Неточные совпадения
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели
я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения —
вот и все. Да что толковать с
тобой!
— От… от скуки — видишь, и
я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как
я наслаждаюсь красотой,
ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев
тебе и ему —
вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
—
Я уж сказал
тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что красота ее увлекает, раздражает — и скуки нет —
я наслаждаюсь — понимаешь?
Вот у
меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом буду изучать ее…
— И чем
ты сегодня не являлся перед кузиной! Она
тебя Чацким назвала… А
ты был и Дон-Жуан и Дон-Кихот вместе.
Вот умудрился!
Я не удивлюсь, если
ты наденешь рясу и начнешь вдруг проповедовать…
— Опять
ты хвастаешься «делом»!
Я думаю, если
ты перестанешь писать —
вот тогда и будет дело.
Вот пусть эта звезда, как ее…
ты не знаешь? и
я не знаю, ну да все равно, — пусть она будет свидетельницей, что
я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
Но
вот беда,
я не вижу, чтоб у
тебя было что-нибудь серьезное на уме: удишь с мальчишками рыбу, вон болото нарисовал, пьяного мужика у кабака…
«
Вот чему
ты подвергла
меня!» — заключила maman.
—
Я схитрила… — шептала она, приложив свою щеку к его щеке, —
мне вот уж третий день легче, а
я написала, что умираю…
мне хотелось заманить
тебя… Прости
меня!
«Спросить, влюблены ли вы в
меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу…
Вот, поди ж
ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но
я узнаю! брякну неожиданно, что у
меня бродит в душе…»
— Да как это
ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у
меня по ночам.
Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли
тебя? А Савелья в город — узнать. А
ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей —
вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь
ты получал деньги? Последний раз
тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями:
ты тогда писал, чтобы не посылать.
Я и клала в приказ: там у
тебя…
— Кому же дело? — с изумлением спросила она, —
ты этак не думаешь ли, что
я твоими деньгами пользовалась? Смотри,
вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… — Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
— Сколько
я тебе лет твержу! От матери осталось: куда оно денется? На
вот, постой,
я тебе реестры покажу…
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у
меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да
вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А
ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
— Ну,
вот теперь попробуй — закрой глаза, дай руку;
ты увидишь, как
я тебя сведу осторожно:
ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься
мне, закрой глаза.
— Ах, Борис Павлович,
ты не можешь представить, сколько он
мне горя наделал, этот Марк:
вот посмотри!
—
Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а
я влезу на лестницу и буду
тебе показывать книги. Они все по нумерам… — говорил Леонтий.
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и
ты хороша:
вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит
меня, как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не прийти домой… так, что ли? Хорошо же:
вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет, и возьму все ключи, не велю готовить, а
ты вдруг придешь к обеду: что
ты скажешь?
— Отчего?
вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька!
я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами и непременно воспитаю вас всех трех, бабушку,
тебя и… Верочку.
— Ну, как хочешь, а
я держать
тебя не стану,
я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь
я говорила
тебе: не женись, а
ты все свое, не послушал — и
вот!
—
Вот что
я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка, и
тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
— Да, да:
вот он налицо,
я рад, что он сам заговорил! — вмешался Леонтий. — Так бы и надо было сначала отрекомендовать
тебя…
— Судьба придумает! Да сохрани
тебя, Господи, полно накликать на себя! А лучше
вот что: поедем со
мной в город с визитами.
Мне проходу не дают, будто
я не пускаю
тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня:
вот бы к ней! Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом к откупщику…
—
Вот она сейчас и догадалась! Спрашивают
тебя: везде поспеешь! — сказала бабушка. — Язык-то стал у
тебя востер: сама
я не умею, что ли, сказать?
—
Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой!
Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело!
Я на него рукой махнула, а
ты еще погоди,
я тебя уйму! А
ты, Борис Павлыч, женись, не женись —
мне все равно, только отстань и вздору не мели.
Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— Погоди, не перебивай
меня.
Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя, с ребятишками возишься…
— А
ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет?
Вот постой,
я поговорю с ним…
— Да ну Бог с
тобой, какой
ты беспокойный: сидел бы смирно! — с досадой сказала бабушка. — Марфенька, вели сходить к Ватрухину, да постой, на
вот еще денег, вели взять две бутылки: одной,
я думаю, мало будет…
— Да, Вера, теперь
я несколько вижу и понимаю
тебя и обещаю:
вот моя рука, — сказал он, — что отныне
ты не услышишь и не заметишь
меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик!
Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
— О, о, о —
вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у
тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма
ты не положишь?
Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай
мне недели две срока, это будет опыт: если
я одолею его,
я приду к
тебе, как брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь —
я тогда уеду!
Вот, видишь, здесь мой внук Борис Павлыч Райский: не удержи
я его, он сбросил бы
тебя с крыльца, но
я не хочу, чтоб он марал о
тебя руки — с
тебя довольно и лакеев!
— Принимаю, Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь, — и не даром принимаю —
я его заслуживаю. А
вот и
тебе, за твой честный поступок, мой поцелуй — не от бабушки, а от женщины.
— Да! Прошу покорно!
Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал
тебя: чего
мне стоило! А она и не заметила! Ведь
я испытываю себя, а она…
Вот и награда!
—
Вот уж и испугалась моей жертвы! Хорошо, изволь: принеси и
ты две маленькие жертвы, чтоб не обязываться
мной. Ведь
ты не допускаешь в дружбе одолжений: видишь,
я вхожу в твою теорию, мы будем квиты.
— На одну минуту, Вера, — вслух прибавил потом, —
я виноват, не возвратил
тебе письма к попадье.
Вот оно. Все хотел сам отдать, да
тебя не было.
«У, какая противная рожа! — шевельнулось у Райского в душе, —
вот постой,
я тебя изображу!»
— Знаю — и
вот я и хочу объяснить, как
ты одна можешь сделать, чтоб ее не было и во
мне!
— Наоборот:
ты не могла сделать лучше, если б хотела любви от
меня.
Ты гордо оттолкнула
меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное — и
вот перед
тобой влюбленный в
тебя до безумия!
Я бы с наслаждением бросился в пучину страсти и отдался бы потоку:
я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но
ты не хотела, не хочешь… да?
— И
я был свободен и горд еще недели две назад, — а
вот теперь и не горд, и не свободен, и боюсь —
тебя!
—
Меня меньше всего:
я готов способствовать, раздувать твою страсть… Видишь,
ты ждала моего великодушия:
вот оно! Выбери
меня своим поверенным — и
я толкну
тебя сам в этот огонь…
—
Вот, Борюшка, мы выгнали Нила Андреича, а он бы
тебе на это отвечал как следует.
Я не сумею.
Я знаю только, что
ты дичь городишь, да: не погневайся! Это новые правила, что ли?
— А разве
я мешаю ей? стесняю ее? Она не доверяется
мне, прячется, молчит, живет своим умом.
Я даже не прошу у ней «ключей», а
вот ты, кажется, беспокоишься!
— Да
вот тут бродил в обрыве и потерял дорогу в кустах. Иду по горе. А
ты как это решилась по такой крутизне? С кем
ты? Чьи это лошади? Нельзя ли
меня довезти?
— Или еще лучше, приходи по четвергам да по субботам вечером: в эти дни
я в трех домах уроки даю. Почти в полночь прихожу домой.
Вот ты и пожертвуй вечер, поволочись немного, пококетничай! Ведь
ты любишь болтать с бабами! А она только
тобой и бредит…
— Некогда;
вот в прошлом месяце попались
мне два немецких тома — Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у
меня терпения не хватило уследить за мелочью.
Я зарылся, — а ей, говорит она, «тошно смотреть на
меня»!
Вот хоть бы
ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль не забывает… Болтун веселый — ей и не скучно!
— Ну,
вот,
я тебе очень благодарен, — говорил Козлов Райскому, — что
ты прогулялся с женой…
—
Вот,
я же
тебя,
я же
тебя — на, на, на! — говорила бабушка, встав с места и поймав Викентьева за ухо. — А еще жених — болтает вздор какой!
— Это слабость, да… — всхлипывая, говорил Леонтий, — но
я не болен…
я не в горячке… врут они… не понимают…
Я и сам не понимал ничего…
Вот, как увидел
тебя… так слезы льются, сами прорвались… Не ругай
меня, как Марк, и не смейся надо
мной, как все они смеются… эти учителя, товарищи…
Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..