Неточные совпадения
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай
я тебя перекрещу, как перекрестила бы
тебя родная мать; не меньше ее желаю
тебе счастья.
Вот, Сергей, завещаю
тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к
тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает
тебе твоя мать.
— Возьми
ты Павла Михайлыча ружье, запри его к себе в клеть и принеси
мне ключ.
Вот как
ты будешь сидеть на медведя! — прибавил он сыну.
— Для чего, на кой черт? Неужели
ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что
вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела
я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
—
Ты сам
меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда
вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— Настоящее блаженство состоит, — отвечал Имплев, — в отправлении наших высших душевных способностей: ума, воображения, чувства.
Мне вот, хоть и не много, а все побольше разных здешних господ, бог дал знания, и
меня каждая вещь, что
ты видишь здесь в кабинете, занимает.
— Барыня ваша квартиру,
вот,
мне в низу вашем отдала;
вот и письмо ее к
тебе, — сказал полковник, подавая ему письмо.
— А
ты вот что скажи
мне, — продолжал полковник, очень довольный бойкими ответами солдата, — есть ли у
тебя жена?
— Ванька! — крикнул он, — поди
ты к Рожественскому попу; дом у него на Михайловской улице; живет у него гимназистик Плавин; отдай
ты ему
вот это письмо от матери и скажи ему, чтобы он сейчас же с
тобою пришел ко
мне.
— Да
вот поди
ты, врет иной раз, бога не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал; тот и потянул его к себе; а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките, говорит,
меня!» Тот и велел его высечь.
Я пришел — дуют его, кричит благим матом.
Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
— Ну,
вот давай,
я тебя стану учить; будем играть в четыре руки! — сказала она и, вместе с тем, близко-близко села около Павла.
— А
мне вот нужней, чтоб
ты с мужиком жил!.. — воскликнул, вспылив, полковник. — Потому что
я покойнее буду: на первых порах
ты пойдешь куда-нибудь, Макар Григорьев или сам с
тобой пойдет, или пошлет кого-нибудь!
— Добрый
ты у
меня будешь, добрый. Это хорошо! — произнес старик. — А
вот богу так мало молишься, мало — как это можно: ни вставши поутру, ни ложась спать, лба не перекрестишь!
— А
вот что такое военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. — Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что
я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю
тебя, боже, — сказала она, —
я узнаю в нем сына моего!»
— Ну,
вот видишь! — подхватил как бы даже с удовольствием полковник. —
Мне, братец, главное, то понравилось, что
ты ему во многом не уступал: нет, мол, ваше превосходительство, не врите!
С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или
вот насчет этих статуй
ты мне напомнил:
я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар…
—
Вот на что
я могу согласиться, — начал он, —
я буду брать у
тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу
тебя и жену на волю.
— Ну
вот, мои друзья,
ты староста дворовый, — сказал он Кирьяну, — а
ты, Макар Григорьев,
я уж не знаю какой староста,
ты мне второй отец становишься…
— Ехать-то
мне, — начал Павел, —
вот ты хоть и не хочешь быть
мне отцом, но
я все-таки
тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со
мной, теперь — там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду
я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.
О, как
я всегда любила ездить с
тобой от Имплевых в одном экипаже и смотреть
тебе прямо в твои черные очи; но
вот, наконец, и
ты меня покидал!..
— «Ну, говорит,
тебе нельзя, а ему можно!» — «Да, говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы
вот что, говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой
мне; ему платите деньги, а
я пока стану даром работать; и пусть через два года, что его работа покажет, и что моя, и тогда
мне и заплатите, сколько совесть ваша велит вам!» Понравилось это барину, подумал он немного…
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: «На
вот, говорит,
тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к
тебе, — не приходи
ты больше ко
мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! — думали, что деньги у него есть.
—
Я читал его моим приятелям, которых
ты вот знаешь, — отнесся Вихров прямо уже к Клеопатре Петровне, — и которые все единогласно объявили, что у
меня огромный талант, и потребовали, чтобы
я писал; ради чего главным образом
я и приехал в деревню.
— Что
я натерпелась, друг мой, по приезде из Москвы,
я тебе и сказать не могу, — начала Клеопатра Петровна. —
Вот если бы не Катишь, — прибавила она, указывая на Прыхину, —
я, кажется,
я с ума бы сошла.
— Что, брат, скучно; почитываю помаленьку — только и развлечение в том;
вот, если позволишь,
я буду к
тебе часто ездить — человек
я холостой.
