Масоны

Сусанна принялась аккуратно исполнять просьбу Егора Егорыча и через неделю же после его приезда в Петербург она написала ему, что у них в Москве все идет по-прежнему: Людмила продолжает болеть, мамаша страдает и плачет, «а я, — прибавляла она и о себе, — в том только нахожу успокоение и утешение, что молюсь, и одно меня смущает: прежде я всегда ходила за обедни, за всенощные; но теперь мне гораздо отраднее молиться, когда в церкви никого нет. Что это такое и не грешно ли это, — понять не могу! На днях я ходила с нашей старушкой-горничной в Кремль и была там во всех церквах. Службы в это время нигде не было, и я так усердно молилась, что даже перезабыла все молитвы и только повторяла: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» В Архангельском соборе я больше всего молилась. Там все гробницы царей, и тут какой-то господин рассказывал двум дамам об этих гробницах. Мне очень хотелось подойти послушать, но я не посмела, и мне уж наша Марфуша рассказала, что когда в соборе похоронили царя Ивана Грозного, который убил своего сына, так Николай угодник на висевшем тут образе отвернул глаза от гробницы; видела я и гробницу младенца Димитрия, которого убили по приказанию царя Бориса [Борис – Годунов (около 1551—1605), русский царь с 1598 года.]. Господи, думала я, если нам жить так трудно, то каково же жить царям? Мы заботимся и думаем только об родных наших, об себе, а они — обо всех нас. Недаром мне мамаша рассказывала, что когда она жалела покойного отца, очень устававшего на службе, так он сердился на нее и говорил, что цари побольше нашего работают, да не жалуются!»

Егора Егорыча несказанно поразило это письмо. Что Сусанна умна, он это предугадывал; но она всегда была так сосредоточенна и застенчива, а тут оказалась столь откровенной и искренней, и главным образом его удивил смысл письма: Сусанна до того домолилась, что могла только повторять: «Господи, помилуй!». «Теперь я понимаю, почему она напоминает мадонну», — сказал он сам себе и, не откладывая времени, сел за письмо к Сусанне, которое вылилось у него экспромтом и было такого содержания:

«Глубоко болею за Людмилу, а также и за Вашу мать, но за Вас сердечно радуюсь: Вы, по данной Вам, конечно, от природы благодати, состоите в соприсутствии бога. Сам я слишком скудельный и надломленный сосуд, чтобы говорить от себя, и взамен того спешу Вам передать то, что на днях мне читал один из высочайших духовных мыслителей о молитве. Заучите его изречения наизусть; при дальнейшем ходе Вашего духовного роста Вы поймете всю глубину их внутреннего смысла. Молитва бывает, говорит он, словесная, когда Вы, сочувствуя, повторяете молитвы святых отцов. Она бывает умная, когда Вы сами сочиняете молитву. Вы тогда находитесь в экстазе молитвенной импровизации, и от избытка сердца Вашего уста глаголют. Но есть еще высшая степень молитвы, в которой нет ни чужих слов, ни своих, а есть токмо упорное повторение: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Молитва эта называется созерцательною, и она уже была в душе Вашей и на Ваших устах. Виват Вам, кроткая голубица! Пишите мне чаще и чаще; пишите все, что Вы думаете: может быть, я Вам и пригожусь немного.

Марфин (Firma rupes)».

Не прошло и двух недель, как Егор Егорыч получил новое письмо от Сусанны, в котором она опять уведомляла его, что у них все идет по-прежнему, но что с ней происходит что-то не прежнее. «Я не больна, не страдаю особенно, — объясняла она, — но чувствую какое-то томление и тоску. Мне начинает казаться, что в этом мире не стоит ни о чем заботиться и надобно думать только о смерти и что будет там за гробом. На днях у нас был Зверев, вошел почти насильно; мамаша не вышла к нему, и я уж его приняла. Он меня убедительно звал пойти с ним в церковь на Мясницкую; мне бы самой хотелось, но не знаю, как мамаше это покажется; и он мне говорил, что в Москве все теперь толкуют о скором пришествии антихриста и о страшном суде. Ах, как, должно быть, это будет страшно и непонятно!.. Солнце померкнет, луна затмится, звезды спадут с небес, и Христос явится на облаках с тьмою ангелов и повелит им собрать гласом трубным избранных от всех концов… Господи, мы увидим Христа! Но нет, голубчик Егор Егорыч, скажите, так ли это будет, и научите меня, что мне читать и какие книги: я такая глупенькая, что ничего не знаю».

