Неточные совпадения
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, — виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он
с отчаянием, вспоминая
самые тяжелые для
себя впечатления из этой ссоры.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии,
с теми вопросами о значении жизни и смерти для
себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост и мил, — но в ней
самой, тогда как
с Левиным она чувствовала
себя совершенно простою и ясною.
— Не скучно, если есть занятия, да и
с самим собой не скучно, — резко ответил Левин.
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне,
с лаптями и мужиками, как прожив
с матушкой зиму в Ницце. Ницца
сама по
себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское
с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что
сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать
себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— Да, это
само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо всё еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи
с другим, надо действовать на обе стороны круга.
— Да, я слышу, — отвечал Левин,
с неудовольствием нарушая тишину леса своим неприятным
самому себе голосом. — Теперь скоро.
Само собою разумеется, что он не говорил ни
с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в
самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над
собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Крупные, прелестные, совершенно правильные формы жеребца
с чудесным задом и необычайно короткими, над
самыми копытами сидевшими бабками невольно останавливали на
себе внимание Вронского.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то
самое время, как Вронский чувствовал
себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался
с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела
с ним через голову).
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала
себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни
с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей
с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома,
сам не зная куда. Он чувствовал
себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал
самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною
сам.
Яшвин
с фуражкой догнал его, проводил его до дома, и через полчаса Вронский пришел в
себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталось в его душе
самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни.
Он не позволял
себе думать об этом и не думал; но вместе
с тем он в глубине своей души никогда не высказывая этого
самому себе и не имея на то никаких не только доказательств, но и подозрений, знал несомненно, что он был обманутый муж, и был от этого глубоко несчастлив.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь,
с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в
себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить,
сама не зная, что скажет.
Чем больше Кити наблюдала своего неизвестного друга, тем более убеждалась, что эта девушка есть то
самое совершенное существо, каким она ее
себе представляла, и тем более она желала познакомиться
с ней.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться
с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться
с г-жею Шталь, позволявшею
себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве,
сама первая подошла к Вареньке и познакомилась
с нею.
Но зато Варенька, одинокая, без родных, без друзей,
с грустным разочарованием, ничего не желавшая, ничего не жалевшая, была тем
самым совершенством, о котором только позволяла
себе мечтать Кити.
Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не только жил
с народом, не только все его интересы были связаны
с народом, но он считал и
самого себя частью народа, не видел в
себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять
себя народу.
Работа эта так понравилась ему, что он несколько раз принимался косить; выкосил весь луг пред домом и нынешний год
с самой весны составил
себе план — косить
с мужиками целые дни.
В то время как Степан Аркадьич приехал в Петербург для исполнения
самой естественной, известной всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, — напомнить о
себе в министерстве, — и при исполнении этой обязанности, взяв почти все деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках и на дачах, Долли
с детьми переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
Она чувствовала, что то положение в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся
с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее
самой себя.
Он
с новой силой почувствовал
самого себя, от упругих движений ног до движения легких при дыхании, и что-то защекотало его губы.
Теперь, когда он держал в руках его письмо, он невольно представлял
себе тот вызов, который, вероятно, нынче же или завтра он найдет у
себя, и
самую дуэль, во время которой он
с тем
самым холодным и гордым выражением, которое и теперь было на его лице, выстрелив в воздух, будет стоять под выстрелом оскорбленного мужа.
Получив письмо Свияжского
с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать
себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и
сам Свияжский,
самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Свияжский был один из тех, всегда удивительных для Левина людей, рассуждение которых, очень последовательное, хотя и никогда не самостоятельное, идет
само по
себе, а жизнь, чрезвычайно определенная и твердая в своем направлении, идет
сама по
себе, совершенно независимо и почти всегда в разрез
с рассуждением.
Если бы Левин не имел свойства объяснять
себе людей
с самой хорошей стороны, характер Свияжского не представлял бы для него никакого затруднения и вопроса; он бы сказал
себе: дурак или дрянь, и всё бы было ясно.
Они были дружны
с Левиным, и поэтому Левин позволял
себе допытывать Свияжского, добираться до
самой основы его взгляда на жизнь; но всегда это было тщетно. Каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка смущался; чуть-заметный испуг выражался в его взгляде, как будто он боялся, что Левин поймет его, и он давал добродушный и веселый отпор.
