Масоны

Было двенадцать часов дня. Аггей Никитич сидел в губернской почтовой конторе и принимал денежные отправки, с напряженным вниманием пересчитывая бумажки и серебро. Вся фигура его была красива и представительна; бакенбарды плотно прилегали к щекам, как издавна приученные к тому; усы, которых он не сбривал, по праву вышедшего в отставку с мундиром, были воинственно-внушительны; на груди Аггея Никитича из-под форменного жилета виднелась чистейшая, приготовленная под личным наблюдением Миропы Дмитриевны, коленкоровая манишка, на которой покоился орден Станислава; но собственно главною гордостью для Аггея Никитича служили две болтающиеся медали турецкой и польской кампаний, по поводу которых он всегда говорил:

— Кресты не то-с! Они часто даются несправедливо!.. А что я был в двух кампаниях, это уж святая истина!

Часу во втором вошел в контору высокий старик, несколько согбенный, в длинном из серо-немецкого сукна сюртуке и с Анной на шее. Аггей Никитич сразу же подумал, что это какой-нибудь ученый человек.

— Я статский советник Урбанович-Пилецкий и, по распоряжению правительства, возвращаюсь в Петербург обратно! — проговорил заискивающим голосом Мартын Степаныч, подходя к Аггею Никитичу.

— Вы поэтому имеете казенную подорожную? — спросил тот с приличным к службе вниманием.

— Да, имею казенную подорожную и получил вместе с тем прогоны от казны, — отвечал Пилецкий.

— Вы изволите служить где-нибудь? — полюбопытствовал Аггей Никитич.

— Нет, но я прислан был в здешний город на временное житье, а теперь мне снова разрешено возвратиться в Петербург, — объяснил не совсем определенно Мартын Степаныч.

Но Аггей Никитич догадался.

— Понимаю!.. — произнес он глубокомысленным тоном. — И вы, может быть, — присовокупил он с заметно уже большим уважением, — желаете, по преклонности ваших лет, получить проходной экипаж вплоть до Петербурга, чтобы не тревожить себя перекладкою на станциях?

— Благодарю вас, перекладка меня не затруднит, потому что со мной всего один небольшой чемодан, и я даже боюсь отчасти проходных экипажей, в одном из коих раз уже и приехал сюда, — проговорил, несколько ядовито усмехнувшись, Мартын Степаныч.

— Понимаю и это! — подхватил опять-таки глубокомысленно Аггей Никитич.

— Я прошу вас, — продолжал Пилецкий, — об одном лишь: мне предстоит проезжать невдалеке усадьбы одного моего друга, Егора Егорыча Марфина, то не дозволите ли вы свернуть почтовым лошадям с большой дороги и завезти меня к нему на именины? Расстояние всего десять верст, за каковые я готов заплатить хотя бы двойные прогоны.

Аггей Никитич при этом вопросе прежде всего воскликнул:

— Вы друг Егора Егорыча и хотите заехать к нему на именины?!.

— Непременно, во что бы то ни стало! — отвечал утвердительно Мартын Степаныч.

— Почтеннейший господин Урбанович, — заговорил Аггей Никитич, — вы мне сказали такое радостное известие, что я не знаю, как вас и благодарить!.. Я тоже, если не смею себя считать другом Егора Егорыча, то прямо говорю, что он мой благодетель!.. И я, по случаю вашей просьбы, вот что-с могу сделать… Только позвольте мне посоветоваться прежде с женой!..

Проговорив это, Аггей Никитич встал и немедля ушел в свою квартиру, находившуюся в одном доме с почтовою конторою.

— Мира! — сказал он, войдя в комнату супруги своей и застав ту что-то вычисляющею на бумажке, на которой значилось: станция Вязниковская — шесть пар, станция Антипьевская — восемь пар…

Аггей Никитич, конечно, ничего этого не подметил и продолжал:

— У меня тут в конторе сидит один сосланный, Пилецкий; он едет, вообрази, Мира, к Егору Егорычу на именины! И я с ним поеду! Ведь надобно мне когда-нибудь видеться с Егором Егорычем.

