Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она
была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой
цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Та принесла ему густейших сливок; он хоть и не очень любил молоко, но
выпил его
целый стакан и пошел к себе спать. Ему все еще продолжало
быть грустно.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с
целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае
был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей
было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни
было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить
целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Павла приняли в третий класс. Полковник
был этим очень доволен и, не имея в городе никакого занятия, почти
целые дни разговаривал с переехавшим уже к ним Плавиным и передавал ему самые задушевные свои хозяйственные соображения.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что тот
целые дни
был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже говорили друг другу «вы».
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже
был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это
было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно
было сказать только одно, что он
целый день
пил и никогда не
был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он
был называем: «Гаврило Насосыч».
Павел
выпил залпом
целый стакан ее.
— То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! — прибавил Николай Силыч Павлу. — В тебе
есть лицедейская жилка — дай я тебя
поцелую в макушку! — И он
поцеловал действительно Павла в голову.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан
был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где
были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз
целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не
был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не
будет расставаться с ней; но, как бы то ни
было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой
цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Слушаю-с, — отвечал он комическим тоном и как-то совершенно механически
целуя ее руку, тогда как душа его
была полна рыданиями, а руку ее он желал бы съесть и проглотить!
Он в продолжение пятницы отслушал все службы,
целый день почти ничего не
ел и в самом худшем своем платье и с мрачным лицом отправился в церковь.
— Ну как уж не мешает, кто за этим пошел… Епитимью бы надо на вас положить за то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну,
целуйте крест и ступайте. Посылайте, кто там еще
есть.
Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь в Еспере Иваныче любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него еще
была картина с музыкой, где и танцевали, и
пилили, и на скрипке играли; и на все это он смотрел иногда по
целым часам неотстанно.
— Как кто? Этакого слабого человека
целую неделю поймя
поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы
поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною
целью, чтобы ему ловчее
было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
Он, как проснулся, немедля же ушел в трактир чай
пить и объявил своему Огурцову, что он
целый день домой не придет: ему тоже, как видно, сильно
было не по нутру присутствие барина в его квартире.
— Как это, например, хорошо его стихотворение, — подхватил Павел, желавший перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. — «К красавице», где он говорит, что когда б он богом
был, то он отдал бы за ее
поцелуй власть над ангелами и над дьяволами… У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за то.
— Это стихотворение совершенная бессмыслица, по-моему, — возразил Неведомов, — если б он богом
был, то никогда и не пожелал бы ее
поцелуя.
На окне виднелась выпитая бутылка шампанского; на комоде
был открыт богатый несессер и лежала
целая дюжина, должно
быть еще не игранных карт.
— Я не знаю, как у других
едят и чье
едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы
были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей
были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов
буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, —
целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
Самое большое, чем он мог
быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по
целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший
целый день
быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался
быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
Павел с дрожащими губами потянул к себе и
поцеловал эту руку. Затем к нему притянулось лицо m-me Фатеевой, и они поцеловались, и Павел еще
было раз хотел ее
поцеловать, но m-me Фатеева тихо его отстранила.
Павел попал прямо в
цель. Приставша действительно любила очень близкого к ней человека — молодого письмоводителя мужа, но только о чувствах с ним не говорила, а больше водкой его
поила.
Я стала на это жаловаться: мне очень скучно
было сидеть по
целым дням взаперти.
— Не слепой
быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни
целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
— Если сошлась с буршем, и сама буршачкой
будь! — сказал Павел и
поцеловал ее.
Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого:
целовал у меня руки, плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни
поют.
Кирьян вошел. Это уж
был теперь совсем седой старик. Он подошел прямо к руке барина, и, как тот ни сопротивлялся, Кирьян притянул к себе руку его и
поцеловал ее.
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро
будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой
цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
«Неужели Неведомов прав, — думал он, — что мы можем прочно любить только женщин безупречных?» Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не
было ни
цели, ни дела никакого.
Сам Вихров
целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом
был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре.
