна другую, но все они безобразны.

Невысказанные мною слова переплелись в комок из колючей проволоки и застряли в горле, по виску стекала противная капля пота.

— Т-ты… ты не шутишь… да?

Он молчал, но продолжал смотреть. Не мигая, тяжело, давяще… открывая застарелые ядовитые раны, осуждая, презирая… Нет, не презирая, но обвиняя так, что отъявленный мерзавец-психопат, по шею замаранный в крови, казался святым в сравнении со мной.

Я задыхалась. От Бывшего, от новой порции грязи, от того, что снова без вины виноватая. Пальцами я заскребла грудину, каменные чудовищные обвинения мешали дышать. Снова ревность. Беспричинная, слепая в своей жестокости, лютая, бессмысленная, мёртвая.

— Гера?! — впервые за долгое время я выкрикнула его имя, — это же явный оговор! Он настолько… глупый и очевидный, что… То есть ты просто взял и поверил фотографиям?.. Почему ты поверил левому типу? Почему ты не спросил меня… почему не поверил мне, когда я миллион раз повторяла, что любила только тебя?.. — я кричала, но с каждым словом мой крик угасал. Настолько немыслимо и жутко. Я не понимала кому верить, кого винить, что… хоронить. — Неужели левый мужик подтвердил, что у меня была с ним связь?.. Это же чушь, Гера. Такого просто не может быть… Ты хоть понимаешь, что это невозможно? Почему ты не поверил мне?

Я больше не смотрела на него. Не могла. Одно его присутствие рядом пробуждало всё самое хорошее и самое тёмное. Я с силой сжимала собственные пальцы, чтобы они перестали трястись. Но желудок тоже дрожал. Скорей всего меня трясло всю целиком. Если бы небеса могли исполнять желания, я бы загадала, чтобы никогда в жизни больше не встретить человека, сидящего напротив. Полчаса назад я любовалась им, сейчас мне хотелось размозжить его лицо до кровавого месива, чтобы стереть отмороженное выражение, потушить синеву глаз, навсегда избавиться от его фальшивых признаний…

— Я не поверил фотографиям, — Подольский наконец хоть что-то произнёс, а то я опасалась, что в ожидании нормальных объяснений придётся ждать вечерней зари. — До момента пока твой любовник не подтвердил.

Уж лучше бы он продолжал молчать.

Опираясь руками на подлокотники, я вытащила своё отяжелевшее тело из кресла. К такому признанию я точно не готова.

Разве так бывает? Засыпать и просыпаться в объятиях любимого, целоваться утром не почистив зубы, воровать из тарелки другого сосиску, разминать усталые мышцы после затянувшихся переговоров или трудных экзаменов, закрывать крышку унитаза и не ворчать, ласкать друг друга до помутнения рассудка, доверять самые страшные и стыдные тайны. Но не удосужиться спросить: «Дорогая, а это правда, что ты завела любовника?»

Как реагировать на подобное? У меня просто не укладывалось в голове…

Кто из Подольских больший идиот? Муж, которому наплели такой многоэтажной лжи, в которую даже если захочешь — не поверишь. Или я, круглая дура, пытавшаяся склеить осколки разбитого вдребезги семейного счастья, хотя чего там было клеить.

Однажды мы ответим за всё, любой из нас ответит за каждый свой поступок.

Я даже не в силах понять, что думать обо всём этом. Что-то сказать на прощанье вроде исконно русского, чтобы… Но какой мне прок? Я дошла до выхода, но не было сил открыть дверь. Рука так и застыла на дверной ручке.

Плотный кокон непонимания парализовал, но вдруг извне я различила гневное шипение и обрадовалась, что голос принадлежал мне:

— Знаешь, Подольский, даже хорошо, что ты поверил. — Я обернулась не только выплеснуть яд. Пусть смотрит мне в глаза и знает, как сильно я его ненавижу. Пусть всё, что он будет вспоминать обо мне, это моё презрение. — Нельзя жить с человеком, который рушит семью по первому лживому оговору. Я думала ты меня действительно любил. Но нет. Ты любил не меня, а только самого себя. Мной ты владел и никогда не любил… Что значат все твои клятвы… А при первой же трудности ты открестился от меня. Не рассказал о подозрениях, не дал мне шанс объяснить. Или если считал виновной, то оправдаться… Ты просто вынес приговор… — Я кричала про себя остановиться. Кому нужны слова, когда всё закончилось. Но мой подбородок поднимался выше, спина распрямлялась, а слова продолжали изрыгаться. — А сколько ты издевался. Мучил, унижал, топтал, глумился. — Надменная усмешка искривила мне рот, но внутри я обливалась кровью. — Вытирал об меня ноги… Я же, последняя идиотка, терпела, пыталась наладить хоть что-то. Когда сама умирала после потери ребёнка! Нашего с тобой ребёнка! — из груди вырвался истошный крик. Так кричит мать из-за потери родного дитя. — Какой же ты негодяй и мерзавец, Подольский. Не-на-ви-жу тебя! Мой ребёнок… да, мой, не твой… он знал и не захотел жить в клятом аду…

— Перестань ломать комедию. — Бывший резко встал из-за стола и вышел на середину кабинета. Руки в карманах, лицо пышет злобой. Можно подумать он ненавидел меня больше, чем я его. Но нет такой ненависти, которая могла бы посоревноваться с моей. Измена… а-ха-ха, что такое его или моя измена в сравнении с… — Не надо изображать святошу, Мира. Передо мной уж точно. Ты обычная шлюха, поэтому я обращался с тобой как ты заслужила. Тебе некого винить кроме себя.

— Ты жалок, Подольский… — я усмехнулась. — Даже ненавидеть тебя слишком много чести. Странно, что ты до сих пор жив.

Бегом, прочь из этого места, от гнилого человека, вокруг которого сплошная боль и темнота, он утягивал за собой тех, кто мерзавца полюбил. Прочь от того, кто способен одарить лишь горем, кто не сто́ит ни одной горькой слезинки, ни одной секунды воспоминаний, ни одной искорки надежды. Прочь, навсегда.

— Мой тебе совет. Тот, кто оговорил меня, тебе соврал. И если хочешь жить, ищи врага среди своих. Прощай…