— Но зачем же тебе, губернскому почтмейстеру, ехать с каким-то сосланным?! — первое, на что ударила Миропа Дмитриевна.

— Это уж мое дело!.. Он ближайший друг Егора Егорыча!.. Но я спрашиваю о том, как я должен ехать?.. Не отпуска же мне испрашивать?.. И черт его знает, когда он еще придет ко мне!..

Миропа Дмитриевна при этом не то что задумалась, а только подумала и сообразила; все служебные отношения мужа она знала и понимала в тысячу раз подробнее и точнее, чем он сам.

— Зачем тебе просить отпуска? — возразила она. — Ты явись к губернатору и доложи ему, что поедешь ревизовать уездные почтовые конторы, а там и поезжай, куда хочешь!

— Спасибо за совет! — проговорил Аггей Никитич и пошел обратно в контору.

— Но только ты непременно должен обревизовать конторы! — крикнула ему вслед Миропа Дмитриевна.

— Обревизую, что тут говорить! — отозвался Аггей Никитич.

Собственно какой-нибудь существенной пользы для службы Миропа Дмитриевна совершенно не ожидала от ревизии Аггея Никитича, но она все-таки, по некоторым своим соображениям, желала, чтобы Аггей Никитич, по крайней мере, попугал своей наружностью уездных почтмейстеров, которые, очень порядочно получая на своих должностях, губернского почтмейстера почти и знать не знали.

Возвратясь в место своего служения, Аггей Никитич сказал:

— Мартын Степаныч, вы едете к Егору Егорычу, и я тоже еду с вами… Позволите мне это?

При таком вопросе Аггея Никитича Мартын Степаныч призадумался несколько: ему помстилось, что не шпион ли это какой-нибудь, потому что так к нему навязывается; но, взглянув на открытую и простодушную физиономию Аггея Никитича, он отвергнул это предположение и отвечал:

— С великим удовольствием готов разделить с вами этот вояж.

— В какой же день и в какой час дня вы прикажете, чтобы я заехал за вами? — спросил его, почти как бы своего начальника, Аггей Никитич.

— Да я просил бы вас завтра часов в семь вечера выехать, чтобы нам не опоздать на именины; живу я у директора гимназии Ивана Петровича Артасьева, — проговорил Мартын Степаныч.

— Явлюсь! — подхватил Аггей Никитич и на другой день действительно к семи часам вечера явился.

Мартын Степаныч, с своей стороны, тоже был совсем готов к отъезду, каковой несколько замедлился тем, что Иван Петрович, прощаясь с другом своим и вообразив, что это, может быть, навсегда, расчувствовался и расплакался, как женщина, а потом, неизвестно почему, очень долго целовался с Аггеем Никитичем, с которым и знаком был весьма мало. Впрочем, целоваться со всеми было страстью этого добряка: он целовался при всяком удобном случае с подчиненными ему гимназистами, целовался со всеми своими знакомыми и даже с лицами, видавшимися с ним по делам службы.

Распрощавшись наконец, путники мои едва только выехали за город, как сейчас же вступили между собою в довольно отвлеченный разговор, который был начат Аггеем Никитичем издалека.

— Я вот теперь еду к Егору Егорычу и, признаюсь, побаиваюсь, — проговорил он.

— Чего? — спросил Пилецкий.

— Да того именно, что Егор Егорыч мне еще в Москву прислал несколько масонских книг, а также и трактат о самовоспитании, рукописный и, надо быть, его собственного сочинения. Я прочел этот трактат раз десять… Кое-что понял в нем, а другое пришлось совершенно не по зубам.

— Пришлось не по зубам? — повторил Мартын Степаныч. — А что именно?

— Да вот тут слово мистицизм на каждой почти строке повторяется, а что оно значит — черт его знает, я никогда такого слова и не слыхивал. Не можете ли вы растолковать мне его?..

