Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать
себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и
с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку
с разными умными людьми и, наконец,
самым публичным образом творила добрые дела.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе
с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только
сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили
с ней в какое-либо соприкосновение.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе
с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй,
сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял
собою этот человек!
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в
самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился
с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб
себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему
с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать
с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в
самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же
самое, что было и на оригинале, — он не мог дать
себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же
самое чувство разделял и солдат Симонов, который
с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
В учителя он
себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже
сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах
с подобной экспрессией он не слыхивал.
Рвение Павла в этом случае до того дошло, что он эту повесть тотчас же
сам переписал, и как только по выздоровлении пошел к Имплевым, то захватил
с собой и произведение свое.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и
сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться
с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к
себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для
себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья,
самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко
с вашей стороны!
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к
себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до
самого утра,
с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его знает — какой чужой мужик, поезжай
с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в
самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для
самой себя, берегла, как бог знает что.
— Да нашу Марью Николаевну и вас — вот что!.. — договорилась наконец Анна Гавриловна до истинной причины, так ее вооружившей против Фатеевой. — Муж ее как-то стал попрекать: «Ты бы, говорит, хоть
с приятельницы своей, Марьи Николаевны, брала пример — как
себя держать», а она ему вдруг говорит: «Что ж, говорит, Мари выходит за одного замуж, а
сама с гимназистом Вихровым перемигивается!»
По трусоватости своей Ванька думал, что Макар Григорьев в
самом деле станет его сечь, когда только ему вздумается, и потому, по преимуществу, хотел
себя оградить
с этой стороны.
Павел велел дать
себе умываться и одеваться в
самое лучшее платье. Он решился съездить к Мари
с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.
Вихров
с искреннейшим благоговением вдыхал в
себя этот ученый воздух; в кабинете, слабо освещенном свечами
с абажуром, он увидел
самого профессора; все стены кабинета уставлены были книгами, стол завален кипами бумаг.
Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о
самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился
с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал
с ним играть.
— Они
сами себя берегли-с без меня-с, что — я? — отвечал на этот раз Иван почему-то
с совершенно несвойственным ему смирением.
— Monsieur Вихров не хотел меня пригласить к
себе, но я
сама к нему тоже приехала! — повторила за своей приятельницей и m-lle Прыхина
с своею обычно развязною манерой.
Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять
с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали цветок, и она убежала за ним так далеко, что совсем скрылась из виду. M-me Фатеева и Павел, остановившись как бы затем, чтобы подождать ее, несколько времени молча стояли друг против друга; потом, вдруг Павел зачем-то, и
сам уже не отдавая
себе в том отчета, протянул руку и проговорил...
Чтобы больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару
с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре.
Сама, разумеется, не ловила ни того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и
сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между
собою не надобно; это даже заметил и полковник.
— Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден, что вы
с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны
собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для человека одно из
самых ужасных мучений — это подозревать, например, что мать небезупречна…
Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у
себя в номере
с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел,
сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.
Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе
с самим собою.
— Во всяком случае, — продолжала она, — я ни
сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять
с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем
себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.
Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: «Представимте, mesdames,
сами из
себя статуй!» И взяли, сняли рубашечки
с себя, встали на окна и начали разные позы принимать…
— Нет, — сказал он
сам себе, — наше общество слишком еще глупо и пошловато, чтобы
с ним и в нем сыграть настоящим образом Шекспира!
— Завтра мы
с тобой поедем в Парк к одной барыне-генеральше; смотри, не ударь
себя лицом в грязь, — продолжал Вихров и назвал при этом и
самую дачу.
М-r Леон кроме того и обирал мать; все деньги ее он прогуливал где-то и
с кем-то, так что мы недели по две сидели на одном хлебе и колбасе; мать заставляла меня
самое гладить
себе платьи, замывать юбки — для того, чтобы быть всегда, по обыкновению, нарядно одетою.