Послание это привело Егора Егорыча еще в больший экстаз, так что, захватив оба письма Сусанны, он поехал к Михаилу Михайлычу Сперанскому, которому объявил с первых же слов, что привез ему для прочтения два письма одной юной девицы, с тем, чтобы спросить у него мнения, как следует руководить сию ищущую наставлений особу.

Михаил Михайлыч внимательно прочел оба письма.

— В чем же тут для вас вопрос? — проговорил он. — Предоставьте этой девице — весьма, как мне кажется, нервно-духовной субстанции — идти нашим обычным религиозным путем.

— Каким? — спросил Егор Егорыч не без ядовитости.

— Пусть она молится, одна ли в храмах, или при служении церковном, — это все равно, и пусть выберет себе духовника хорошего.

— Но где они? — уже озлобленно вопросил Егор Егорыч.

— Найдутся, — поверьте, их много, но наше несчастие — их знать ныне не хотят! — отвечал, усмехнувшись, Михаил Михайлыч.

— Но она спрашивает меня, что ей читать: этот вопрос очень щекотливый.

— Нисколько!.. По-моему, ей следует читать жития святых женщин… и, пожалуй, пусть прочтет мой перевод […мой перевод. – Речь идет о переводе приписываемого перу Фомы Кемпийского (Гемеркена, 1379—1471) сочинения «Подражание Христу», вышедшем в 1819 году и выдержавшем ряд изданий.] Фомы Кемпийского: «О подражании Христу»…

Егор Егорыч подумал несколько мгновений.

— Это так, да! — сказал он и, почему-то вспомнив при этом о Татариновой, присовокупил:

— Госпожу Татаринову вместе с ее друзьями, говорят, сослали?

— Говорят! — отвечал довольно равнодушно Михаил Михайлыч.

— А за что, за что именно? — допрашивал Егор Егорыч.

— Подробностей я не знаю, но, как рассказывают, они продолжали свои собрания и скакания, имели что-то вроде церкви у себя.

— Князь Александр Николаич очень огорчен этим слухом! — заметил Егор Егорыч.

При имени князя на губах Михаила Михайлыча появилась как будто бы не совсем уважительная улыбка.

Егор Егорыч больше уж об этом не разговаривал и уехал на этот раз недовольный Михаилом Михайлычем.

« — Поп, поп!.. — бормотал он, возвращаясь домой. — Напечатал в законах, что у нас православие, и довольно!»

Следующее затем утро Егор Егорыч употребил на то, чтобы купить для Сусанны книг, изготовить ей письмо и самолично отправить все это на почту. Написал он ей довольно коротко:

«Имею удовольствие препроводить Вам при сем жития святых и книгу Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Читайте все сие со вниманием: тут Вы найдете вехи, поставленные нам на пути к будущей жизни, о которой Вы теперь болеете Вашей юной душой. Еще посылаю Вам книгу, на русском языке, Сен-Мартена об истине и заблуждениях. Перевод очень верный. Если что будет затруднять Вас в понимании, спрашивайте меня. Может быть, при моей душевной готовности помогать Вам, я и сумею растолковать».

Егор Егорыч чрезвычайно желал поскорее узнать, какое впечатление произведут на Сусанну посланные к ней книги, но она что-то медлила ответом. Зато Петр Григорьич получил от дочери письмо, которое его обрадовало очень и вместе с тем испугало. Впрочем, скрыв последнее чувство, он вошел к Егору Егорычу в нумер с гордым видом и, усевшись, проговорил:

— Записка моя, которую вы передали Михаилу Михайлычу Сперанскому, вероятно, сильно воздействовала.

— Из чего вы это заключаете? — отозвался Егор Егорыч.