— С великим удовольствием! — произнес, слегка улыбнувшись, Мартын Степаныч. — Мистицизм есть известного рода философско-религиозное учение, в котором поэтому два элемента: своя философия и свое вероучение.

— А какая разница между этими двумя элементами? — бухнул Аггей Никитич.

При таком странном вопросе своего собеседника Мартын Степаныч потупился, но продолжал:

— Такая же, как между всякой философией и религией: первая учит познавать сущность вещей посредством разума, а религия преподает то, что сказано в божественном откровении; но путь в достижении того и другого познания в мистицизме иной, чем в других философских системах и в других вероучениях, или, лучше сказать, оба эти пути сближены у мистиков: они в своей философии ум с его постепенным ходом, с его логическими выводами ставят на вторую ступень и дают предпочтение чувству и фантазии, говоря, что этими духовными орудиями скорее и вернее человек может достигнуть познания сущности мирового бытия и что путем ума человек идет черепашьим шагом, а чувством и созерцанием он возлетает, как орел.

Аггей Никитич, инстинктивно понявши, что он в первом своем вопросе что-то такое проврался, уже молчал и только с глубоким вниманием слушал Мартына Степаныча, который ему далее толковал:

— При созерцании необходимо полное отрешение от всего чувственного мира, дабы созерцающий совершенно вышел из пределов ограниченного бытия своего и достигнул так называемого экстаза.

Тут Аггей Никитич снова не совладел с собой и спросил:

— А что такое значит экстаз?

— Экстаз, — объяснил ему Пилецкий, — есть то возбужденное состояние, когда человек, под влиянием духовно-нравственного движения, ничего не сознает, что происходит вокруг него; так, он не слышит боя часов, не ощущает ни света, ни темноты, ни даже тепла и холода: он как бы умертвил тело свое и весь одухотворился, — понимаете?

— Понимаю! — отвечал Аггей Никитич, и он в самом деле понял: с ним самим даже случалось нечто в этом роде, когда, например, бывал в сражениях или увлекался какой-нибудь хорошенькой…

— В этом состоянии, — продолжал поучать Мартын Степаныч, — мистики думают созерцать идею мира прямо, непосредственно, как мы видим глазами предметы мира внешнего.

— Мартын Степаныч, вы извините меня, что я вас все перебиваю! — воскликнул на этом месте Аггей Никитич. — Но я не знаю, что значит слово идея.

Мартын Степаныч провел у себя за ухом и, видимо, постарался перевести известное определение идеи, что она есть абсолютное тожество мысли с предметностью, на более понятный для Аггея Никитича язык.

— Идеей называется, когда человек угадает главную причину какого бы то ни было бытия. Представьте вы себе, что дикари смотрят на часы; они видят, что стрелки движутся, но что их движет — им непонятно. Влекомые чувством любознательности, они разломали часы, чтобы посмотреть, что внутри их заключается, и видят там колеса, маятник и пружину, и вдруг кому-либо из них пришла на ум догадка, что стрелки двигает пружина, значит, в его уме явилась идея часового устройства… Я беру для выяснения моей мысли весьма узкий и ограниченный предмет, но при этом главным образом обращаю ваше внимание на то, что дикарь догадался; он понял суть посредством вдохновения. Словом, мистики признают, что все великие идеи — чудо, озаряющее головы людей, по преимуществу наклонных к созерцательному мышлению.

Тут опять-таки Аггей Никитич спутался в своем вопросе.

— Значит, и бога можно понять, как часовую пружину? — проговорил он почти с каким-то азартом.

— Бога вы, пожалуйста, еще оставьте в покое! Я говорил вам о способах мышления нашего разума… До бога нельзя дойти этим путем; его нужно любить; он токмо путем любви открывается и даже, скажу более того, нисходит в нас!

— Я бога люблю больше всего в мире, — воскликнул Аггей Никитич, — и пламенно желаю, чтобы он открылся мне, но не знаю, что для этого нужно делать!.. Как об этом говорят мистики?

