Неточные совпадения
— Прежде всего
скажите вы мне, которому из ваших детей
хотите вы вручить якорь и лопатку, и которому весы правосудия?
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я
хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете
сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— Господа! —
сказал он дрожащим голосом. — Там Разумов дразнит Шишмарева — тот играть не может. Я
хотел было его задушить, но я должен сегодня играть.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии,
сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге,
хотя Павлу это было и не по пути).
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а
сказать теперь о том не могу!» Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они не
хотели его пускать.
«Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не
хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не
сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
— Это цербер [Цербер — в древнегреческой мифологии пес, охранявший вход в подземное царство Аида.] какой-то, вас стерегущий! Он и меня никак не
хотел пустить, —
сказал Павел.
— Что ж вам за дело до людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть себе судят, как
хотят! — А что, Мари,
скажите, знает эту грустную вашу повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда
сказать вам того! Мари умоляла меня и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о том как-нибудь. Она не
хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!»
— Вы многого не замечали или, лучше
сказать, не
хотели замечать, — проговорил Павел.
Стряпуха Пестимея верна — и самой себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что
хочешь бери — никогда не
скажет и не пожалуется.
— Я не
хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне
сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!..
— Бог с тобой, ревнуй меня, сколько
хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но
скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?
— Но и вы со мной ступайте!.. Я не
хочу одна без вас быть! —
сказала та.
— Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! —
сказал Вихров и
хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем,
сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.
— Я, душа моя, с приятелями
хочу повидаться, —
сказал он ей однажды, — но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!
— Не нужно-с, не извольте трудиться, —
сказал ей Павел, — я
хочу, чтобы этого филистера все у нас возмущало.
— Какой человек? — спросил Павел, не совсем понимая, что
хочет этим
сказать Макар Григорьев.
— Пока на стол накрывают, не
хотите ли, cousin, прогуляться? —
сказала она Павлу.
Что этими последними словами об морском корпусе и об артиллерийском училище генерал
хотел, собственно,
сказать — определить трудно. Вихров слушал его серьезно, но молча. Мари от большей части слов мужа или хмурилась, или вспыхивала.
Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, — и что же, за что это предпочтение; наконец, если
хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и
сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света, а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий — и
сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена.
— Ну, это как-нибудь она уж сама его насильно приспособила к себе… Вы, однако, не
скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог с ним! Я все-таки
хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.
— Что ты все носишь ему, он не
хочет! —
сказал наконец и барин Ваньке.
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен
сказать, что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный,
хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не
хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно.
— После этого вам сказки надобно только слушать, —
сказал Павел, — если вы не
хотите ничего читать о том, что существует!
— Что же вы
хотите этим
сказать? — спросил Вихров, останавливаясь перед ней и смотря на нее.
—
Хотите пристать к нам? —
сказала Фатеева: они играли в преферанс.
— Я
хотела вам
сказать, — продолжала Клеопатра Петровна, — как и прежде говорила, что мне невыносимо становится мое положение; я никуда не могу показаться, чтобы не видеть оскорбительных взглядов…
— А что,
скажите, — продолжала Юлия: она
хотела уж вполне блеснуть перед Вихровым своими литературными познаниями, — что такое сделалось с Гоголем?
Последних слов Вихрова Захаревский положительно не понял, что тот
хотел этим
сказать.
— «Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!..» Знаешь, это его выражение… Я, признаться
сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем
хочешь быть!
— Но, извините меня, — перебил Вихров священника, — все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, — вероятно, два-три крикуна
сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого
хочешь напусти.
— Я сегодня
хочу пить много! —
сказал он.
— А какой случай! —
сказал он. — Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. «Что ж, я говорю, мы очень рады». Ну, они и просили, чтобы зайти к ним;
хочешь — зайдем, не
хочешь — нет.
— И не говори уж лучше! —
сказала Мари взволнованным голосом. — Человек только что вышел на свою дорогу и
хочет говорить — вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое
сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды — ничего нет!
— Этого я вам теперь не могу
сказать; но если
хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! — проговорил он каким-то осторожным тоном.
Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не
скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он
хотел что-то такое
сказать, — однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым.
— Не думаю, — произнес Захаревский, — губернатору, вероятно, предписано даже занять вас. Если
хотите, я
скажу ему об том же.
— Позвольте, я сам буду допрашивать и писать, —
сказал он, почти насильно вырывая у Миротворского перо и садясь писать: во-первых, в осмотре он написал, что подлобники
хотя и были раскиданы, но домовладелец объяснил, что они у него всегда так лежат, потому что на них молятся его домашние, что ладаном
хотя и пахнуло, но дыма, который бы свидетельствовал о недавнем курении, не было, — в потолке две тесины, по показанию хозяина, были не новые.
—
Хочешь, я
скажу об этом губернатору? — спросил его Павел.
— Зачем это вся ваша, —
сказал Вихров, дочитав письмо, — я и частью ее не
хочу воспользоваться!
Вихров, после того, Христом и богом упросил играть Полония — Виссариона Захаревского, и хоть военным, как известно, в то время не позволено было играть, но начальник губернии
сказал, что — ничего, только бы играл; Виссарион все хохотал: хохотал, когда ему предлагали, хохотал, когда стал учить роль (но противоречить губернатору, по его уже известному нам правилу, он не
хотел), и говорил только Вихрову, что он боится больше всего расхохотаться на сцене, и игра у него выходила так, что несколько стихов
скажет верно, а потом и заговорит не как Полоний, а как Захаревский.
— Слушаю-с, —
сказал староста и
хотел было уйти.
Я
хочу любви вашей полной, совершенной; если нет в вас ее ко мне, так и не щадите меня — прямо мне
скажите о том!»
Виссарион Захаревский в полной мундирной форме, несмотря на смелость своего характера, как-то конфузливо держал себя перед начальником губернии и напоминал собой несколько собачку, которая ходит на задних лапках перед хозяином. Юлия, бледная, худая, но чрезвычайно тщательно причесанная и одетая, полулежала на кушетке и почти не спускала глаз с дверей: Виссарион
сказал ей, что Вихров
хотел приехать к Пиколовым.
— К нам
хотели?.. — И еще что-то такое
сказала Юлия, устремляя на него кроткий взгляд.
— Не дастся!.. Хорошо, если успеет в этом! —
сказал прокурор. — Говорят,
хочет ехать в Петербург и хлопотать там.
— Что же вы
хотите всем этим
сказать? — спросил наконец губернатор.
— Не мучить, а образумить тебя
хотим, —
сказал ей прокурор, — потому что он прямо мне
сказал, что ни за что не возвратится из Петербурга.
— Отец пустит; я
скажу ему, что я
хочу этого, — и он переедет со мной в Петербург.