Неточные совпадения
— Только что, — продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина
и как бы
более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она
и лежит тут.
Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«
Все светское общество было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт…
Все удивляются ее доброте: она самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего
всю жизнь ее
и, последнее время,
более двух лет, не дававшего ей ни минуты покоя своими капризами
и страданиями».
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во
всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не
более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так
и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
«Мари, — писал он, — вы уже, я думаю, видите, что вы для меня
все: жизнь моя, стихия моя, мой воздух; скажите вы мне, — могу ли я вас любить,
и полюбите ли вы меня, когда я сделаюсь
более достойным вас? Молю об одном — скажите мне откровенно!»
Павел вошел в исповедальню с твердым намерением покаяться во
всем и на вопросы священника: верует ли в бога, почитает ли родителей
и начальников, соблюдает ли посты — отвечал громко
и твердо: «Грешен, грешен!» «Не творите ли против седьмой заповеди?» — прибавил священник
более уже тихим голосом.
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще
более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его,
и теперь, пока тот спал еще, потому что
всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались
все семиклассники
и перепились до неистовства;
и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся
и проспал там
всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, —
все более в книжку читал… Что ни есть
и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!
Полковник остался как бы опешенный: его
более всего поразило то, что как это сын так умно
и складно говорил; первая его мысль была, что
все это научил его Еспер Иваныч, но потом он сообразил, что Еспер Иваныч был болен теперь
и почти без рассудка.
— Завтрашний день-с, — начал он, обращаясь к Павлу
и стараясь придать как можно
более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне
все говорит: «Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне
и ни разу у меня не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже
все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
Павел догадался, что это был старший сын Захаревского — правовед; другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который
все еще был исправником
и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще
более сутуловат
и совершенно поседел.
В такого рода размышлениях Павел простоял
всю службу
и домой возвратился еще
более утомленный, но в прохладной атмосфере храма значительно освежившийся.
Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре,
все остальное время сидел нахмурившись
и насупившись; сердце его гораздо
более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, — должен он был к досаде своей сознаться, — был больше на стороне Салова.
— А у нас в Казани, — начал своим тоненьким голосом Петин, — на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были
и квартальные
и вздумали было унимать народ: «Тише, господа, тише!» Народ-то
и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках
и со шпагами-то,
и выскакивают вверх! —
И Петин еще
более вытянулся в свой рост,
и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх.
Все невольно рассмеялись.
Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью,
и, как кажется,
более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
— У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире — Кубок, кажется, называется, — подхватил Павел с полною почтительностью
и более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.
Все пошли за ней,
и — чем ужин
более приближался к концу, тем Павел
более начинал чувствовать волнение
и даже какой-то страх, так что он почти не рад был, когда встали из-за стола
и начали прощаться.
О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но
и то очень сбивчивые,
и всего более она читала Поль де Кока.
Герой мой очень хорошо видел, что в сердце кузины дует гораздо
более благоприятный для него ветер:
все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее,
и он через три — четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но — увы! — там произошло то, чего никак он не ожидал.
— Кататься на рысаках
и любить это, — продолжал Вихров, еще
более разгорячаясь, — такое простое
и свойственное
всем чувство, но циничничать
и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.
После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще
более побледневший
и заметно сильно взволнованный, похаживал только взад
и вперед по комнате: ясно, что страх
и авторское нетерпение сжигали его. Салов,
все это, разумеется, видевший, начал за него распоряжаться.
Живин, например, с первого года выписывал «Отечественные Записки» [«Отечественные записки» — ежемесячный литературно-политический журнал прогрессивного направления; с 1839 по 1867 год его редактором-издателем был А.А.Краевский.], читал их с начала до конца, знал почти наизусть
все статьи Белинского; а Кергель, воспитывавшийся в корпусе, был
более наклонен к тогдашней «Библиотеке для чтения»
и «Северной Пчеле» [«Северная пчела» — реакционная политическая
и литературная газета, с 1825 года издававшаяся Ф.В.Булгариным
и Н.
И.Гречем.].
Добров, который пил без всяких уже приглашений, стал даже кричать: «Я гуляю да
и баста — вот что!» Вихров едва выдерживал
все это, тем
более, что Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости.