На этот вопрос Мартын Степаныч не вдруг отвечал и, прежде сообразив несколько, проговорил наконец:

— По мнению мистиков, для уразумения бога, кроме откровения, существует в человеке внутреннее сознание божества, которое каждый из нас может развивать в себе силою созерцательного чувствования: русские масоны по преимуществу избрали для себя путь уединения, путь жизни аскетов; но, по-моему, это — путь слишком аристократический и вместе с тем мрачный; он пригоден для людей, нежно и деликатно воспитавших свое тело; тогда как есть еще гораздо большая масса людей, у которых тело могучее духа…

— Это так! — подхватил Аггей Никитич, припомнивший, как Егор Егорыч и ему самому говорил о преобладании плоти.

— Для этих людей нужно умерщвление плоти посредством физического движения… Пусть тело их утомится и воспрянет дух!

— Что же для этого нужно? — спросил Аггей Никитич.

— Танцевать, петь и веселиться, и дух господень в вас снизойдет так же, как он нисходит на людей в общем церковном поклонении.

Мысль эта ужасно афраппировала Аггея Никитича.

Мартын Степаныч поспешил прямее объяснить ему:

— Припомните слова царя Давида, который сказал: «Пойте господеви, в гуслех и гласе псаломсте: в трубах кованных и гласом трубы рожаны, вострубите пред царем господем!»

— Да-с, но чтобы после танцев нисходил на нас дух господень, — это непонятно! — возразил Аггей Никитич, знавший по собственному опыту, что если после танцев иногда и приходят в голову некоторые поэтические мысли, то никак уж не богомольного свойства.

— Нисходит! — повторил свое Мартын Степаныч. — И я сам отчасти был свидетелем тому.

— Но как же вы могли быть свидетелем тому? — воскликнул Аггей Никитич.

— Я видел плоды, которые были последствием этого наития: одна дама, после долгого радения в танцах, пении и музыке, весьма часто начинала пророчествовать и очень многим из нас предсказывала будущее… Слова ее записывались и потом в жизни каждого из нас повторились с невероятною точностью.

— Что же это в обществе, что ли, каком происходило?

— Да, то есть в одном очень дружественном кружке…

— А этакий кружок всего только один и есть?

— Нет, таких кружков много и у нас и в Европе!

— А как они называются?

— Их всех называют, — отвечал, немного подумав, Мартын Степаныч, — общим именем скачущих, прыгающих.

Аггей Никитич при этом только уж пожал плечами. «Бог знает что такое? После этого каждого скачущего улана может осенить дух святой!» — подумал он; но тут, как нарочно, пришел ему на память апостол Павел, который тоже ехал на коне, когда услышал глас с небеси: «Савле, Савле, что мя гониши?» — «Удивительно и непонятно», — повторял мысленно Аггей Никитич, а вместе с тем ему ужасно хотелось спросить, что неужели и Мартын Степаныч участвовал в этом кружке; но, по деликатности своей, он не сделал того и погрузился в грустные размышления о своих скудных знаниях и о своем малопонимании. Мартын Степаныч тоже впал в созерцательное состояние, и трудно сказать, что в эти минуты проносилось перед его старческим умом: размышлял ли он о грядущей судьбе скачущих, или только вспоминал об обожаемой им Екатерине Филипповне.

Приезд Зверева и Пилецкого был в Кузьмищеве совершенною неожиданностью. Первый их встретил проходивший по зале доктор Сверстов. Узнав Мартына Степаныча, он радостно воскликнул:

— Это как вы опять здесь и посреди нас очутились?

— Возвращаюсь в Петербург! — объяснил Мартын Степаныч.

— Прощены, значит? — спросил Сверстов.

— Да, — ответил ему тихо Пилецкий.

На Аггея Никитича Сверстов хоть и взглянул с некоторым недоумением, но все-таки вежливо ему поклонился, а Зверев, с своей стороны, отдал ему почтительный поклон.