— Приятели даже! — отвечал не без гордости Живин. — Ну и разговорились о том, о сем, где, знаешь,
я бываю;
я говорю, что
вот все с
тобою вожусь. Он, знаешь, этак по-своему воскликнул: «Как же, говорит, ему злодею не стыдно у
меня не побывать!»
— А какой случай! — сказал он. — Вчера
я, возвращаясь от
тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что
вот мы с
тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. «Что ж,
я говорю, мы очень рады». Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь — зайдем, не хочешь — нет.
—
Вот кабы мы с
тобой не дали еще зароку, — сказал Живин, потирая с удовольствием руки, —
ты бы зашел ко
мне, выпили бы мы с
тобой водочки, велели бы все это изжарить в кастрюле и начали бы кушать.
Они — муравьи, трутни, а
ты — их наблюдатель и описатель;
ты срисуешь с них картину и дашь ее нам и потомству, чтобы научить и вразумить нас тем, —
вот ты что такое, и, пожалуйста, пиши
мне письма именно в такой любезной
тебе форме и практикуйся в ней для нового твоего романа.
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну,
я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но
я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую
я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и
мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но
вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
— До начальника губернии, — начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, — дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд;
вот он приходит к нам и рассказывает: «
Я, говорит, гулял у себя в селе, в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит,
я к пастуху попросить огня в трубку, а в это время к тому подходит другой пастух — из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что
ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?» — «Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил».
—
Вот уж это врешь, грех
тебе!.. Грех на
меня клепать!.. Спросите хоть родителей его! — говорила она.
— Как же
я? Ах
ты, подлец этакой!..
Вот, ваше высокородие, как они разговаривают! — жаловался смотритель Вихрову, но тот в это время все свое внимание обратил на моложавого, седого арестанта.
А у наказуемого только слегка спина синела, кровь даже не выступила; сам один у
меня вот тут в телеге хвастался: «
Я, говорит, кнутом и убить человека могу сразу, и, говорит, посади
ты ему на спину этого комарика,
я ударю по нем, и он останется жив!» — На лубу ведь их все учат.
—
Я уже этого не знаю —
я баба; а говорю, что в народе толкуют. Изволь-ка
вот ты написать, — прибавила она Вихрову, — что в предписании мужу сказано насчет моленной; да и мужиков всех опроси, что никогда не было, чтобы брали с них!
—
Я вот тебе дело скажу:
ты начальству своему заяви, чтобы они попа этого убрали отсюда, а то у него из единоверия опять все уйдут в раскол; не по нраву он пришелся народу, потому строг — вдруг девицам причастья не дает, изобличает их перед всеми.
— Слышала
я это, слышала, — отвечала становиха. —
Вот как бы
ты у
меня ночевал сегодня, так
я тебе скажу…
—
Вот видишь, — начал он, —
я не имею права этого сказать, но
ты сама попроси атамана, чтобы он
тебя оговорил;
я вас оставлю с ним вдвоем.
— Ну,
вот видишь ли: если
ты осмелишься адресоваться к ней с какими-нибудь разговорами или грубостью, то уж не пеняй на
меня!
— А, так
вот это кто и что!.. — заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. — Ну, так погоди же, постой,
я и с
тобой рассчитаюсь! — кричал Вихров и взял одно из ружей. — Стой
вот тут у притолка,
я тебя сейчас самого застрелю; пусть
меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей
ты этакий!
«
Я три раза ранен — и
вот причина моего молчания; но ныне, благодаря бога,
я уже поправляюсь, и знакомая твоя девица, госпожа Прыхина, теперешняя наша сестра милосердия, ходит за
мной, как дочь родная; недельки через три
я думаю выехать в Петербург, куда и
тебя, моя Машурочка, прошу прибыть и уврачевать раны старика.
— Первая из них, — начал он всхлипывающим голосом и утирая кулаком будто бы слезы, — посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича Мохова;
вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой. Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь пьет), стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: «
Ты для
меня трудилась на поле чести!..» — «А
ты, — к могиле Ивана Алексеевича, — на поле труда и пота!»
— А
вот видишь что! — отвечал Живин, соображая. — В пятницу в Петербург возвратится Виссарион, и они уже непременно целый вечер будут дома… Хочешь,
я заеду за
тобой и поедем!
— Нет, не глупости! — воскликнул, в свою очередь, Живин. — Прежде, когда
вот ты, а потом и
я, женившись, держали ее на пушкинском идеале, она была женщина совсем хорошая; а тут, как ваши петербургские поэты стали воспевать только что не публичных женщин, а критика — ругать всю Россию наповал, она и спятила, сбилась с панталыку: сначала объявила
мне, что любит другого; ну,
ты знаешь, как
я всегда смотрел на эти вещи. «Очень жаль, говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!»