Масоны

В описываемое мною время суд над женщинами проступившимися был среди дворянского сословия гораздо строже, чем ныне: поэтический образ Татьяны, сказавшей Онегину: «Я вас люблю — к чему лукавить? — но я другому отдана и буду век ему верна!», еще жил в сознании читающего общества. Конечно, дело обходилось не без падений, и если оно постигало павшую с человеком, равным ей по своему воспитанию и по своему положению в свете, то принимаемы были в расчет смягчающие обстоятельства; но горе было той, которая снизошла своей любовью до мужчины, стоявшего ниже ее по своему рангу, до какого-нибудь приказного или семинариста, тем паче до своего управляющего или какого-нибудь лакея, — хотя и это, опять повторяю, случалось нередко, но такая женщина безусловно была не принимаема ни в один так называемый порядочный дом. Екатерина Петровна, хорошо знавшая законы и обычаи дворянского сословия, жила безвыездно в своем Синькове. Она даже за обедню не ездила к приходу своему, опасаясь, чтобы тамошний священник, очень дерзкий на язык, не сказал чего-нибудь в проповеди насчет ее поведения, тем более, что он был зол на Екатерину Петровну за скудость приношений, которые она делала церкви и причту. Впрочем, Катрин вовсе не скучала своей уединенной жизнью. Тулузов окончательно заменил для нее Ченцова и даже превосходил того тем, что никогда ничем не заставлял страдать Катрин, а, напротив, всегда старался успокоить ее и сгладить неровности собственного ее характера.

За одним из обедов Тулузов, сидя, по обыкновению, с глазу на глаз с Катрин, проговорил с небольшой улыбкой:

— Я получил первый офицерский чин.

— А!.. — воскликнула радостно Катрин. — Вы поэтому теперь дворянин?

— Какой еще дворянин!.. Личный, как определено в законах, или лычный, как чиновники называют.

— Но что же это значит по закону: личный дворянин?

— Значит, что если бы я женился, то детям моим не передам дворянства своего!

— А когда же вы можете передать это дворянство?

— Когда сделаюсь потомственным дворянином!

— А этим скоро ли вы сделаетесь? — расспрашивала Катрин.

— Думаю, что не скоро!

— Неужели же никакого нет средства ускорить это… попросить, что ли, кого… губернатора, что ли?..

— Губернатор тут ни при чем, — возразил, нахмурившись и потупляясь, Тулузов.

— Ну, подкупить, что ли, от кого это зависит? Покойный отец часто при мне говорил, что деньгами у нас все можно сделать!

— Разумеется, что многое можно сделать, — отвечал Тулузов, по-прежнему держа глаза устремленными в тарелку. — Для меня, собственно, — продолжал он неторопливо и как бы соображая, — тут есть один путь: по происхождению моему я мещанин, но я выдержал экзамен на учителя уездного училища, следовательно, мне ближе всего держаться учебного ведомства.

— Вы и держитесь его! — воскликнула Катрин.

— Держаться этого ведомства я теперь не могу, потому что числюсь в другом ведомстве, по министерству внутренних дел; но здесь открывается другое обстоятельство, которое уже прямо зависит от денег. Вам, вероятно, не известно, что года два тому назад в учебном ведомстве произошли большие перемены: гимназии вместо четвероклассных стали семиклассными; учеников поэтому прибавилось втрое. В нашем же губернском городе помещение для гимназии небольшое, и вот мне один знакомый чиновничек из гимназической канцелярии пишет, что ихнему директору секретно предписано министром народного просвещения, что не может ли он отыскать на перестройку гимназии каких-либо жертвователей из людей богатых, с обещанием награды им от правительства.

Катрин, хоть и женщина была, но очень хорошо поняла, что говорил Тулузов и даже ради чего он это говорил.

— Поэтому и вы можете быть таким жертвователем? — спросила она.

— Могу! — отвечал ей лаконически Тулузов.

— А чем же вас за это наградят?

— Дадут, может быть, даже Владимира, а с ним и потомственное дворянство.