Потом все вошли в гостиную, где сидели вдвоем Егор Егорыч и Сусанна Николаевна, которые, увидав, кто к ним приехал, без сомнения, весьма удивились, и затем началась обычная сцена задушевных, хоть и бестолковых, деревенских свиданий: хозяева и гости что-то такое восклицали; все чуть-чуть не обнимались; у Сусанны Николаевны оба прибывшие гостя поцеловали с чувством руку; появилась тут же вдруг и gnadige Frau, у которой тоже оба кавалера поцеловали руку; все о разных разностях отрывочно спрашивали друг друга и, не получив еще ответа, рассказывали, что с ними самими было. Аггей Никитич на первых порах, вероятно, по воспоминаниям о Людмиле, подсел поближе к Сусанне Николаевне и поздравил ее со вступлением в брак, а Сусанна Николаевна, в свою очередь, поздравила его с тем же, причем, желая сказать ему приятное, она проговорила:

— Миропа Дмитриевна очень добрая женщина!

— Она благородная и умная, — определил несколько иначе свою супругу Аггей Никитич.

Егор же Егорыч стал расспрашивать Мартына Степаныча, каким образом того простили.

— Подробностей не знаю, — отвечал Пилецкий, — кроме того, что Екатерина Филипповна писала письмо к государю.

— Значит, и она освобождена?

— Да, ей позволено переехать в Москву, с воспрещением, впрочем, выезда в Петербург.

— И вы поэтому в Москву едете?

— Пока нет; я еду в Петербург теперь, но так как в моем разрешении возвратиться в столицу ничего не сказано, чтобы я не жил в Москве, то, вероятно, впоследствии я там и поселюсь, ибо, сами согласитесь, Егор Егорыч, в мои годы одно только счастье и остается человеку, чтобы жить около старых друзей.

— Конечно, — согласился Егор Егорыч, — но скажите, князь Александр Николаич ходатайствовал сколько-нибудь об Екатерине Филипповне и об вас?

— Очень даже много!.. Через него, собственно, и было доставлено письмо Екатерины Филипповны государю.

Gnadige Frau между тем, видимо, заинтересовалась Аггеем Никитичем, так что, наклонившись к уху мужа, спросила шепотом:

— Wer ist dieser Herr? [Кто этот господин? (нем.).]

— Не знаю, — ответил тот, но и сам немедля же наклонился к уху Егора Егорыча и шепнул тому: — Кто это такой, незнакомый нам барин?

— Ищущий! — ответил лаконически Егор Егорыч.

— Ищущий! — повторил затем доктор своей супруге.

И оба они совершенно удовлетворились таким ответом.

Что касается до самого Аггея Никитича, то он, побеседовав с Сусанной Николаевной, впал в некоторую задумчивость. Его мучило желание, чтобы разговор поскорее коснулся масонства или чего-либо другого возвышенного; но — увы! — его ожидания и желания не осуществились, а напротив, беседа перешла на весьма житейский предмет. Мартын Степаныч, заметно вспомнив что-то важное и проведя, по своей привычке, у себя за ухом, сказал:

— Чуть было не забыл!.. Иван Петрович Артасьев убедительно просил меня… Надеюсь, что здесь присутствуют все близкие люди?..

— Все близкие, все! — поспешно ответил Егор Егорыч.

— Просил передать вам, что какой-то ваш племянник…

— Ченцов? — подхватил Егор Егорыч.

— Кажется, что так!.. Фамилии хорошенько не помню; но дело в том, что господин Ченцов разошелся с своей женой…

— Разошелся?!. По поводу чего? — воскликнул Егор Егорыч.

— По поводу ревности с ее стороны, которая вызвала между ними трагическую сцену, дошедшую акибы до того, что ваш племянник выстрелил два раза из ружья в свою супругу!

При этом известии Сусанна Николаевна, Сверстов и gnadige Frau прежде всего взглянули на Егора Егорыча, который побледнел и забормотал:

— Ничего подобного я не слыхал!.. А вы слышали что-нибудь об этом? — заключил он, взглянув одновременно на жену, gnadige Frau и доктора.