С Вихровым продолжалось тоскливое и бессмысленное состояние духа. Чтобы занять
себя чем-нибудь, он начал почитывать кой-какие романы. Почти во все время университетского учения замолкнувшая способность фантазии — и в нем
самом вдруг начала работать, и ему вдруг захотелось что-нибудь написать: дум, чувств, образов в голове довольно накопилось, и он сел и начал писать…
Затем в одном доме она встречается
с молодым человеком: молодого человека Вихров списал
с самого себя — он стоит у колонны, закинув курчавую голову свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, — поза, которую Вихров
сам, по большей части, принимал в обществе.
— Ну, это как-нибудь она уж
сама его насильно приспособила к
себе… Вы, однако, не скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог
с ним! Я все-таки хочу оставаться
с ним в приязненных отношениях.
— Самого-то Ивана-царевича не было, но похожий на него какой-нибудь князь на Руси был;
с него вот народ и списал
себе этот тип! — вздумал было втолковать Макару Григорьеву Замин.
Иван, видя, что дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем он ожидал, сейчас опять придал
себе бахваловато-насмешливую улыбку, проговорил: «Мне как прикажете-с!» — и ушел. Он даже ожидал, что вечером опять за ним придут и позовут его в комнаты и что барин ничего ему не скажет, а, напротив,
сам еще как будто бы стыдиться его будет.
«Папенька Захаревский был уж у Павла; узнайте от
самой Захаревской, когда Павел приедет к ним
с визитом, и будьте там в это время и наблюдайте, что они будут между
собой говорить, и мне все напишите!»
Теперь мне, того гляди, не поверят, что он
сам собой убился, так как в этом случае в лесу я
с ним один был, а земская полиция на меня уж давно сердита, — пожалуй, и в острог меня посадят.
Вихров,
сам не давая
себе отчета, почему, очень обрадовался, что
с ними встретился.
— Нет-с, не уйду я от вас, — начал он, — и потому именно, что знаю вас лучше, чем вы знаете
самое себя: вам тяжелее будет, чем мне, если мы расстанемся
с вами навсегда.
За
себя — нельзя, а за другую можно! — отвечала Прыхина и больше уже до
самого бала не уходила от Захаревских; даже свой бальный наряд она стала надевать на
себя у них, а вместе
с тем наряжала и Юлию, вряд ли еще не
с большим увлечением, чем
самое себя.
Когда танцы прекратились и гости пошли к ужину, Юлия
сама предложила Вихрову руку и посадила его рядом
с собою. На обстоятельство это обратил некоторое внимание Живин.
Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще
с совершенно черной головой и бакенбардами; он называл
себя французом, но в
самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно.
— Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! — воскликнула Мари, как бы спохватившись. — Вот вы говорили, что я
с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы
сами сделали его
себе! — заключила она и тотчас же
с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию.
Когда я приехал туда и по службе сошелся
с разными людьми, то мне стыдно стало за
самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.
«Что же я буду делать тут?» — спрашивал я
с отчаянием
самого себя.
Вихров велел его просить к
себе. Вошел чиновник в вицмундире
с зеленым воротником, в
самом деле
с омерзительной физиономией: косой, рябой,
с родимым пятном в ладонь величины на щеке и
с угрями на носу. Груша стояла за ним и делала гримасы. Вихров вопросительно посмотрел на входящего.
Стряпчий взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и
самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, — это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а то бы он умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину
с встревоженным лицом, она сказала...
Все действующие лица выучили уже свои роли, так как все они хорошо знали, что строгий их предприниматель,
с самого уже начала репетиции стоявший у
себя в зале навытяжке и сильно нахмурив брови, не любил шутить в этом случае и еще в прошлом году одного предводителя дворянства, который до
самого представления не выучивал своей роли, распек при целом обществе и, кроме того, к очередной награде еще не представил.
Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и
с досадою про
себя думала: «Вот человек!
Сам бог знает какие вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, — это ничего, а я прослушала повесть — это неприлично».
«Да, все это — дребедень порядочная!» — думал он
с грустью про
себя и вовсе не подозревая, что не произведение его было очень слабо, а что в нем-то
самом совершился художественный рост и он перерос прежнего
самого себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже рад, когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал...
Острог помещался на
самом конце города в частном доме и отличался от прочих зданий только тем, что имел около
себя будку
с солдатом и все окна его были
с железными решетками.