Масоны

Доктор возвратился в Кузьмищево на другой день к вечеру и был в весьма веселом и возбужденном настроении, так что не зашел даже наверх к своей супруге, с нетерпением и некоторым опасением, как всегда это было, его поджидавшей, а прошел прямо к Егору Егорычу.

— Вы мне ничего не сказали, к какого сорта господину я еду… — начал он.

— И забыл совсем об этом, — отвечал Егор Егорыч, в самом деле забывший тогда, так как в это время обдумывал свое стихотворение.

— Он сосланный сюда, оказывается, — продолжал доктор.

— Да, эта высылка его произошла при мне, когда я в последний раз был в Петербурге.

— Он мне говорил, что его сослали за принадлежность к некой секте, название которой я теперь забыл.

— К секте Татариновой, — подсказал доктору Егор Егорыч.

— Нет, иначе как-то, — возразил тот.

— Ну, так Никитовской, должно быть, — отозвался Егор Егорыч.

— Это вот так! Но почему же она Никитовской называется?

— Она собственно называется Татарино-Никитовское согласие, и последнее наименование ей дано по имени одного из членов этого согласия, Никиты Федорова, который по своей профессии музыкант и был у них регентом при их пениях.

— Но сама Татаринова что за особа? Я об ней слыхал… Она, говорят, аристократка?

— Ну, какая же аристократка! — отвергнул Егор Егорыч. — Она урожденная Буксгевден, и мать ее была нянькой при маленькой княжне, дочери покойного государя Александра Павловича; а когда девочка умерла, то в память ее Буксгевден была, кажется, сделана статс-дамой, и ей дозволено было жить в Михайловском замке… Дочь же ее, Екатерина Филипповна, воспитывалась в Смольном монастыре, а потом вышла замуж за полковника Татаринова, который был ранен под Лейпцигом и вскоре после кампании помер, а Екатерина Филипповна приехала к матери, где стала заявлять, что она наделена даром пророчества, и собрала вкруг себя несколько адептов…

— В числе которых был, конечно, одним из первых Мартын Степаныч Пилецкий?

— Да, он, деверья ее — Татариновы, князь Енгалычев, Попов, Василий Михайлыч… — перечислял Егор Егорыч.

— Но какая же собственно это секта была и в чем она состояла? — спросил доктор.

— Разно их понимают, — отвечал неторопливо Егор Егорыч, видимо, бывший в редко ему свойственном тихом и апатичном настроении. — Павел Петрович Свиньин, например, доказывал мне, что они чистые квакеры [Квакеры – одна из протестантских сект, возникшая в Англии в середине XVII века.], но квакерства в них, насколько мне они известны, я не признаю, а скорее это наши хлысты!

— Как хлысты! — воскликнул ошеломленный этими словами Егора Егорыча доктор.

— Что же вас так удивило это?.. — сказал тот. — Я говорю это на том основании, что Татарино-Никитовцы имели весьма сходные обряды с хлыстами, так же верят в сошествие на них духа святого… Екатерина Филипповна у них так же пророчествовала, как хлыстовки некоторые.

— Но меня удивляет, — отвечал доктор, все еще остававшийся в недоумении, — что у них в союзе, как сказал мне Мартын Степаныч, был даже князь Александр Николаич Голицын.

— Был! — подтвердил Егор Егорыч.

— Каким же образом, когда князь испокон века масон?

— Хлысты очень близки к масонам, — объяснил Егор Егорыч, — они тоже мистики, как и мы, и если имеют некоторые грубые формы в своих исканиях, то это не представляет еще существенной разницы.

— Разумеется! — воскликнул радостно доктор. — Я давно это думал и, кажется, говорил вам, что из раскольников, если только их направить хорошо, можно сделать масонов.

— Нет! — отвергнул решительным тоном Егор Егорыч. — Не говоря уже о том, что большая часть из них не имеет ничего общего с нами, но даже и такие, у которых основания их вероучения тожественны с масонством, и те, если бы воззвать к ним, потребуют, чтобы мы сделались ими, а не они нами.

— Даже хлысты? — воскликнул доктор.

— И хлысты даже! — повторил Егор Егорыч.

— По грубости форм своих исканий?

— Отчасти и по грубости своей.

— А если бы молокан взять: у тех, я знаю, нет грубых форм ни в обрядах, ни в понимании! — возразил доктор.

Егор Егорыч сделал гримасу.

— У молокан потому этого нет, что у них не существует ни обрядов, ни понимания истинного, — они узкие рационалисты! — проговорил он как бы даже с презрением.