— И что же мешает это сделать?

— Мешает, что у меня денег нет, чтобы пожертвовать значительную сумму.

— А у меня, Василий Иваныч, как вы думаете, есть настолько денег, чтобы их достало на ваше пожертвование, за которое бы дали вам дворянство?

— Без сомнения, для этого всего надобно тысяч тридцать!

— И как же вы говорите, что у вас нет денег? Я думаю, что мои деньги и ваши, при наших отношениях, одно и то же!

— Я вот и прошу вас одолжить мне эту сумму! — сказал Тулузов.

— Вам не просить следовало этой суммы, а просто сказать мне, что вам нужна такая-то сумма и именно на то-то! Какой вы скрытный человек!.. Мне очень не нравится эта черта в вашем характере!

— Как же я мог говорить вам об этом, когда я вчера только сам узнал и сообразил, что посредством пожертвования могу получить даже дворянство потомственное.

— Но когда вы должны сделать это пожертвование?

— Чем скорее, тем лучше!

— Вам надобно ехать куда-нибудь для этого?

— Да, в наш губернский город непременно, чтобы видеться с директором гимназии, а может быть, и в Петербург придется съездить.

— Ну, вот видите ли, Василий Иваныч, — начала Катрин внушительным тоном, — мне очень тяжело будет расстаться с вами, но я, забывая о себе, требую от вас, чтобы вы ехали, куда только вам нужно!.. Ветреничать, как Ченцов, вероятно, вы не станете, и я вас прошу об одном — писать ко мне как можно чаще!

— Каждую почту буду писать, но и вас прошу о том же; мне тоже нелегка будет разлука с вами!

— Верю вам! — ответила ему сентиментальным голосом Катрин.

Тулузов на другой день, после трогательно-печального прощания с Катрин, происшедшего, разумеется, втайне от прислуги, уехал в губернский город. Слепая фортуна сильно благоприятствовала всем его начинаниям. По случаю ходивших по городу бесспорных слухов об его отношениях к m-me Ченцовой, завись его дело от какого-нибудь другого начальствующего лица, а не от Ивана Петровича Артасьева, Тулузов вряд ли бы что-нибудь успел. В то время еще обращали некоторое внимание на нравственную сторону жизни господ жертвователей, но простодушнейший Артасьев, вероятно, и не слыхавший ничего о Тулузове, а если и слыхавший, так давно это забывший, и имея в голове одну только мысль, что как бы никак расширить гимназическое помещение, не представил никакого затруднения для Тулузова; напротив, когда тот явился к нему и изъяснил причину своего визита, Иван Петрович распростер перед ним руки; большой и красноватый нос его затрясся, а на добрых серых глазах выступили даже слезы.

— Душа моя! — воскликнул он. — Вы нам истинное благодеяние оказываете! Позвольте мне познакомить вас с моим другом Пилецким!

И добряк хотел было Тулузова ввести в комнату к Мартыну Степанычу, до сих пор еще проживавшему у него и тщетно ждавшему разрешения воротиться в Петербург. Тулузов уклонился от этого приглашения и сказал, что он просит это дело вести пока конфиденциально.

— Извольте, извольте, душа моя, но чем же вы желаете, чтобы вас вознаградило правительство? Я на это имею такого рода бумагу! — говорил Иван Петрович все с более и более краснеющим и трясущимся носом и с торжеством выкладывая перед глаза Тулузова предложение министра, в котором было сказано: отыскать жертвователей с обещанием им награды.

— Я желаю получить одну милость от правительства, — стал отвечать Тулузов, — я личный дворянин, и так как у меня могут быть дети…

— О, без сомнения, бог благословит вас этим! — перебил его Иван Петрович.

— Да-с, и потому хотелось бы, чтобы они наследовали от меня дворянство.

— Да как же им и не наследовать, когда вы для чужих детей делаете столько добра! — восклицал Иван Петрович.

— Способ для этого такой: чтобы дали мне Владимира хоть третьей степени, — толковал ему Тулузов.

— Конечно, конечно! — соглашался Иван Петрович.

