Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом
в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада,
в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев;
в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас»,
в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом,
все, что было делом рук человеческих,
в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она
всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя
в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила
в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
У Александры Григорьевны был
всего один сын, Сережа, мальчик лет четырнадцати, паж [Паж — воспитанник Пажеского корпуса, особо привилегированного военного учебного заведения, учрежденного
в 1802 году.].
Вы знаете,
вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (
в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не
в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и
в словах других.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и
в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже
всех других людей, которые приходили с ней
в какое-либо соприкосновение.
Одет он был
в суконный, домашнего шитья, сюртучок и
в новые, но нанковые брючки; он был довольно уже высоконек и чрезвычайно, должно быть, нервен, потому что скука и нетерпение, против воли его, высказывались во
всей его фигуре, и чтобы скрыть это хоть сколько-нибудь, он постоянно держал свои умненькие глазенки опущенными
в землю.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай
все, что будет
в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— Добрая, говорунья только, краснобайка!..
Все советует мне теперь, чтобы я отдал тебя
в военную службу.
— Велел, — отвечал Павел с досадою. Он обыкновенно
всеми вещами отца распоряжался совершенно полновластно. Полковник только прикидывался строгим отцом; но
в сущности никогда ни
в чем не мог отказать своему птенчику.
Потом выстрелил и Павел, впившись, кажется,
всеми глазами
в цель; но тоже не попал.
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот,
в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был не дома, а
в гостях, он успел уже слазить на
все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе
в кузнице страшно руку.
Вскоре после того Павел услышал, что
в комнатах завыла и заголосила скотница. Он вошел и увидел, что она стояла перед полковником,
вся промокшая, с лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения по лесу.
Все дворовые, мужчины и женщины, вышли на усадебную околицу и как бы замерли
в ожидании чего-то.
Между
всеми ими рисовалась стоящая
в какой-то трагической позе скотница.
Наконец, вдруг раздался крик: «Выстрелил!..» Павел сейчас же бросился со
всех ног
в ту сторону, откуда раздался выстрел.
В усадьбе его встретили с улыбающимся лицом полковник и
все почти остальное народонаселение.
Вдруг из
всей этой толпы выскочила, — с всклоченными волосами, с дикими глазами и с метлою
в руке, — скотница и начала рукояткой метлы бить медведя по голове и по животу.
Все эти воспоминания
в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу, и смутное детское чувство говорило
в нем, что
вся эта жизнь, — с полями, лесами, с охотою, лошадьми, — должна была навеки кончиться для него, и впереди предстояло только одно: учиться.
У него никогда не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у отца
в кабинете; словом, ничто как бы не лелеяло и не поддерживало
в нем детского возраста, а скорей игра и учение
все задавали ему задачи больше его лет.
Оба эти лица были
в своих лучших парадных нарядах: Захаревский
в новом, широком вицмундире и при
всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже
в новом сером платье,
в новом зеленом платке и новом чепце, —
все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела,
все к ней как-то не шло.
По фигурам своим, супруг и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово и трудно, и только решительное отсутствие внутри
всего того, что иногда другим мешает жить и преуспевать
в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
— Меня тогда удерживало
в жизни и теперь удерживает конечно вот кто!.. — заключила Александра Григорьевна и указала на Сережу, который
все время как-то неловко стоял посредине комнаты.
Вообще, кажется,
весь божий мир занимал его более со стороны ценности, чем какими-либо другими качествами;
в детском своем умишке он задавал себе иногда такого рода вопрос: что, сколько бы дали за
весь земной шар, если бы бог кому-нибудь продал его?
— Сейчас! — отвечала та торопливо, и действительно
в одно мгновение
все прибрала; затем сама возвратилась
в гостиную и села: ее тоже, кажется, интересовало послушать, что будет говорить Александра Григорьевна.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич
в этом случае был больше
всех ее жертвой: она читала ему
все сочиняемые ею бумаги, которые
в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и — пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились
в комнаты, то
весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала
вся ее суетливость и она тяжело опустилась на тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
Весь этот разговор родителей старший сын Захаревских, возвратившийся вместе с ними, после проводов Абреевой,
в гостиную, выслушал с величайшим вниманием.