— Жаль! — сказал доктор. — Но опять вот о Пилецком. Он меня уверял, что их собрания посещал даже покойный государь Александр Павлович.

Егор Егорыч на некоторое время задумался.

— Государь Александр Павлович, — начал он, — был один из самых острых и тонких умов, и очень возможно, что он бывал у madame Татариновой, желая ведать все возрастания и все уклонения в духовном движении людей… Кроме того, я на это имею еще и другое подтверждение. Приятель мой Милорадович некогда передавал мне, что когда он стал бывать у Екатерины Филипповны, то старику-отцу его это очень не понравилось, и он прислал сыну строгое письмо с такого рода укором, что бог знает, у кого ты и где бываешь… Милорадович показал это письмо государю, и Александр Павлович по этому поводу написал старику собственноручно, что в обществе госпожи Татариновой ничего нет такого, что отводило бы людей от религии, а, напротив того, учение ее может сделать человека еще более привязанным к церкви.

— Свежо предание, а верится с трудом! — произнес и многознаменательно качнул головой доктор. — Скажите, вы давно знакомы с Пилецким, который, говорю вам откровенно, мне чрезвычайно понравился?

— Давно; я познакомился с ним, когда мне было всего только пятнадцать лет, в Геттингене, где я и он студировали сряду три семестра. Пилецкий был меня старше лет на шесть, на семь.

— По происхождению своему он, должно быть, поляк?

— Нет, он родом серб и, по-моему, человек высоких душевных качеств. Геттингенский университет тогда славился строгостью морали, философией и идеалистическим направлением!.. Я, как мальчик, охвачен был, конечно, всем этим и унесся весь в небеса; Мартын же Степаныч свои доктрины практиковал уже и в жизни; отличительным свойством его была простота и чистота сердечная, соединенная с возвышенным умом и с искренней восторженностью! Лично я, впрочем, выше всего ценил в Мартыне Степаныче его горячую любовь к детям и всякого рода дурачкам: он способен был целые дни их занимать и забавлять, хотя в то же время я смутно слышал историю его выхода из лицея, где он был инспектором классов и где аки бы его обвиняли; а, по-моему, тут были виноваты сами мальчишки, которые, конечно, как и Александр Пушкин, затеявший всю эту историю, были склоннее читать Апулея [Апулей (II век) – римский писатель, автор знаменитого романа «Золотой осел» («Метаморфозы»).] и Вольтера, чем слушать Пилецкого.

— В чем же собственно эта история состояла? — спросил с большим любопытством Сверстов.

— История чисто кадетская, из которой, по-моему, Пилецкий вышел умно и благородно: все эти избалованные барчонки вызвали его в конференц-залу и предложили ему: или удалиться, или видеть, как они потребуют собственного своего удаления; тогда Пилецкий, вместо того, чтобы наказать их, как бы это сделал другой, объявил им: «Ну, господа, оставайтесь лучше вы в лицее, а я уйду, как непригодный вам», — и в ту же ночь выехал из лицея навсегда!

— И, по-моему, это благородно, — подхватил Сверстов, — и показывает действительно его снисходительность и любовь к детям. Теперь, впрочем, кажется, — присовокупил он с улыбкой, — Мартын Степаныч любит и почти боготворит одну только Екатерину Филипповну: он все почти время мне толковал, что она святая и что действительно имеет дар пророчества, так что я, грешный человек, заключил, что не существовало ли даже между ними плотской любви.

— Это не одни вы, а многие, в том числе и князь Александр Николаич, подозревали и объясняли, что они не женятся единственно потому, что хлысты, кои, как известно, не признают церковного брака!

Проговорив это, Егор Егорыч стал легонько постукивать ногой. У Сверстова это не свернулось с глаза. Сообразив, что это постукивание как раз началось при слове «брак», он нашел настоящую минуту удобною, чтобы приступить к исполнению поручения своей gnadige Frau.

— Впрочем, бог с ними, со всеми этими господами, — начал он, — мне еще лично вас нужно повыпытать; скажите мне, как врачу и другу, успокоились ли вы совершенно по случаю вашей душевной потери в лице Людмилы?

Егора Егорыча точно что кольнуло. Он ни слова не отвечал и даже отвернулся от доктора.

— Когда вы возвратились из Петербурга, — продолжал тот, — мне показалось, что да: успокоились, стали бодрее, могучее физически и нравственно, но последнее время вы снова ослабли.

Егор Егорыч вдруг как бы воспрянул.

— Я не ослаб, — сказал он твердым и мужественным голосом, — но я угнетен сомнениями!..

