Неточные совпадения
Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно
и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил
и наставил
все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть,
и еще от
более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там
все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью
и небрежностью.
С полчаса он
все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это
и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем
более что ничто не мешает думать
и лежа.
Еще
более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью нужное
и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом
всё требовали скоро,
все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто в нем
вся сила
и есть,
и, кончив, забудут его
и кидаются на третье —
и конца этому никогда нет!
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго
и приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя
более довольны
и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда ничего не требует, а
все просит. Дело сделать — просит, в гости к себе — просит
и под арест сесть — просит. Он никогда никому не сказал ты;
всем вы:
и одному чиновнику
и всем вместе.
И уж не выбраться ему, кажется, из глуши
и дичи на прямую тропинку. Лес кругом его
и в душе
все чаще
и темнее; тропинка зарастает
более и более; светлое сознание просыпается
все реже
и только на мгновение будит спящие силы. Ум
и воля давно парализованы,
и, кажется, безвозвратно.
Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить на неделю, на две. Сначала старухи переберут
весь околоток, кто как живет, кто что делает; они проникнут не только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в сокровенные помыслы
и намерения каждого, влезут в душу, побранят, обсудят недостойных,
всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи: именины, крестины, родины, кто чем угощал, кого звал, кого нет.
Притом их связывало детство
и школа — две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове
и в физическом
и в нравственном отношении, а наконец,
и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое
и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко
всему, что хорошо
и что только отверзалось
и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Обломов еще чиннее вел себя,
и все трое как нельзя
более довольны были друг другом.
— Умрете… вы, — с запинкой продолжала она, — я буду носить вечный траур по вас
и никогда
более не улыбнусь в жизни. Полюбите другую — роптать, проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья… Для меня любовь эта —
все равно что… жизнь, а жизнь…
— Да, — начал он говорить медленно, почти заикаясь, — видеться изредка; вчера опять заговорили у нас даже на хозяйской половине… а я не хочу этого… Как только
все дела устроятся, поверенный распорядится стройкой
и привезет деньги…
все это кончится в какой-нибудь год… тогда нет
более разлуки, мы скажем
все тетке,
и…
и…
Постепенная осадка дна морского, осыпанье гор, наносный ил с прибавкой легких волканических взрывов —
все это совершилось
всего более в судьбе Агафьи Матвеевны,
и никто,
всего менее она сама, не замечал это. Оно стало заметно только по обильным, неожиданным
и бесконечным последствиям.
Вероятно, с летами она успела бы помириться с своим положением
и отвыкла бы от надежд на будущее, как делают
все старые девы,
и погрузилась бы в холодную апатию или стала бы заниматься добрыми делами; но вдруг незаконная мечта ее приняла
более грозный образ, когда из нескольких вырвавшихся у Штольца слов она ясно увидела, что потеряла в нем друга
и приобрела страстного поклонника. Дружба утонула в любви.
Ему нужен был этот месяц, по словам его, чтоб кончить
все расчеты, сдать квартиру
и так уладить дела с Петербургом, чтоб уж
более туда не возвращаться.
Его тревожило
более всего здоровье Ольги: она долго оправлялась после родов,
и хотя оправилась, но он не переставал этим тревожиться. Страшнее горя он не знал.
Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье в день
и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче.
Более она ни во что не входила,
и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она смотрела за кухней
и столом, поила
весь дом чаем
и кофе, обшивала
всех, смотрела за бельем, за детьми, за Акулиной
и за дворником.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей
и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа
и выплакала
все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем
и часто по ночам не смыкала глаз
и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась
и, кажется, чем
более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль,
и замыкалась от
всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
Неточные совпадения
Он с холодною кровью усматривает
все степени опасности, принимает нужные меры, славу свою предпочитает жизни; но что
всего более — он для пользы
и славы отечества не устрашается забыть свою собственную славу.
На небе было
всего одно облачко, но ветер крепчал
и еще
более усиливал общие предчувствия.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них
более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду
всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как
и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так
и остолбенели.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар
и, дабы сделать вид его
более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник
и прелюбодей. В довершение
всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что
и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут
и кокотки,
и кокодессы,
и даже тетерева —
и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны
и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что
всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз
и весь Глупов.