Вихров вошел в этот загородок и
поцеловал крест, стоящий на могиле отца; и опять затянулась: вечная память, и опять мужики и бабы начали плакать почти навзрыд. Наконец, и лития
была отслужена.
Этого маленького разговора совершенно
было достаточно, чтобы все ревнивое внимание Клеопатры Петровны с этой минуты устремилось на маленький уездный город, и для этой
цели она даже завела шпионку, старуху-сыромасленицу, которая, по ее приказаниям, почти каждую неделю шлялась из Перцова в Воздвиженское, расспрашивала стороной всех людей, что там делается, и доносила все Клеопатре Петровне, за что и получала от нее масла и денег.
— Вот у него с маменькой своей какая по любви-то история
была, сильнеющая; он года с три, что ли, тому назад приезжал сюда на
целое лето, да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою.
— На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и
цель жизни, а при такого рода занятиях надо
быть на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может
быть, за границу, эмигрировать,
быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
Таким образом приятели разговаривали
целый вечер; затем Живин и Кергель отужинали даже в Воздвиженском, причем выпито
было все вино, какое имелось в усадьбе, и когда наконец гости уселись в свои пошевни, чтоб ехать домой, то сейчас же принялись хвалить хозяина.
Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а
целый причет, и, сверх того,
был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался.
Цель, куда, собственно, они стремились,
были хороводы, которые водили на городских валах мещанские девушки и молодые женщины.
Пройдя двое или трое сеней, они вошли в длинную комнату, освещенную несколькими горящими лампадами перед
целым иконостасом икон, стоящих по всей передней стене. Людей никого не
было.
Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли — не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может
быть, делала это даже не без
цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.
Когда затем прошел последний акт и публика стала вызывать больше всех Вихрова, и он в свою очередь выводил с собой всех, — губернатор неистово вбежал на сцену, прямо подлетел к m-me Пиколовой,
поцеловал у нее неистово руку и объявил всем участвующим, чтобы никто не раздевался из своих костюмов, а так бы и сели все за ужин, который
будет приготовлен на сцене, когда публика разъедется.
Село Учня стояло в страшной глуши. Ехать к нему надобно
было тридцативерстным песчаным волоком, который начался верст через пять по выезде из города, и сразу же пошли по сторонам вековые сосны,
ели, березы, пихты, — и хоть всего еще
был май месяц, но уже
целые уймы комаров огромной величины садились на лошадей и ездоков. Вихров сначала не обращал на них большого внимания, но они так стали больно кусаться, что сейчас же после укуса их на лице и на руках выскакивали прыщи.
— Что же за
цель ваша
была?
Судя несколько по своим собственным поступкам, он стал подозревать, что уж не
было ли между сестрой и Вихровым чего-нибудь серьезного и что теперь тот отлынивает, тем более, что Юлия
была на себя не похожа и проплакивала почти
целые дни.
Впрочем, вечером, поразмыслив несколько о сообщенном ему прокурором известии, он, по преимуществу, встревожился в том отношении, чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь отпуск получить, а потому, когда он услыхал вверху шум и говор голосов, то, подумав, что это, вероятно, приехал к брату прокурор, он решился сходить туда и порасспросить того поподробнее о проделке Клыкова; но, войдя к Виссариону в гостиную, он
был неприятно удивлен: там на
целом ряде кресел сидели прокурор, губернатор, m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а перед ними стоял какой-то господин в черном фраке и держал в руках карты.
Вот даю клятву, — продолжал Вихров, — что бы со мной ни
было, куда бы судьба меня ни закинула, но разоблачать и предавать осмеянию и поруганию всех этих господ — составит
цель моей жизни!..
«Для госпожи Пиколовой, — я пишу, — выгнаны четыре исправника и заменены ее родственниками; за госпожу Пиколову ратман за то, что в лавке у него не поверили ей в долг товару,
был выдержан
целый месяц при полиции; за госпожу Пиколову господин Вихров за то, что он произвел следствие об ее родном брате не так, как тому желалось, предан теперь суду».