— Я бы попросил вас записать о моем желании! — добавил Тулузов.

— Сию же секунду! — говорил Иван Петрович, торопливо записывая в свою памятную книжку желание Тулузова.

— А кому деньги прикажете мне представить? — спросил тот.

— Мне, если только доверяете! — сказал Иван Петрович.

— О, помилуйте, ваше превосходительство!.. — подхватил Тулузов, хотя и знал, что Артасьев был только еще статский советник, и потом, вынув из кармана безыменный билет, на котором внушительно красовалась цифра: тридцать тысяч, почтительно подал его Ивану Петровичу.

— Святые эти денежки, святые! — говорил тот, смотря на билет. — Кто внушил вам эту благую мысль, я не знаю!

— Собственное мое сердце, ваше превосходительство: я сам вышел из людей бедных и знаю, что образование нам необходимее даже, чем богатым людям, и если на мои деньги хоть десять мальчиков получат воспитание, так бог и за то меня вознаградит.

— Сторицею вознаградит и еще более изольет на вас благодати, которую вы и без того уже издавна в душе вашей имели!

— Благодаря бога, имею склонность к добрым делам! — произнес с чувством Тулузов и, получив квитанцию в представленных им Артасьеву тридцати тысячах, раскланялся с ним и уехал.

Добряк Артасьев, не медля ни минуты, поспешил прийти к другу своему Пилецкому, чтобы передать ему, какие есть в русской земле добрые и великодушные люди. Мартына Степаныча тоже обрадовала и умилила эта новость.

— Слава всевышнему! — сказал он, поднимая глаза к небу. — Его волей вселяется в сердца людей маловедомых великое изречение: «Блюдите, да не презрите единого от малых сих!»

Собственно на любви к детям и была основана дружба двух этих старых холостяков; весь остальной день они сообща обдумывали, как оформить затеянное Тулузовым дело, потом сочиняли и переписывали долженствующее быть посланным донесение в Петербург, в котором главным образом ходатайствовалось, чтобы господин Тулузов был награжден владимирским крестом, с пояснением, что если он не получит столь желаемой им награды, то это может отвратить как его, так и других лиц от дальнейших пожертвований; но когда правительство явит от себя столь щедрую милость, то приношения на этот предмет потекут к нему со всех концов России. Последняя мысль была изобретена Мартыном Степанычем, который был бесконечно выше Артасьева как по уму своему, так и по известного рода хитрости. Донесение в таком виде и полетело в Петербург. Тулузов, получив от знакомого гимназического чиновничка с этого донесения копию и видя, как оно веско было написано и сколь много клонилось в его пользу, счел преждевременным ехать в Петербург и отправился обратно в Синьково, которого достигнул на другой день вечером. Прежде всего он спросил бывшего камердинера Валерьяна Николаича, а теперь у него находящегося в услужении, здорова ли Катерина Петровна?

— Здоровы-с! — отвечал тот. — У них теперь стоит мужик из Федюхина.

— Какой мужик из Федюхина? — проговорил Тулузов.

— Сын Власия!

Тулузов не расспрашивал далее и пошел к Екатерине Петровне в боскетную, где она по большей части пребывала. Здесь я не могу не заметить, что Тулузов в настоящие минуты совершенно не походил на того, например, Тулузова, который являлся, приехав из губернского города после похорон Петра Григорьича, то был почти лакей, а ныне шел барин; походка его была смела, важна; вид надменен; голову свою он держал высоко, как бы предвкушая Владимира не в петлице, а на шее.

Катрин вскрикнула от радости, увидав его.

— Какое счастие, что вы приехали! — сказала она. — Вы мне очень нужны!