— Заключаю по письму дочери, которая мне пишет что господина Звездкина отозвали в Петербург, и что он не возвратится более к нам, так как граф Эдлерс прямо при всех изъявлял радость, что его освободили от этого взяточника.

— Скажите, какая откровенность! — произнес, усмехнувшись, Егор Егорыч. — А с губернатором он что же?

— С губернатором, — продолжал Петр Григорьич: — граф больше не видится; напротив того, он недавно заезжал к дочери моей, непременно потребовал, чтобы она его приняла, был с нею очень любезен, расспрашивал об вас и обо мне и сказал, что он с нетерпением ждет нашего возвращения, потому что мы можем быть полезны ему советами. Из всего этого ясно видно, что нахлобучка его сиятельству из Петербурга была сильная.

— Ну, и черт его возьми! — произнес Егор Егорыч, видимо, желавший поскорее окончить разговор об ревизии. — А какие другие еще есть там новости? — присовокупил он.

— Да новость тоже, вероятно, для вас интересная: в нашем городе опять появился ваш племянник, посетил Катрин и объяснил ей, что он овдовел!

— Как овдовел, и почему же он мне не написал об этом?

— Ничего не знаю-с, — отвечал на это сухо Петр Григорьич.

— Он помешался, значит!.. С ума сошел!.. То тут, то там, то сям, как молния, блестит! — горячился Егор Егорыч.

— Нет-с, он не помешанный, а развратник великий! — возразил Крапчик, не могший более сдерживать своей досады на Ченцова, появление которого на родине было для Петра Григорьича хуже ножа острого, так что в первые минуты после прочтения письма дочери ему пришло было в голову бросить все в Петербурге и скакать к себе, чтобы спасать Катрин от этого негодяя.

— Когда же однако, — продолжал он, — мы с вами явимся на помощь к его сиятельству?

— Что нам ему помогать?.. Пусть действует сам, если поопомнился! — произнес резко Егор Егорыч.

— Так, стало быть, вы и не поедете совсем в губернию и не возвратитесь туда? — допрашивал его Петр Григорьич.

Егор Егорыч вышел, наконец, из себя.

— Что вам за дело до меня? — закричал было он; но в это время Антип Ильич, почтительно предшествуя, ввел в нумер к барину высокого старика в белом жабо и с двумя звездами, при одном виде которого Крапчик догадался, что это, должно быть, какой-нибудь сановник, а потому мгновенно же исполнился уважения и некоторого страха; но Егор Егорыч сказал прибывшему гостю довольно фамильярно:

— А, здравствуйте!

И затем представил ему Петра Григорьича, а сему последнему пробормотал:

— Михаил Михайлыч Сперанский.

Петр Григорьич исполнился еще большего уважения:

— Я уж заехал проведать вас: вы меня совсем забыли, — глаз не кажете! — сказал Михаил Михайлыч Егору Егорычу.

— А я этой девице послал книги, которые вы рекомендовали, — ответил тот ему свое.

— Что ж, это хорошо, — одобрил Михаил Михайлыч и затем переменил разговор. — Я вчера, между прочим, виделся с Дашковым, который вам, Егор Егорыч, очень благодарен за доставленную записку. Она оказалась весьма правдивою.

— Автор записки перед вами, господин Крапчик! — объяснил Егор Егорыч, показывая на Петра Григорьича, который с трепетною радостью в сердце встал и поклонился Михаилу Михайлычу.

— Очень рад познакомиться! Если я не ошибаюсь, вы губернский предводитель ревизуемой губернии?

— Точно так, ваше высокопревосходительство! — отвечал тот.

Михаил Михайлыч тогда протянул Крапчику руку, которую Петр Григорьич с чувством пожал; в сущности он готов был поцеловать эту руку.

— Ваше высокопревосходительство, — сказал он затем: — после Звездкина следовало бы ограничить и губернатора, влияние которого до сих пор действует на губернию пагубно.

— Его, вероятно, скоро причислят к министерству, по крайней мере, так думает Дашков, — отвечал Михаил Михайлыч.

Егору Егорычу между тем было до тошноты скучно слушать этот деловой разговор.