Те все в один голос объявили, что они тоже ничего не слыхали.

— Как же нам и от кого слышать!.. Валерьян Николаич живет отсюда верст триста, знакомых к нам в продолжение лета и осени никто не приезжал, — объяснила Сусанна Николаевна.

— Может быть, и то! — согласился Егор Егорыч, по выражению лица которого и складу всего тела легко было понять, сколь много эта новая выходка племянника опечалила и как бы пришибла его.

— Что Валерьян не уживется с женой, этого надобно было почти ожидать, — хотела было Сусанна Николаевна успокоить мужа.

— Но не так же скоро!.. Думал же он что-нибудь, женясь на ней! — почти прикрикнул на нее Егор Егорыч.

— Да-с, да, — произнес тихо и протяжно доктор, — как бы я тогда съездил к господину Ченцову и сблизил бы его с дядей, так, может, этого и не случилось бы!

— Дядя никак бы уж не остановил женской ревности! — возразила ему несколько насмешливо gnadige Frau.

Вслед за тем Мартын Степаныч, утомленный дорогою, попросил у хозяев позволения отправиться в свою комнату.

— О, пожалуйста! — воскликнул Егор Егорыч, но вместе с тем прибавил к тому: — Я пойду с вами, мне нужно два слова вам сказать.

Таким образом, оба старика удалились в комнату, которую всегда занимал в кузьмищевском доме Мартын Степаныч. Здесь Егор Егорыч прямо начал:

— При Сусанне Николаевне я не хотел говорить, чтобы не встревожить ее; но вот что мне пришло в голову: если племянник мой действительно стрелял в жену свою, так это уголовщина!.. Это покушение на убийство!.. Дело должно об этом начаться!..

— Никакого дела не будет, — сказал Мартын Степаныч, — о том просила сама госпожа Ченцова… Губернатор об этом при мне лично рассказывал Ивану Петровичу.

— Спасибо еще и за то, что не хотела совсем погубить несчастного, — произнес с горькой иронией Егор Егорыч, — но куда же он уехал от нее?

— Говорят, что в Петербург.

Егор Егорыч вдруг как бы ожил.

— Если это так, — заговорил он с сильным волнением, — так вот к вам от меня не просьба, нет, а более того, мольба: когда вы приедете в Петербург, то разузнайте адрес Ченцова и пришлите мне этот адрес; кроме того, лично повидайте Ченцова и скажите, что я ему простил и прощаю все, и пусть он требует от меня помощи, в какой только нуждается!

— Не промедлю дня по приезде исполнить ваше поручение и обо всем вас подробно уведомлю, — отвечал на это Пилецкий.

Распростившись после того с своим гостем и пожелав ему спокойной ночи, Егор Егорыч не возвратился в гостиную, а прошел в свою комнату, Сусанна Николаевна, чутким ухом услыхавшая его шаги, тоже оставила гостиную и прошла к нему. По уходе ее gnadige Frau начала расспрашивать Аггея Никитича.

— Вы, вероятно, служите здесь где-нибудь?

— Я здешний губернский почтмейстер, — отвечал он.

— А!.. — произнесла многозначительно gnadige Frau.

— И вы всегда по почтовой части служили? — спросил, с своей стороны, Сверстов.

— Нет-с, напротив, — отвергнул Аггей Никитич, — я до этого в военной службе двадцать лет оттрубил.

— Что ж вас заставило покинуть военную службу? — проговорила с некоторым удивлением gnadige Frau, всегда предпочитавшая военных штатским чиновникам, так как сих последних она считала взяточниками.