Перед ней действительно стоял сын Власия, Савелий Власьев, малый лет тридцати, с лицом корявым и ясно показывающим, что печенка у него порядком подгнила. Он имел очень жиденькую бороду и был одет в длиннополый, но из довольно тонкого сукна сюртук, в сапоги выростковые чищенные; на указательном пальце его правой руки виднелся позолоченный перстень; словом, Савелий скорее походил на мещанина, чем на мужика. По мастерству своему он был маляр, но маляр чистый, то есть он расписывал потолки по трафарету, занимался очисткою и убранством церквей, был часто нанимаем иконописцами и даже академическими художниками приготовлять для них полотно, закрашивать фон и тянуть, где им нужно было, филенки. Сверх того, Савелий умел подводить белые двери под слоновую кость, что тогда было в большой моде. Таким образом он зарабатывал много денег, но все их проживал, потому что любил играть на бильярде и вдобавок к тому имел возлюбленную в лице одной, тоже чистой, кухарки. О жене и родителях своих он нисколько не думал и отпихивался от них деньгами. Когда же до Савелья дошел слух, что жена его убежала с барином, он вдруг вознегодовал и дал себе слово разыскать жену… Имея в Петербурге большие знакомства, Савелий… Но предоставим лучше ему самому рассказывать об этом.

Когда первый пыл радости от свиданья с Тулузовым позатих в Катрин, то она ему сказала, указывая на Савелья:

— Это сын Власия и муж Аксиньи.

Тулузов гордо взглянул на Савелья и ничего не проговорил.

— Он отыскал свою жену и привез ее сюда с собой! — присовокупила Катрин.

— Где ж ты отыскал ее? — проговорил Тулузов Савелью весьма неприветливым тоном.

— В Петербурге-с, — отвечал тот не очень подобострастно.

— Она жила у Ченцова на его квартире, — дообъяснила Катрин.

Тулузов некоторое время соображал.

— А как же ты разыскал Валерьяна Николаича? — спросил он.

— Разыскал я, почесть, и сам не знаю как, — отвечал Савелий не совсем охотно.

— Ты, пожалуйста, говори Василию Иванычу все, что и мне говорил, — сказала ему Катрин.

— Говорить тут, сударыня, особенно нечего, — продолжал Савелий. — Я, слышучи, что Аксинья сбежала из дома и приехала в Петербург, первоначально пошел к генералу Сквозникову…

— К какому это генералу Сквозникову? — остановил его Тулузов.

— К генерал-ахитектору, — отвечал, не запнувшись и не без важности, Савелий.

— Что же это за должность такая генерал-архитектор? — поинтересовался Тулузов.

— По дворцовой части они служат… Я им доложил, что вот так и так!.. «Ах, говорит, братец, на тебе записку, ступай ты к частному приставу Адмиралтейской части, — я теперь, говорит, ему дом строю на Васильевском острову, — и попроси ты его от моего имени разыскать твою жену!..» Господин частный пристав расспросил меня, как и что, и приказал мне явиться к ним дня через два, а тем временем, говорит, пока разыщут; туточе же, словно нарочно, наш один мужик встретился со мной в трактире и говорит мне: «Я, говорит, Савелий, твою жену встретил, идет нарядная-пренарядная!.. Знать, у кого-нибудь в кормилицах живет!» — «Ты где же, говорю, ее встретил?» — «На Песках, говорит, вышла из дома, что супротив самых бань»!.. Я опять к господину приставу Адмиралтейской части, объяснил ему. «Ну, говорит, значит, мы ее найдем!.. Приходи ты опять дня через два!» Я пришел. «Жена твоя, говорит, живет в квартире отставного поручика Ченцова, и мы по твоему прошению заарестовали ее: она призналась, что твоя жена… Хочешь, ты ее возьми на поруки; хочешь, мы ее отправим по этапу!» Я пожелал ее себе взять.

— А Валерьяна Николаича ты видел? — спросил Тулузов.

— Никак нет-с! Я к ним даже и на квартиру не ходил, — отвечал Савелий, — а привез только сюда хозяйку мою, и теперь я ожидаю защиты от вашей господской власти!.. Где ж нам ее стеречь?

— Стеречь и мы ее не можем! — проговорила Катрин.

— Как же нам, сударыня, быть после того? — произнес явно грубым тоном Савелий.

