Неточные совпадения
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы не венчались почти полным успехом: по крайней мере,
большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей; только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет
большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай
все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
У него никогда не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто как бы не лелеяло и не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение
все задавали ему задачи
больше его лет.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был
больше всех ее жертвой: она читала ему
все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы
больше рассуждая сам с собою, — при
всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей
всего благороден, великодушен и возвышен в своих чувствованиях.
— Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал
все, что говорил ему дядя. — А отчего, скажи, дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем
больше я смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною
все мелькает тень покойной моей матери?
В губернии Имплев пользовался
большим весом: его ум, его хорошее состояние, — у него было около шестисот душ, — его способность сочинять изворотливые, и всегда несколько колкого свойства, деловые бумаги, — так что их узнавали в присутственных местах без подписи: «Ну, это имплевские шпильки!» — говорили там обыкновенно, —
все это внушало к нему огромное уважение.
С ним были знакомы и к нему ездили
все богатые дворяне,
все высшие чиновники; но он почти никуда не выезжал и, точно так же, как в Новоселках, продолжал
больше лежать и читать книги.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но
больше всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во
всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.
Павел во
всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян, не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно
большого оркестра, у него как бы
вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и то же время подпрыгивать и плакать.
Театр, может быть, потому и удовлетворяет вкусам
всех, что соединяет в себе что-то очень
большое с чем-то маленьким, игрушечным.
— А ты зачем так уж очень плечи-то вверх поднимал? — обратился он к Альнаскарову, переодевавшемуся в Климовского. — Ты бы уж лучше нос
больше кверху драл,
все бы
больше фантазера в себе являл!
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и
больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда
все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
— Нет, — отвечал с улыбкой Павел, — он
больше все насчет франтовства, — франтить не велит; у меня волоса курчавые, а он говорит, что я завиваюсь, и
все пристает, чтобы я остригся.
Все улыбнулись. И Еспер Иваныч сначала тоже, слегка только усмехнувшись, повторил: «Усмирильщик… себя!», а потом начал смеяться
больше и
больше и наконец зарыдал.
Все переходили по недоделанному полу в комнату Мари, которая оказалась очень хорошенькой комнатой, довольно
большою, с итальянским окном, выходившим на сток двух рек; из него по обе стороны виднелись и суда, и мачты, и паруса, и плашкотный мост, и наконец противоположный берег, на склоне которого размещался монастырь, окаймленный оградою с стоявшими при ней угловыми башнями, крытыми черепицею, далее за оградой кельи и службы, тоже крытые черепицей, и среди их церкви и колокольни с серебряными главами и крестами.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там?
Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья
всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося
больше сам с собой: «Разве вот что сделать!» — вслед за тем крикнул во
весь голос...
— По какому-нибудь отделению философских факультетов, — подхватил Павел, — потому что мне
больше всего хочется получить гуманное, человеческое воспитание.
— Кажется, знает!.. — отвечала Фатеева довольно холодно. — По крайней мере, я слышала, что муж к ней и к Есперу Иванычу, как к родственникам своим, писал обо
всем, и она, вероятно,
больше симпатизирует ему.
Всеми этими допытываниями он как бы хотел еще
больше намучить и натерзать себя, а между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий шум.
— Это совсем другое! — произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. — Виктор Гюго
больше всего обязан своей славой тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые и весьма сильные краски.
Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих
большая часть были очень красивые молодые люди, и
все в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и ушел, как будто ему ни до кого и дела не было, —
все это очень понравилось Павлу.
— А, это уж, видно, такая повальная на
всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она
больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
Я очень хорошо понимаю, что разум есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела и искусства
все и
все религии и которая, я убежден, играла
большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре,
все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, — должен он был к досаде своей сознаться, — был
больше на стороне Салова.
— Вероятно, как старшего постояльца своего, — отвечал тот и, видимо,
больше всего занятый своею собеседницей, снова подал ей руку, и они отправились в ее номер.
— Милости прошу, господа, ко мне; у меня номер довольно
большой, — сказал Павел: ему очень нравилось
все это общество.
Макар Григорьев видал
всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними:
больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
Самое
большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, —
все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
Ему и хотелось съездить к Коптину, но в то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с тем, сочинитель. Во
всей губернии он слыл за
большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.
Чтобы
больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла
все старания, чтобы они
все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила ни того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
— Да, но он
все не то играет, что я люблю; я люблю
больше русские песни! — воскликнула становая и, вскочив с дивана, выбежала в залу.
— Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом,
всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо
большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для человека одно из самых ужасных мучений — это подозревать, например, что мать небезупречна…
Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, — и странное дело: кузина Мари как-то у него была
больше всех в этом случае перед глазами!
С Фатеевой у Павла шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему
все свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко
всему этому прибавляла, что она
больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты…
Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но
больше всего кидался в глаза — над
всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное
все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
— Меня-то теперь, Вихров,
больше всего беспокоит, — продолжала Анна Ивановна, — что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!..
Павел на другой же день обошел
всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна
все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже
больше не видался.
Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью
больше всех понравится m-me Фатеевой.
— И Шиллер — сапожник: он выучился стихи писать и
больше уж ничего не знает. Всякий немец — мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на
все руки мастер. Его в солдаты отдадут: «Что, спросят, умеешь на валторне играть?..» — «А гля че, говорит, не уметь — губы есть!»
«Хоть бы высказывался, скотина,
больше, поспорить бы можно было», — думал Павел. Его
больше всего возмущал Плавин своим важным видом.
Больше всего мысль его останавливалась на «Юлии и Ромео» Шекспира — на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом — взять какую-нибудь народную вещь, хоть «Филатку и Мирошку» [«Филатка и Морошка» — водевиль в одном действии П.Г.Григорьева, впервые поставлен в 1831 году.], дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают.
Его
больше всего теперь беспокоил театр.
— «О, вижу ясно, что у тебя в гостях была царица Маб!» —
все тут же единогласно согласились, что они такого Меркуцио не видывали и не увидят никогда. Грустный Неведомов читал Лоренцо грустно, но с
большим толком, и
все поднимал глаза к небу. Замин, взявший на себя роль Капулетти, говорил каким-то гортанным старческим голосом: «Привет вам, дорогие гости!» — и
больше походил на мужицкого старосту, чем на итальянского патриция.
— Совершенно прощаю! — отвечал Павел. Ему
больше всего хотелось поскорей кончить эту сцену. — Ты устала, да и я тоже; пойду и отдохну, — проговорил он и, поцеловав Клеопатру Петровну по ее желанию, ушел к себе.
— Мне будет очень тяжело видеть страдания его, — продолжала она, нахмуривая уже брови, — потому что этот человек все-таки сделал для меня добра гораздо
больше, чем
все остальные люди.
—
Больше всех добра и
больше всех снисхождения оказал, — отвечал, в свою очередь, не без цели Павел.
— Так что же?.. Дурак-то Кирьяшка и научит вас: он скажет, дай ему денег
больше, вот и
все наученье его!
— Вот-с за это
больше всего и надобно благодарить бога! — подхватил генерал. — А когда нет состояния, так рассуждать таким образом человеку нельзя!