— Как вам сказать, что заставило, — многое! — отвечал неторопливо и соображающим тоном Аггей Никитич. — Военная служба хороша, когда человек еще молод, любит бывать в обществе и желает нравиться дамам, а я уж женатый… и поэтому, как говорится, ломоть отрезанный; но главнее всего-с, — продолжал он все с большим и большим одушевлением, — служа здесь, я нахожусь в таком недальнем расстоянии от Егора Егорыча, что могу воспользоваться его беседой, когда только он позволит мне… А это для меня теперь, говорю вам, как перед образом, дороже всего в мире.

При таком откровенном излиянии Зверевым своих чувств доктор и gnadige Frau переглянулись между собою и оба окончательно убедились, что Аггей Никитич в самом деле ищущий и искренно ищущий. Gnadige Frau, впрочем, по своей точности хотела также доведаться, как собственно Егор Егорыч понимает этого ищущего.

— Вы, может быть, и самое место в почтамте получили по рекомендации Егора Егорыча? — спросила она.

— Конечно, через него!.. А то через кого же? — воскликнул Аггей Никитич. — Словом-с, он мой духовный и вещественный благодетель. Я даже не сумею вам передать, что со мной произошло перед знакомством моим с Егором Егорычем… Я еще прежде того имел счастье встретить семейство Сусанны Николаевны, а потом уж увидел у них Егора Егорыча, и мне показалось, что я прежде ходил и влачился по земле между людьми обыкновенными, но тут вдруг очутился на небе между святыми.

— Вы сохранили этот взгляд до сей поры? — проговорила gnadige Frau.

— До самой могилы сохраню его, — ответил Аггей Никитич, — и скажу даже больше того: вы и ваш супруг мне тоже кажетесь такими, — извините меня за откровенность, — я солдат, и душа у меня всегда была нараспашку!

— Благодарю вас за комплимент, — сказала gnadige Frau, несколько потупляясь.

— Нет-с, это не комплимент, — возразил с настойчивостью Аггей Никитич.

— И я тоже думаю, что не комплимент, — подхватил Сверстов, — и прямо вам скажу, господин почтмейстер, вы не ошиблись мы с женой такие же!

— И Пилецкий, должно быть, такой же? — подхватил Аггей Никитич.

Gnadige Frau замедлила ответом, но Сверстов, не задумавшись, решил:

— Такой же!

— Но меня в нем одно удивляет, — продолжал Аггей Никитич, — он, ехав со мной сюда, рассказал мне, что есть дружеские кружки каких-то скачущих, прыгающих, и я думаю, что он сам был в этом кружке.

— Это galopants! [прыгающие! (франц.).] — перевела gnadige Frau.

— Стало быть, существуют такие кружки? — спросил как бы все еще находившийся в сомнении Аггей Никитич.

— Существуют! — отвечал ему доктор.

— А кто же выше по своему учению: масоны или эти прыгающие? — допытывался Аггей Никитич.

— Те и другие одно и то же, потому что мистики! — сказал доктор.

Gnadige Frau при этом неприязненно усмехнулась.

— Есть, мне кажется, между масонами и galopants большая разница, — возразила она, — масонов миллионы, а galopants, я думаю, какая-нибудь тысяча.

— Какая же тысяча, когда в одной России сколько хлыстов насчитывается? — возразил доктор.

— Ах, пожалуйста, не ссылайся ты на всех этих наших хлыстов, поповцев, беспоповцев! — заговорила с явным неудовольствием и как бы забыв свою сдержанность gnadige Frau. — Все они русские плуты, мужики и больше ничего!

— Ну да, немцы только хороши! — пробурчал больше себе под нос Сверстов.

— Без сомнения, немцы! — пробурчала тоже и gnadige Frau.

С течением годов, как известно, в каждом человеке все более и более выясняется его главная сущность. Так случилось и со Сверстовыми. Несмотря на продолжающуюся между ними любовь, весьма часто обнаруживалось однако, что Сверстов был демократический русский мистик, а gnadige Frau лютеранская масонка, рационалистка!

Аггей Никитич слушал спор обоих супругов, как дикий скиф, и, видя, что супруги почти рассердились друг на друга, не позволил себе далее утруждать их своими расспросами.