Неточные совпадения
Вообще, кажется, весь божий мир занимал его более со стороны ценности, чем какими-либо другими качествами; в детском своем умишке он задавал
себе иногда такого рода вопрос: что, сколько бы
дали за весь земной шар, если бы бог кому-нибудь продал его?
— Можете, можете-с! — отвечал Еспер Иваныч: — только
дай вот мне прежде Февей-царевичу книжку одну подарить, — сказал он и увел мальчика с
собой наверх. Здесь он взял со стола маленький вязаный бисерный кошелек, наподобие кучерской шапочки.
После отца у него осталась довольно большая библиотека, — мать тоже не жалела и
давала ему денег на книги, так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь не могут же оставаться вечно в покое: за старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из
себя.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый
даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам
себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на
себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого
себя!
Дамы сели; он тоже сел, но только несколько поодаль их. Они начали разговаривать между
собой.
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу, так старалась ей
дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею
себя Мари.
Ятвас этот влюбился в губернском городе в одну
даму и ее влюбил в самого
себя.
— Я денег у вас и не прошу, — отвечал Павел прежним покойным тоном, — мне теперь дядя Еспер Иваныч
дал пятьсот рублей, а там я сам
себе буду добывать деньги уроками.
— Надо быть, что вышла, — отвечал Макар. — Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим
себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных,
дал ему потом гривенник… «Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.
— Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, — говорила Мари, не
давая, кажется,
себе отчета в том, к чему это она говорит, а между тем сама пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
— Никакого!.. Так
себе перебивается кой-какими урочишками, но и тех ему мало
дают: потому что, по костюму, принимают его — кто за сумасшедшего, а кто и за бродягу.
— Водочки я никогда не велю вам летом
давать, потому что она содержит в
себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.
Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не
дает ему счастия в жизни: генерал — а сидит в деревне и пьет!» — думал он в настоящую минуту про
себя.
— Чего — кровным трудом, — возразил Макар Григорьев, — я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у
себя и
давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к
себе: «На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, — не приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить:
давай им денег! — думали, что деньги у него есть.
Затем обе
дамы как-то прекратили разговор об романе и стали рассказывать Павлу о самих
себе.
В Перцове после того он пробыл всего только один день, в продолжение которого был в весьма дурном расположении духа: его не то, что очень обеспокоило равнодушие
дам, оказанное к его произведению, — он очень хорошо видел, что Клеопатра Петровна слишком уж лично приняла все к
себе, а m-lle Прыхина имела почти детский вкус, — но его гораздо более тревожило его собственное внутреннее чувство.
— Было, что она последнее время амуры свои повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, — и все она, изволите видеть, в кухне у
себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к
себе; только мужу про это кто-то дух и
дал.
Он в одно и то же время чувствовал презрение к Клеопатре Петровне за ее проделки и презрение к самому
себе, что он мучился из-за подобной женщины; только некоторая привычка владеть
собой дала ему возможность скрыть все это и быть, по возможности, не очень мрачным; но Клеопатра Петровна очень хорошо угадывала, что происходит у него на душе, и, как бы сжалившись над ним, она, наконец, оставила его в зале и проговорила...
Видит бог, — продолжал он, ударяя
себя в грудь, — я рожден не для разврата и порока, а для дела, но как тут быть, если моего-то дела мне и не
дают делать!
— Она померла еще весной. Он об этом узнал, был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул — нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не
давал даже
себя спасать товарищу.
— Следует, по закону, безотлагательно… Тысячу рублей, говорят, исправнику-то
дали за это дело, — присовокупил секретарь. — Вот у меня где эта земская полиция сидит! — произнес он затем, слегка ударяя
себя в грудь. — Она всю кровь мою мне испортила, всю душу мою истерзала…
— Да-с, у меня этакая лодка большая есть, парусная, я и свезу в ней, а вам расписку
дам на
себя, что взялся справить это дело.
В гостиной висел портрет самого хозяина в уланском еще мундире и какой-то, весьма недурной из
себя,
дамы, вероятно, жены его.
Мужики потом рассказали ему, что опекун в ту же ночь, как Вихров уехал от него, созывал их всех к
себе, приказывал им, чтобы они ничего против него не показывали, требовал от них оброки, и когда они сказали ему, что до решения дела они оброка ему не
дадут, он грозился их пересечь и велел было уж своим людям дворовым розги принести, но они не дались ему и ушли.
— Это, ваше благородие, все уголовная палата делает, — толковал ему солдат, — велико оно очень — и, чтобы не судить его, она и перепихивает его к нам в канцелярию; а мы вот и таскайся с ним!.. На свой счет, ваше благородие, извозчика нанимал, ей-богу, — казначей не
даст денег. «Неси, говорит, на
себе!» Ну, стащишь ли, ваше благородие, экого черта на
себе!
«Спешу, любезный Павел Михайлович, уведомить вас, что г-н Клыков находящееся у него в опекунском управлении имение купил в крепость
себе и испросил у губернатора переследование, на котором мужики, вероятно, заранее застращенные,
дали совершенно противоположные показания тому, что вам показывали. Не найдете ли нужным принять с своей стороны против этого какие-нибудь меры?»
— Ни за что, ваше высокопревосходительство! — воскликнул Захаревский. — Если бы я виноват был тут, — это дело другое; но я чист, как солнце. Это значит — прямо
дать повод клеветать на
себя кому угодно.
«Сосланный в вверенную мне губернию и состоящий при мне чиновником особых поручений, коллежский секретарь Вихров дозволил
себе при производстве им следствия по опекунскому управлению штабс-капитана Клыкова внушить крестьянам неповиновение и отбирал от них пристрастные показания; при производстве дознания об единоверцах вошел через жену местного станового пристава в денежные сношения с раскольниками, и, наконец, посланный для поимки бегунов, захватил оных вместе с понятыми в количестве двух человек, но, по небрежности или из каких-либо иных целей, отпустил их и таким образом
дал им возможность избежать кары закона.
— Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, — подхватил Кнопов, — а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам офицеры являлись: «Ваше превосходительство, или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни
себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам
дать в публичном месте оплеуху!» — и всегда ведь выходили; ни один не оставался.
Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы тот взял его с
собою, — и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не
дать нанести
себе позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год.
Кергель прибежал тоже посмотреть Грушу и, к ужасу своему, увидел, что рана у ней была опасна, а потому сейчас же поспешил свезти ее в своем экипаже в больницу; но там ей мало помогли: к утру Груша умерла,
дав от
себя показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно.
Приезд их несколько сконфузил Вихрова. Познакомив обеих
дам между
собою и потом воспользовавшись тем, что Мари начала говорить с Живиным, он поспешил отозвать Юлию Ардальоновну немножко в сторону.
— Нет, Поль, пощади меня! — воскликнула Мари. —
Дай мне прежде уехать одной, выдержать эти первые ужасные минуты свидания, наконец — оглядеться, осмотреться, попривыкнуть к нашим новым отношениям… Я не могу вообразить
себе, как я взгляну ему в лицо. Это ужасно! Это ужасно!.. — повторяла несколько раз Мари.
Вихров вошел и увидел, что Абреев (по-прежнему очень красивый из
себя) разговаривал с сидевшей против него на стуле бедно одетой дамой-старушкой.