— В чем? — спросил доктор.

Прежде чем ответить на это, Егор Егорыч покраснел.

— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя: память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы бог знает чего ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо было выше моих сил и разума; а потом мне закралась в душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.

Доктор готов был привскочить от радости до потолка, но на первых порах удержался.

— Оно так и должно быть, это логическое последствие, больше ничего, — высказал он рассуждающим тоном.

— Нет-с, это не логическая последовательность, — воскликнул Егор Егорыч, — это измена и ветреность! Когда Людмила умерла, или… нет, что я говорю!.. раньше, — когда она отказала мне в руке, я должен был бы умереть.

— А это, — воскликнул уж и доктор, в свою очередь, — было бы признаком мелкой натуры, а у вас, слава богу, силы гиганта, — признаком глупой сентиментальности, которой тоже в вас нет! Людмила, как вы говорили, не полюбила вас и поэтому не должна была более существовать для вас!

— Как не существовать! — воскликнул Егор Егорыч. — Что же я, как старый башмак, и выбросил бы ее из души?

— Не то что башмак, я не так выразился, — объяснил доктор. — Я хотел сказать, что вы могли остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и были. Людмилы я совершенно не знал, но из того, что она не ответила на ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает быть женой вашей и масонкой, — это мне, не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.

— Сусанна, вы говорите, желает быть масонкой? — произнес глухим голосом Егор Егорыч.

— Да, — сказал с сильным ударением Сверстов, — и так как масонкой может быть только жена масона, то вы и должны жениться на Сусанне!

— Друг любезный, ты безумствуешь! Любовь твоя ко мне совершенно ослепляет тебя!.. Сусанна никак уж не пойдет за меня!.. Я слишком стар для нее! — кричал Егор Егорыч.

— На это я вам ничего не стану отвечать, — возразил доктор, — а вы позвольте мне лучше позвать сюда gnadige Frau, и она будет с вами разговаривать.

— Позовите! — крикнул Егор Егорыч.

— Позовите сюда вниз жену мою! — крикнул вслед за тем доктор, высунув голову в коридор, около которого была комната горничных.

Там произошел небольшой шум, и послышалось, что кто-то побежал наверх. Gnadige Frau не заставила себя долго ждать и в весьма скором времени явилась в спальню Егора Егорыча.

— Gnadige Frau, — сразу же объявил он ей, — я жалуюсь вам на вашего мужа: он вызывает меня на безумнейшую глупость: он говорит, что я смело могу свататься к Сусанне!

— Мало, что можете, но вы должны это сделать, — отвечала gnadige Frau, хоть и с большим внутренним волнением, но все-таки ровным и тихим голосом.

— Но как же это? — воскликнул Егор Егорыч. — Я старик, человек неведомый для Сусанны, terra incognita [неведомая земля (лат.).] для нее… Я, наконец, явлюсь перед Сусанной — что хуже всего — ветреным и изменчивым стариком!

— Ни то, ни другое, ни третье! — начала ему возражать по пунктам gnadige Frau. — Вы еще вовсе не старик. Конечно, Людмила к вам была несколько ближе по возрасту, но, как я слышала, только года на два, а это разница, думаю, небольшая!

Против такого аргумента Егор Егорыч, без сомнения, ничего не мог возразить. Доктор же, сидевший с потупленною головой, в душе наслаждался умом своей gnadige Frau.

— А что если вы говорите, что вы terra incognita для Сусанны, то вы совершенно ошибаетесь: terra incognita вы всегда были для Людмилы, но Сусанна вас знает и понимает!

— И я это самое говорю, — подхватил доктор.

— Ты теперь помолчи! — остановила его gnadige Frau. — Я бы, Егор Егорыч, о Сусанне звука не позволила себе произнести, если бы я ее не узнала, как узнала в последнее время: это девушка религиозная, и религиозная в масонском смысле, потому что глубоко вас уважает, — скажу даже более того: она любит вас!

Глаза gnadige Frau при этом горели, мускулы в лице подергивало; несомненно, что она в эти минуты устраивала одно из самых серьезных дел, какое когда-либо предпринимала в жизни.

Егор Егорыч между тем молчал и впал в глубокое раздумье. Доктор хотел было заговорить, но gnadige Frau движением руки остановила его. Егор Егорыч вскоре опять поднял голову.

— Благодарю вас, друзья мои! — начал он с навернувшимися на глазах слезами. — Слова ваши так радостны и неожиданны для меня, что я не в состоянии даже ничего отвечать на них.