— Ты там как знаешь будь, — перебил его строго Тулузов, — а мы вот повидаем твоего отца, который поумнее тебя, и с тем рассудим, как лучше распорядиться.

— Это-с как вам угодно, а я только к тому говорю, что при жене жить не стану, чтобы ее беречь; пусть тот же родитель мой будет ее стражем!

— Устережем и без тебя! — отозвался Тулузов.

— Сделайте милость! — сказал Савелий и, по приказанию Екатерины Петровны, удалился.

Она же, оставшись с Тулузовым вдвоем, сообщила тому боязливым голосом:

— Кроме этого грубияна, я от Валерьяна получила письмо, которое я не знаю в какое ставит меня положение. Нате, прочтите!

Тулузов стал было про себя читать письмо.

— Читайте вслух, тут каждое слово важно!

Тулузов начал читать письмо вслух:

— «Катрин! Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней. На днях Тулузов сыграл со мной ужасную вещь: он напустил на меня мужа Аксиньи, которую я, каюсь, чтобы спасти от ссылки, увез с собою при отъезде моем в Петербург».

— Я напустил Савелья, тогда как я и не знал ничего! — произнес Тулузов, остановившись на мгновение читать, и потом снова продолжал:

«Муж Аксиньи отнял ее у меня, а это все равно, что отнять жизнь у меня! Вы сами, Катрин, знаете и испытали чувство любви и, полагаю, поймете меня, если я Вам скажу, что во взаимной любви с этой крестьянкой я очеловечился: я перестал пить, я работаю день и ночь на самой маленькой службе, чтобы прокормить себя и кроткую Аксюту. Мне еще в молодости, когда я ездил по дорогам и смотрел на звездное небо, казалось, что в сочетании звезд было как бы предначертано: «Ты спасешься женщиной!» — и прежде я думал найти это спасение в моей первой жене, чаял, что обрету это спасение свое в Людмиле, думал, наконец, что встречу свое успокоение в Вашей любви!»

— Вот уж я уверена, что от любви моей он никогда ничего не ожидал, кроме денег, — заметила грустным голосом Катрин.

— Конечно, — подтвердил с усмешкою Тулузов, — и вообще все письмо есть пустословие и ложь.

— Нет, тут не одно пустословие, — возразила Катрин, — дальше вы увидите, есть и более серьезные вещи.

Тулузов снова стал продолжать чтение письма:

— «В Аксюше для меня явилось это спасение, и неужели же, Катрин, Вы захотите этого ангела-хранителя моего, а для Вас совершенное ничто, отнять у меня? Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу в Петербург, дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или я его убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо мною и не внемлете моей мольбе, то против Вас я не решусь ничего предпринять: достаточно и того, что я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от тоски и отчаяния себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить в душе подобные воспоминания: у меня до сих пор волос дыбом поднимается на голове, когда я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже ожидаемой мною пропасти, и еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы не возвратите мне Аксюты».

Последние слова в письме были подчеркнуты два раза.

— Что вы думаете обо всех этих обещаниях и угрозах? — спросила Катрин.

Тулузов еще раз прочитал про себя окончание письма: рысьи глаза его, несколько налитые кровью, как будто бы в эти минуты окаменели и были неподвижно уставлены на письмо.

— Такое же пустословие, — проговорил он, — как и в начале письма.

— Ну, я вижу, вы мало знаете Валерьяна! — произнесла с ударением Катрин и кивнула многознаменательно головой.

— Очень хорошо я его знаю! — сказал надменным и насмешливым тоном Тулузов. — Он и мне кричал, когда я его запер в кабинете, что разобьет себе голову, если я буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом преспокойно всю ночь, царапинки даже себе не сделав.

— То другое дело: тогда у Валерьяна оставалась некоторая надежда; а когда мы отнимем у него Аксинью, у него будет все потеряно в жизни.

— Много еще у него разных надежд останется! — продолжал насмешливо Тулузов. — Потом-с, вы хоть и помещица, но не имеете права нарушать брак и принадлежащую вам крестьянку, отняв у мужа, отдать вашему супругу; и зачем, спрашивается, вы это делаете? Ответ для каждого прост.