— Все устроится!.. Что тут беспокоиться об этом? — произнес он, не вытерпев, и потом обратился к Михаилу Михайлычу: — Я, как только получу письмо от этой девицы, привезу вам прочесть его.

— Привезите, прочту с удовольствием, — проговорил тот, уж улыбнувшись; будучи сам не чужд нежности к прекрасному полу, Михаил Михайлыч немножко уж тут и заподозрил Егора Егорыча и, как бы желая его повыведать, он присовокупил:

— Я встречал много женщин, религиозных по натуре, и которые, сколько я теперь припоминаю, только и находили успокоение своим стремлениям в монастырях.

— Именно, ваше высокопревосходительство, в монастырях! — воскликнул при этом Крапчик, чуть ли не подумавший при этом, что как бы хорошо, например, было посадить его дочь в монастырь для преподания ей уроков покорности и нравственности.

Последнее рассуждение Михаила Михайлыча Егор Егорыч прослушал нахмурившись: не монахиню, не черноризную низкопоклонницу и притворщицу желал бы он видеть в Сусанне, а масонку, умеющую практиковать умное делание.

Сперанский, наконец, уехал, обязав Егора Егорыча непременно уделить ему целый вечер.

— Приеду, приеду! — бормотал тот.

Михаил Михайлыч поклонился и Крапчику довольно благосклонно, но в гости его к себе не позвал. Уехал он, опять-таки почтительно провожаемый Антипом Ильичом до самого экипажа. Старый камердинер, чуждый всякой личной суетности, всегда однако был доволен, когда его господина посещали именитые особы, понимая так, что в этом случае достойные достойному честь воздавали.

Оставшись с Егором Егорычем вдвоем, Крапчик воскликнул:

— Вот Михаил Михайлыч так сейчас видно, что человек государственный, умнейший и гениальный! Это, извините вы меня, не то, что ваш князь.

— Вы как узнали ум князя?.. В двадцать минут успели это изведать?.. — оборвал его Егор Егорыч.

— Конечно, что вполне я узнать не мог, — уступил Петр Григорьич и потом, будто бы к слову, присовокупил заискивающим голосом:

— А что, Егор Егорыч, я давно хотел вас попросить об одной вещи: не можете ли вы замолвить за меня словцо Михаилу Михайлычу и министру внутренних дел, — который, конечно, так же вас уважает, как и весь Петербург, — чтобы, когда участь нашего губернатора будет окончательно решена, то на место его назначить меня?

— Вас? — крикнул Егор Егорыч, как будто бы кто его кольнул чем-то. — Но зачем?.. Зачем?..

Такой вопрос немножко смутил Крапчика.

— Затем, что я буду полезен губернии более, чем всякий другой губернатор, — проговорил он.

— Но вам нельзя дать этого места!.. Вам стыдно просить этого места!.. Вы изобличали губернатора (заявлением своего последнего желания Петр Григорьич мгновенно сделался понятен Егору Егорычу в своих происках против губернатора)… Вы, значит, хлопотали не для губернии, а для себя… Вы себе расчищали дорожку!..

Петр Григорьич сделал вид, что он обиделся.

— Нет, я не расчищал в этом случае дорожки для себя, потому что готов быть губернатором и в другой губернии.

— Какой вы губернатор?.. Не годитесь вы на это! — кричал Егор Егорыч.

Слова эти просто показались Петру Григорьичу глупы.

— Вы ошибаетесь, — произнес он с достоинством, — я буду благонамеренный и опытный губернатор, ибо я не верхогляд, а человек практический.

— Тогда лучше проситесь в полицмейстеры, в квартальные!.. — язвил его Егор Егорыч.

— Бог знает, что вы такое говорите! — думал было урезонить Марфина Петр Григорьич. — Квартальный и губернатор, я думаю, разница; вы вспомните, что губернатором был Сергей Степаныч.

— И тот глупо это делал, и тот!.. — не унимался Егор Егорыч.

— Но зачем же вы сами служили и полковник русской службы?.. — заметил Крапчик.