Еспер Иваныч предполагал
в том же тоне выстроить и
всю остальную усадьбу, имел уже от архитектора и рисунки для того, но и только пока!
Чем выше
все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя.
В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был
в колпаке, с поднятыми на лоб очками,
в легоньком холстинковом халате и
в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
Все это Еспер Иваныч каждый день собирался привести
в порядок и каждый день
все больше и больше разбрасывал.
Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно
весь погрузился
в свои собственные мысли, так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и сказал не без досады...
— Вот теперь тебя везут
в гимназию; тебе надобно учиться хорошо; мальчик ты умный;
в ученье счастье
всей твоей жизни будет.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же
в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко
всем этим играм
в кости,
в карты;
все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят
все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— Настоящее блаженство состоит, — отвечал Имплев, —
в отправлении наших высших душевных способностей: ума, воображения, чувства. Мне вот, хоть и не много, а
все побольше разных здешних господ, бог дал знания, и меня каждая вещь, что ты видишь здесь
в кабинете, занимает.
Паша
все время читал
в соседней с дядиным кабинетом комнате.
Часа
в два
все сошлись
в зале к обеденному столу.
— А ведь хозяин-то не больно бы, кажись, рачительный, — подхватила Анна Гавриловна, показав головой на барина (она каждый обед обыкновенно стояла у Еспера Иваныча за стулом и не столько для услужения, сколько для разговоров), — нынче
все лето два раза
в поле был!
У него самого, при
всей его скупости и строгости, мужики были
в отличнейшем состоянии.
— Да чего тут, — продолжал он: — поп
в приходе у нее… порассорилась, что ли, она с ним… вышел
в Христов день за обедней на проповедь, да и говорит: «Православные христиане! Где ныне Христос пребывает? Между нищей братией, христиане,
в именьи генеральши Абреевой!» Так
вся церковь и грохнула.
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом
в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая сам с собою, — при
всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей
всего благороден, великодушен и возвышен
в своих чувствованиях.
— Пишет-с, — отвечал Еспер Иваныч и снова отнесся к Анне Гавриловне, стоявшей
все еще
в недоумении: — поди, принеси!
Та пошла и скоро возвратилась с письмом
в руках. Она
вся как бы трепетала от удовольствия.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы
в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт
всей видимой местности, но
в которой он однако погреб себя на
всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша
все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала и блистала своей чешуей и
в ведрах, и
в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и не взглянул даже на
всю эту благодать, а поспешил только дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который начал было на
все это глазеть, сел с ним
в линейку и уехал домой.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука
в халат, со щегольской гитарой
в руках, укладывался
в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что
вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение
в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Только на обеспеченной
всем и ничего не делающей русской дворянской почве мог вырасти такой прекрасный и
в то же время столь малодействующий плод.
— На-ка вот тебе, — сказал он, подавая его Паше: — тут есть три-четыре рыжичка; если тебе захочется полакомиться, — книжку какую-нибудь купить,
в театр сходить, — ты загляни
в эту шапочку, к тебе и выскочит оттуда штучка, на которую ты можешь
все это приобресть.
Чтобы объяснить некоторые события из жизни Еспера Иваныча, я ко
всему сказанному об нем должен еще прибавить, что он принадлежал к деликатнейшим и стыдливейшим мужчинам, какие когда-либо создавались
в этой грубой половине рода человеческого.
Еспер Иваныч остался при ней; но и тут, чтобы не показать, что мать заедает его век, обыкновенно
всем рассказывал, что он к службе неспособен и желает жить
в деревне.
В губернии Имплев пользовался большим весом: его ум, его хорошее состояние, — у него было около шестисот душ, — его способность сочинять изворотливые, и всегда несколько колкого свойства, деловые бумаги, — так что их узнавали
в присутственных местах без подписи: «Ну, это имплевские шпильки!» — говорили там обыкновенно, —
все это внушало к нему огромное уважение.