— Какой же это простой ответ? — спросила Катрин, несколько удивленная столь смелым тоном, который принял в разговоре с ней Тулузов: она, без сомнения, не могла догадаться, что тут говорил в нем ожидаемый Владимир.

— Такой ответ, — объяснил он ей, не понижая тона, — что вы способствуете Валерьяну Николаичу затем, чтобы и он вам не мешал.

Катрин покраснела.

— Василий Иваныч, — произнесла она с явной досадой, — вы этими словами хотите как будто бы сказать, что я какая-то совершенно потерянная женщина.

— Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.

— Тогда я покажу правительству письмо Валерьяна, в котором он говорит, что убьет себя, если я разлучу его с Аксиньей! — воскликнула Катрин.

— А вам скажут на это, что в письме тоже значится, что Валерьян Николаич убьет сына Власа, когда тот будет требовать у него жены своей! — возразил Тулузов и затем уже принялся успокоивать Екатерину Петровну. — На самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я останусь?

— В таком случае что же мне написать Валерьяну? Я совершенно растерялась и готова ума рехнуться!

— Написать вам следует, но, впрочем, я и сам до такой степени утомился с дороги и с хлопотами по моему делу, что теперь вдруг и сказать не могу!

— Но что же ваше дело? — воскликнула Катрин. — Я с моими тревогами и не спросила вас об этом.

— Дело мое, — отвечал, уже зевая, Тулузов, — находится в отличнейшем положении: приношение мое принято, и я, вероятно, получу за него дворянство!

— Я это предчувствую, и вы совершенно достойны ваших успехов, — проговорила Катрин.

— Завтрашний день-с я все хорошенько обдумаю и напишу вам, что вы должны отвечать Валерьяну Николаичу.

— Да, да, напишите! — заключила Катрин нежным голосом.

Тулузов, взяв с собой письмо Ченцова, ушел в свое отделение, где снова прочитал это письмо и снова главным образом обратил свое внимание на последние строки. «Может быть, и в самом деле застрелится!» — произнес он тем же полушепотом, как прежде сказал: — «Пойдут теперь истории, надобно только не зевать!»

Явившись поутру к Екатерине Петровне пить чай, Тулузов принес заготовленный им ответ.

— Вы написали? — спросила она, увидав в руке его четвертушку бумаги.

— Написал!

— Прочитайте!.. Меня так мучит это, что я всю ночь не спала!

— Ответ очень короткий, какой только вы и можете написать! — объяснил Тулузов и начал чтение:

«Милостивый государь Валерьян Николаич!

Вы, надеюсь, понимаете, что наши отношения после того, что произошло между нами, суть отношения людей совершенно посторонних. Об разных укорах и намеках, которые Вы мне пишете, я не хочу и говорить, потому что все они несправедливы; но что касается до высылки к Вам крестьянки Аксиньи, то я по закону никакого права не имею этого сделать: мы можем наших крестьян отчуждать из своего владения, а нарушать их браки не в нашей власти; муж Аксиньи, который ее привез теперь сюда, очень хорошо это знает, и мне очень странна показалась Ваша просьба: неужели Вы думали, что я позволю себе высылать Вам ваших любовниц? Занимайтесь сами этим, а я тут умываю руки и даже считаю неприличным для себя более говорить об этом!»

Прослушав письмо, Екатерина Петровна осталась недовольна им.

— Письмо ужасное! — проговорила она.

Тулузов усмехнулся.

— Тогда не угодно ли вам самим написать! — сказал он.

— Да, я сама напишу Валерьяну, — произнесла, подумав, Катрин, полагавшая, что Тулузов из ревности сочинил нарочно такое колкое письмо к Ченцову.

Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову:

— Дайте мне ваше письмо, я перепишу его: у меня голова так расстроена, что ничего не могу придумать!

Тулузов подал заготовленное им письмо, которое Катрин почти целый день переписывала, как будто бы ей каждое слово начертить было тяжело, грустно и страшно.