— Я шел на брань за отечество в двенадцатом году… Я из посольских секретарей поступил солдатом в действующую армию, а вы, на старости лет, из каких нравственных побуждений ищите губернаторства?

— Скажу вам откровенно, — может быть, это и грех, — но я честолюбив… Послужа честно и полезно губернатором, я мог бы надеяться быть сенатором.

— В Москве, что ли? — спросил насмешливо Егор Егорыч.

— В Москву я больше бы желал быть назначенным, так как это ближе к имениям моим.

— Ну так видите-с! — крикнул, взмахнув пальцем, Егор Егорыч. — Когда московскому шуту Ивану Савельичу кто-то сказал из его покровителей: «съезди в Петербург, ты там много денег насбираешь», так он отвечал: «боюсь, батенька, — в Москву сенатором пришлют!».

— Ну, Егор Егорыч, — отозвался Петр Григорьич, уже вставая, с гордостью, что всегда он делал, когда у него что-нибудь не выгорало, — вы, я вижу, желаете только оскорблять меня, а потому я больше не утруждаю вас ни этой моей просьбой и никакой другой во всю жизнь мою не буду утруждать.

Проговорив это, Петр Григорьич ушел.

Егор Егорыч, не спавший после того всю ночь, только к утру почувствовал, как он много оскорбил Крапчика, и потому пошел было к нему в нумер, чтобы попросить у него извинения; но ему сказали, что господин Крапчик еще в ночь уехал совсем из Петербурга. Егор Егорыч, возвратясь к себе, сильно задумался.

«Да как же было мне не рассердиться на Крапчика! — принялся он оправдывать себя. — Он явился тут пролазом, каким-то мелким чиновничьим честолюбцем… А я сам-то разве лучше его?.. Я хуже его: я злец, я нетерпяшка!.. Где ж мое духовное самовоспитание?.. Его нет ни на грош во мне!..»

И, чтобы облегчить свою совесть, Егор Егорыч накатал письмо к Крапчику:

«Простите великодушно, я против Вас вчера был неправ, а может быть, и прав, — рассудите сами и не питайте гнева ко мне, ибо я Вас люблю по-прежнему».

Вечером того же дня Егор Егорыч поехал к Сперанскому, где у него дело обошлось тоже не без спора, и на одно замечание, которое сделал Михаил Михайлыч по поводу высылки Татариновой, о чем тогда только и толковало все высшее общество Петербурга, Егор Егорыч воскликнул:

— Я державства не трогаю, я благоговею перед ним!

— И вы справедливы! — отвечал ему на это Михаил Михайлыч. — Вы вдумайтесь хорошенько, не есть ли державство то же священство и не следует ли считать это установление божественным? Державец не человек, не лицо, а это — возможный порядок, высший разум, изрекатель будущих судеб народа!

— Я ничего против этого не говорю и всегда считал за благо для народов миропомазанную власть, тем более ныне, когда вся Европа и здесь все мятутся и чают скорого пришествия антихриста!.. Что это такое и откуда? Как по-вашему?.. — вопросил Егор Егорыч со строгостью.

— По-моему, страх этот хоть и всеобщий, но по меньшей мере рановременный, — отвечал ему спокойно Михаил Михайлыч: — ибо, как я всегда думал, явлению мужа беззакония будет предшествовать в продолжение довольно значительного течения времени величайшее излияние духа благодати… Мы не можем определить ни времени, ни способа этого излияния, хоть касательно последнего нам не лишнее собирать предвещания, соображать малейшие признаки. Все это, конечно, может нас обмануть, но все-таки пусть лучше светильники наши заранее будут зажжены, чтобы идти навстречу жениху… Державство этому, поверьте, нисколько не помеха, ибо я не знаю ни одного государственного учреждения, которое не могло бы быть сведено к духу евангелия; мудрые государственные строители: Хименесы [Хименес Франциско (1436—1517) – испанский государственный деятель, с 1507 года кардинал и великий инквизитор.], святые Бернарды [св. Бернард Клервосский (1090—1153) – деятель католической церкви аскетического направления.], святые Людовики [св. Людовик – король Франции в 1226—1270 годах, известный под именем Людовика IX.], Альфреды [св. Альфред. – Речь идет о короле англосаксов Альфреде Великом (848—901).], разве не черпали обильно из этого источника?