— Почему же мне дела нет? — сказал генерал,
более всего уколотый словами: дают за что-то кресты
и чины.
Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы,
и старалась принять
более спокойный вид,
и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них
и провел с нею
весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров
и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину
и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так
и следовало.
Покуда он потом сел на извозчика
и ехал к m-me Пиколовой, мысль об театре
все больше
и больше в нем росла. «Играть будут, вероятно, в настоящем театре, — думал он, —
и, следовательно, можно будет сыграть большую пьесу. Предложу им «Гамлета»!» — Возраст Ромео для него уже прошел, настала
более рефлексивная пора — пора Гамлетов.
— Нет-с, как это мы можем показать! — возразил
все тот же мужик,
более и более краснея. — Ведь мы, судырь, неграмотные; разве мы знаем, что вы тут напишете: пишите, что хотите, — мы народ темный.
Доктор вошел первый в дом Парфена, осмотрел его
весь и велел в нем очистить небольшую светелку, как
более светлую комнату.
Вихров пошел из острога.
Все, что он видел там, его поразило
и удивило. Он прежде всякий острог представлял себе в гораздо
более мрачном виде, да
и самые арестанты показались ему вовсе не закоренелыми злодеями, а скорей какими-то шалунами, повесами.
Вихров больше
и говорить с ним не стал, видя, что какого-нибудь совета полезного от него получить не было возможности; чем
более они потом начали приближаться к месту их назначения, тем лесистее делались окрестности; селений было почти не видать, а
все пошли какие-то ровные поляны, кругом коих по
всему горизонту шел лес, а сверху виднелось небо.
По настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого для себя благодетеля в мире, если бы тот отпустил его в отпуск,
и он
все сидел
и обдумывал, в каких бы
более убедительных выражениях изложить ему просьбу свою.
— Никогда! — возражала Фатеева. — Потому что я душевно здесь гораздо
более расстроена: у меня в деревне идет полевая работа, кто же за ней присматривает? Я
все ведь сама —
и везде одна.
Встреть моего писателя такой успех в пору его
более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет почти беспрерывных душевных страданий, он как бы отупел ко
всему —
и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман
и стал его писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой —
и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный
и почти счастливый.
У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу
и весьма опасался за его жизнь, тем
более, что тот
все продолжал быть в беспамятстве.
Его очень часто навещали, хотя почти
и не видали его, Живин с женою
и Кергель; но кто
более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь.
Он, кажется,
все это сам уж очень хорошо знал
и только не хотел расспросами еще
более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас
и попросит ее не беспокоиться
и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей.
— Да-с,
все это прекрасно, но делиться вашим чувством с кем бы то ни было — мне слишком тяжело; я
более двух лет приучаю себя к тому
и не могу привыкнуть.
— Напротив,
более, чем когда-либо, — возразил ему Абреев, — потому что одно отнимают, а другое дают,
и, главное, при этой перетасовке господствует во
всем решительно какой-то первобытный хаос, который был, вероятно, при создании вселенной
и который, может быть,
и у нас потому существует, что совершается образование новых государственных форм.
— Ну
и что ж из того, что вы видели собственными глазами?.. Все-таки в этом случае вы передаете ваши личные впечатления, никак не
более! — возразил Плавин. — Тогда как для этого вы должны были бы собрать статистические данные
и по ним уже делать заключение.
— Удивительное дело, — сказал Вихров, — каким образом это так случилось, что приятели мои, с которыми я сближался в юности,
все явились потом
более или менее общественными людьми, не говоря уж, например, об вас, об Плавине, но даже какой-нибудь Замин —
и тот играет роль, как глашатай народных нужд
и желаний.
Конечно, в этой громадной перестройке принимали участие сотни гораздо
более сильнейших
и замечательных деятелей; но
и мы, смею думать, имеем право сопричислить себя к сонму их, потому что всегда, во
все минуты нашей жизни, были искренними
и бескорыстными хранителями того маленького огонька русской мысли, который в пору нашей молодости чуть-чуть,
и то воровски, тлел, — того огонька, который в настоящее время разгорелся в великое пламя всеобщего государственного переустройства».