— Как же новые условия могут быть найдены? — сказал Свияжский, поев простокваши, закурив папиросу и опять подойдя к спорящим. — Все возможные отношения к рабочей силе определены и изучены, сказал он. — Остаток варварства — первобытная община
с круговою порукой
сама собой распадается, крепостное право уничтожилось, остается только свободный труд, и формы его определены и готовы, и надо брать их. Батрак, поденный, фермер — и из этого вы не выйдете.
Этот милый Свияжский, держащий при
себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то, тайные для Левина основы жизни и вместе
с тем он
с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных жизнью, но неправый своим озлоблением к целому классу и
самому лучшему классу России; собственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку всему этому — всё это сливалось в чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.
Вронский
сам был представителен; кроме того, обладал искусством держать
себя достойно-почтительно и имел привычку в обращении
с такими лицами; потому он и был приставлен к принцу.
Сколько раз она думала об этом, вспоминая о своей заграничной приятельнице Вареньке, о ее тяжелой зависимости, сколько раз думала про
себя, что
с ней
самой будет, если она не выйдет замуж, и сколько раз спорила об этом
с сестрою!
Алексей Александрович холодно улыбнулся одними губами, желая показать ей и
самому себе твердость своего убеждения; но эта горячая защита, хотя и не колебала его, растравляла его рану. Он заговорил
с большим оживлением.
Левин по этому случаю сообщил Егору свою мысль о том, что в браке главное дело любовь и что
с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в
себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том, что, когда он жил у хороших господ, он всегда был своими господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
Отчего же и сходят
с ума, отчего же и стреляются?» ответил он
сам себе и, открыв глаза,
с удивлением увидел подле своей головы шитую подушку работы Вари, жены брата.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она
сама не знает того, что делает? — спрашивал он
себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные,
самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее
с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
С тем тактом, которого так много было у обоих, они за границей, избегая русских дам, никогда не ставили
себя в фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они
сами понимали его.
Она теперь
с радостью мечтала о приезде Долли
с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она
сама не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к
себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать.
Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади,
с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он
сам нечаянно ударил
себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль.
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений
с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что
сама жена его желала этого, он почувствовал
себя столь потерянным, что не мог ничего
сам решить, не знал
сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые
с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о
себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям
с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она
сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая к
себе книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную историю, он
сам в Ветхом Завете часто справлялся
с книгой, и Сережа заметил это.
Дарья Александровна, еще в Москве учившаяся
с сыном вместе латинскому языку, приехав к Левиным, за правило
себе поставила повторять
с ним, хоть раз в день уроки
самые трудные из арифметики и латинского.
— Ну что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое
самое милое и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, — говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, — что за прелесть! Весловский, вот когда серенаду. Ты знаешь, у него славный голос, мы
с ним спелись дорогой. Он привез
с собою прекрасные романсы, новые два.
С Варварой Андреевной бы спеть.
Анна смотрела на худое, измученное,
с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и хотела сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она
сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о
себе.
Когда они вошли, девочка в одной рубашечке сидела в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно,
с ней вместе
сама ела девушка русская, прислуживавшая в детской. Ни кормилицы, ни няни не было; они были в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между
собой изъясняться.
Как пред горничной ей было не то что стыдно, а неловко за заплатки, так и
с ним ей было постоянно не то что стыдно, а неловко за
самое себя.
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить
с нею, промелькнули у нее в голове: «он станет просить меня переехать к ним гостить
с детьми, и я должна буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может быть, о Кити, о том, что он чувствует
себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того, о чем он хотел говорить
с ней.
— Хорошо, я поговорю. Но как же она
сама не думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело касалось задушевных сторон жизни. «Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не всё видеть», подумала Долли. — Непременно, я для
себя и для нее буду говорить
с ней, — отвечала Дарья Александровна на его выражение благодарности.
В Соборе Левин, вместе
с другими поднимая руку и повторяя слова протопопа, клялся
самыми страшными клятвами исполнять всё то, на что надеялся губернатор. Церковная служба всегда имела влияние на Левина, и когда он произносил слова: «целую крест» и оглянулся на толпу этих молодых и старых людей, повторявших то же
самое, он почувствовал
себя тронутым.