Егор Егорыч, с одной стороны, убеждался возвышенностью и доказательностью доводов Михаила Михайлыча, а с другой — в нем, в глубине его сознания, шевелилось нечто и против.

«Поп, поп!..» — мыслил он и на этот раз, едучи домой.

Вскоре после этого визита Егор Егорыч провел целый вечер у Сергея Степаныча, который тоже ему очень обрадовался. Начавшийся между ними разговор был исключительно посвящен воспоминаниям о масонстве.

— Скажите, жив ли и здравствует ли Василий Дмитрич Кавинин? — спросил Сергей Степаныч.

— Жив, но хворает сильно.

— А не известно ли вам: сердится он на меня еще до сих пор?

— Не сердится, но, кажется, огорчен до сей поры!.. Он, впрочем, никогда мне не говорил в подробностях обо всей этой истории.

— История весьма обыкновенная, случавшаяся почти во всех ложах, — начал рассказывать Сергей Степаныч обычным ему, несколько гордым тоном. — Я был тогда уж председателем ложи ищущих манны… Василий Дмитрич, бывший в то время секретарем в теоретической степени нашей ложи, оказался вдруг председателем одной из самых отдаленных с нами лож. Он, быв спрошен об этом, отвечал письменно, что ему на то было дано разрешение от Иосифа Алексеича Поздеева [Поздеев Иосиф Алексеевич (ум. в 1811 г.) – полковник, известный в свое время масон.], а потом и от Федора Петровича Ключарева [Ключарев Федор Петрович (1754—1822) – драматург и мистик, с 1816 года сенатор. В 1812 году, состоя московским почт-директором, был арестован и сослан.]. Когда это объяснение было прочитано в заседании, я, как председатель и как человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел себя обязанным заявить, что от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый тяжкой болезнью, года за четыре перед тем передал все дела по ложе Федору Петровичу, от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия в другой ложе, потому что, как вы сами знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером в отдаленных ложах.

— Василий Дмитрич был на этом собрании? — спросил Егор Егорыч.

— Нет, он не был; но, вероятно, услыхав от кого-нибудь мой отзыв, прислал в ложу ядовитого свойства пасквиль на меня, а потом уж я с ним не встречался ни в ложе нашей, ни в обществе.

— Если вы хотите, я ему передам, что вы желаете помириться с ним; он, вероятно, сознает себя виновным и покается.

— Э, нет, зачем?.. Разве он один виноват был в том? Вы вспомните, что стало происходить перед двадцать восьмым годом: за ищущих поручались без всякой осторожности, не испытав их нисколько…

— Ну, Сергей Степаныч, не говорите об этом!.. — воскликнул Егор Егорыч. — Я сам ввел племянника неосмотрительно!.. Не с умыслом же я это делал и не из пренебрежения к ложе!

— Об умысле я не говорю, а о небрежности поручителей; кроме того, — продолжал Сергей Степаныч, — прием совершался самыми неправильными путями; вступавшие питали дерзкое намерение сами уловить тайну, а не получить оную за практическое исполнение самой премудростью начертанных должностей… От одного руководителя они обыкновенно переходили к другому и по большей части ходили слушать многих, подобно как студенты слушают лекции разных профессоров… Постранствовав таким образом, иные оставляли совсем братства, а другие, нахватавшись несвязных отрывков из разнохарактерных разговоров, задумывали слеплять себе ложные системы, устанавливать в них степени, собирать библиотеки по собственному вкусу…

— Правда, правда и правда! — подтвердил Егор Егорыч.

Антип Ильич между тем, кроме церкви божией не ходивший в Петербурге никуда и посетивший только швейцара в доме князя Александра Николаевича, получил, когда Егор Егорыч был у Сергея Степаныча, на имя барина эстафету из Москвы.

— Эштафет к вам! — сказал он Егору Егорычу при возвращении того.

Егор Егорыч, взглянув на адрес, ударил себя по лбу: он уже догадался, о чем была эта эстафета!