— Натурально!.. — произнесла gnadige Frau. — Пойдем! — прибавила она повелительно мужу.

Тот, с своей стороны, счел нужным повиноваться ей.

— Gnadige Frau, завтра или, еще лучше, послезавтра вы придите ко мне в эту мою комнату поутру! — воскликнул Егор Егорыч, когда Сверстовы уходили.

— Приду послезавтра, в десять часов утра, — ответила ему с точностью gnadige Frau.

Почти наверно можно сказать, что ни Егор Егорыч, ни gnadige Frau, ни доктор эту ночь не спали напролет, да не спала, кажется, и Сусанна, тревожимая раздававшимся шумом внизу.

Весь следующий день Егор Егорыч провел, запершись в своей комнате, и только к вечеру спросил чаю с хлебом и затем снова заперся. Вероятно, он этот день провел в умном делании, потому что сидел неподвижно на своем кресле и, держа свою руку под ложечкой, потом все более и более стал поднимать глаза к небу и, видимо, одушевлялся.

— Gnadige Frau, — начал он, когда та ровно в назначенный час вошла к нему, — вы были два раза замужем и были, как мне известно, оба раза счастливы; но… у вас не было такой разницы в летах!

— Я, Егор Егорыч, — начала gnadige Frau с торжественностью, — никогда не считала счастием равенство лет, а всегда его находила в согласии чувств и мнений с мужем, и с обоими мужьями у меня они были согласны, точно так же, как и взгляды Сусанны Николаевны согласны с вашими.

Егор Егорыч при этом опять застучал ногой.

— Хоть мне и совестно, что я обременю вас, однако прошу: переговорите вы с Сусанной Николаевной, о чем мы теперь с вами говорили! — сказал он.

— Переговорю, и переговорю с великим удовольствием! — отвечала gnadige Frau и хотела было уйти; но Егор Егорыч воскликнул:

— Gnadige Frau, еще одно слово!.. Если бы предложение мое почему-либо показалось Сусанне Николаевне странным, то вот отдайте ей это мое стихотворение, в котором я, кажется, понятно выразил свои стихийные стремления и, пожалуй, прорухи.

Gnadige Frau прочла поданное ей стихотворение и, значительно качнув головою, проговорила:

— Я понимаю вашу мысль!

Затем она недолго медлила и на другой же день, сойдясь с Сусанной в неосвещенной зале и начав ходить с ней, по обыкновению, под руку, заговорила:

— Третьего дня муж уезжал на практику и, как рассказывал мне, был у весьма интересного больного: вообразите, дворянин, статский советник и принадлежит к секте хлыстов!

— Что же это, секта какая-нибудь раскольничья? — сказала Сусанна.

— Да, и очень распространенна» между простым народом, но меня удивляет тут одно, что мужикам позволяют быть хлыстам «, а дворянам нет, потому что этот больной сослан сюда.

— Почему же это? — поинтересовалась Сусанна.

— Я себе так это объясняю, — отвечала с глубокомысленным видом gnadige Frau, — что тут что-нибудь другое еще было: во-первых, во главе секты стояла знатная дама, полковница Татаринова, о которой я еще в Ревеле слыхала, что она очень близка была ко двору, а потом, вероятно, как и масоны многие, впала в немилость, что очень возможно, потому что муж мне говорил, что хлысты, по своему верованию, очень близки к нам.

— Близки, вы говорите? — переспросила Сусанна.

— Очень!.. Они также ищут единения с богом… мистики тоже!..

— А женщины у них в секте есть, кроме Татариновой? — перебила Сусанна.

— Этого я не знаю!.. Муж мне ничего не говорил… Хотите, я спрошу его?

— Пожалуйста!.. — произнесла почти умоляющим голосом Сусанна.

— Но почему же вас так это интересует? — полюбопытствовала gnadige Frau.

Сусанна покраснела.

— Да потому, — сказала она, слегка улыбаясь, — что если мне нельзя быть масонкой, так хоть бы хлыстовкой сделаться.

— А тогда сошлют вас! — думала было напутать ее gnadige Frau.

— О, этого я не испугаюсь! — отвечала, даже усмехнувшись, Сусанна.

— Нет, зачем вам делаться хлыстовкой? — начала серьезным тоном gnadige Frau. — Вы должны сделаться масонкой!

— А каким образом я сделаюсь масонкой? Мне это невозможно! — заметила Сусанна.

— Напротив, весьма возможно, да вы уж и начали ею быть!.. Продолжайте с тем же рвением, какое теперь у вас, учиться, молитесь, думайте, читайте указанные вам книги и потом выйдите замуж за масона!

— Но где же мне его взять? — произнесла опять с легонькой улыбочкой Сусанна.

— Он у вас есть под руками! — продолжала gnadige Frau тем же серьезным тоном. — Егор Егорыч очень желает жениться на вас.

Сусанна отрицательно покачала своей головкой.

— Нет, — сказала она, — Егор Егорыч не захочет жениться на мне… Я такая глупенькая!

— Это уж вы предоставьте судить другим, которые, конечно, найдут вас не глупенькою, а, напротив, очень умной!.. Наконец, о чем же спорим мы? Вы говорите, что Егор Егорыч не пожелает жениться на вас, тогда как он просил меня сделать вам от него формальное предложение.

— Но как же это, — спросила gnadige Frau Сусанна. — Он так еще недавно любил Людмилу?

— Я ваше сомнение сейчас рассею: прочтите стихотворение Егора Егорыча, которое он поручил передать вам! — сказала gnadige Frau и подала Сусанне стихи Марфина.

Та прочла их и слегка вспыхнула. Она, кажется, не вполне поняла смысл стихотворения. Gnadige Frau заметила это и объяснила:

— Тут говорится, что свободный от страстей дух человека являет вечное благо, но он тот же и в своих стихийных стремлениях. Так и с Егором Егорычем случилось. В Людмиле Николаевне он ошибся: она его не оценила, но вы его оцените, а что он свое чувство, устремленное прежде к Людмиле Николаевне, перенес на вас, — это натурально! Вы ее родная сестра и, без сомнения, награждены природою всеми прелестными качествами, которые она имела; сверх того, вы имеете тот высокодуховный темперамент, которого, я убеждена, Людмила Николаевна не имела. — Поняли вы меня?

— Поняла… — сказала было сначала Сусанна протяжно, но потом уже скоро и голосом, явно трепещущим от радости, присовокупила: — Я, конечно, сочту за счастие быть женой Егора Егорыча и всю мою жизнь посвятить ему, но как мамаша, — я не знаю, — даст ли она согласие; она уже останется совершенно одна, если я выйду замуж.

«Какое широкое и предусмотрительно-любящее сердце у этого прелестного существа!» — снова подумала gnadige Frau.

— Мамаша вовсе не останется одна! — поспешила она с этой стороны успокоить Сусанну. — Она будет жить с вами; вы и Егор Егорыч будете нежными детьми к ней, — чего ж старушке больше?

— Но вы все-таки предуведомьте Егора Егорыча, что я не в состоянии ни для каких благ в мире расстаться с матерью!

Тут уже gnadige Frau улыбнулась.

— Ему говорить это нечего; он сам, если бы вы пожелали расстаться с вашей матушкой, не позволил бы этого!..

— Я-то пожелаю расстаться с мамашей! — воскликнула Сусанна и, долее не выдержав, заплакала.

— Плачьте, плачьте, это так и следует! — одобрила ее gnadige Frau и тоже прослезилась.

— Но если я недостойна буду Егора Егорыча? — воскликнула еще раз Сусанна.

— Будете достойны, — настойчиво повторяла gnadige Frau, — даже, может быть, превзойдете его по высоте и изяществу ваших душевных свойств!

Несмотря на все эти утешения и доказательства, Сусанна продолжала плакать, так что ее хорошенькие глазки воспалились от слез, а ротик совершенно пересох; она вовсе не страшилась брака с Егором Егорычем, напротив, сильно желала этого, но ее мучила мысль перестать быть девушкой и сделаться дамой. Как бы ни было, однако gnadige Frau, отпустив Сусанну наверх в ее комнату, прошла к Егору Егорычу.

— Сусанна желает и согласна быть вашей женой! — сказала она.

В ответ на это Егор Егорыч схватил костлявую руку gnadige Frau и поцеловал ее, а gnadige Frau почти что обняла его. У обоих из глаз текли слезы.

С теми же неосушенными слезами на глазах gnadige Frau пошла в свое отделение, где нашла мужа приготовляющимся завалиться спать.

— Дело решено! — сказала gnadige Frau. — Егор Егорыч сделал через меня предложение Сусанне, и она приняла его.

Доктор встретил это известие с бешеным восторгом; он заключил в свои могучие объятия супругу и так ее прижал к своей груди, что той сделалось даже больно.

— Ты забываешь мою слабую грудь! — проговорила она нежным и сентиментальным голосом и слегка отстраняясь от мужа.

Оба супруга безусловно верили, что брак, который они устраивали, будет так же счастлив и согласен, как и их брак.