Масоны

Иван Петрович Артасьев, у которого, как мы знаем, жил в деревне Пилецкий, прислал в конце фоминой недели Егору Егорычу письмо, где благодарил его за оказанное им участие и гостеприимство Мартыну Степанычу, который действительно, поправившись в здоровье, несколько раз приезжал в Кузьмищево и прогащивал там почти по неделе, проводя все время в горячих разговорах с Егором Егорычем и Сверстовым о самых отвлеченных предметах по части морали и философии. В их беседах участвовали также и дамы, причем gnadige Frau нет-нет да и ввернет свое, всегда очень основательное мнение, равно и Сусанна делала замечания, отличающиеся добротой и идеальностью, так что Пилецкий, как бы невольно, при этом останавливал на ней свой внимательный взгляд.

«Мартын Степаныч; теперь уже возвратившийся ко мне в город, — объяснял в своем письме Артасьев, — питает некоторую надежду уехать в Петербург, и дай бог, чтобы это случилось, а то положение сего кроткого старца посреди нас печально: в целом городе один только я приютил его; другие же лица бежали от него, как от зачумленного, и почти вслух восклицали: «он сосланный, сосланный!..», — и никто не спросил себя, за что же именно претерпевает наказание свое Мартын Степаныч? Не за то ли, может быть, что он искреннее и горячее любит бога, чем мы, столь многомнящие о себе люди?!»

Артасьев был хоть и недалекого ума, но очень добрый человек и, состоя тоже некогда в масонстве, со времени еще князя Александра Николаича Голицына, служил директором гимназии в изображаемой мною губернии.

Кроме вышеизложенного, в постскриптуме письма его было прибавлено, что Петр Григорьич Крапчик одночасно скончался и что столь быстрая смерть его главным образом последовала от побега из родительского дома Екатерины Петровны, обвенчавшейся тайно с господином Ченцовым.

— Опять новый сюрприз от племянничка! — воскликнул Егор Егорыч, разводя руками, и сейчас же торопливо пошел к Сусанне, которая сидела в своей комнате и вышивала по образцу масонского ковра gnadige Frau точно такой же ковер.

— Не удивляйтесь и не волнуйтесь! — сказал он ей и дал прочесть конец письма Артасьева.

На первых порах Сусанна в самом деле взволновалась немного, но потом ничего.

— Покойная сестра это предсказывала и незадолго до смерти своей мне говорила, что если она умрет, то Валерьян Николаич непременно женится на Катрин, — проговорила она, грустно улыбаясь.

— Почему же Людмила думала это? — спросил Егор Егорыч с удивлением.

— Она, вероятно, замечала, что mademoiselle Катрин нравилась Валерьяну.

— Фу ты, черт возьми! Что в ней могло ему нравиться? — вспылил Егор Егорыч. — Я, как сужу по себе, то хоть и видел, что Петр Григорьич желал выдать за меня дочь, но я прямо показывал, что она мне противна!.. Бог знает, что такое… Черкесска какая-то, или персиянка! А между тем Валерьян любил Людмилу, я она его любила, — понять тут ничего нельзя!

Сусанна слушала мужа молча.

— Этому браку, я полагаю, есть другая причина, — продолжал Егор Егорыч, имевший, как мы знаем, привычку всегда обвинять прежде всего самого себя. — Валерьян, вероятно, промотался вконец, и ему, может быть, есть было нечего, а я не подумал об этом. Но и то сказать, — принялся он далее рассуждать, — как же я мог это предотвратить? Валерьян, наделав всевозможных безумств, не писал ко мне и не уведомлял меня о себе ни единым словом, а я не бог, чтобы мне все ведать и знать!

— Вы нисколько тут не виноваты! — проговорила, наконец, Сусанна.

— Вам это подсказывает ваша чуткая совесть? — спросил Егор Егорыч, устремляя пристальный взгляд на Сусанну.

— Да! — произнесла она твердым голосом.

— Ну, когда говорят ангелы, то им должно верить, — пробормотал Егор Егорыч и хотел было поцеловать руку у жены, но воздержался: подобное выражение того, что происходило в душе его, показалось ему слишком тривиальным. — Меня, впрочем, тут не одно это беспокоит, но и другое! — продолжал он. — Хорошо еще, когда Валерьян не понимает, что он натворил: он, называя вещи прямо, убийца Людмилы, он полуубийца вашей матери и он же полуубийца Крапчика; если все это ведомо его сознанию, то он живет в моральном аду, в аду на земле… прежде смерти!

— Пусть и испытает этот ад! — рассудила с своей стороны Сусанна. — Он может раскаяться и избегнуть ада вечного.

— Он непременно бы раскаялся, — кипятился Егор Егорыч, — когда бы около него был какой-нибудь духовный руководитель, а кто им может быть для него?.. Не супруга же его… Той самой надобна больше, чем ему, руководящая рука!.. Мне, что ли, теперь написать Валерьяну, я уж и не знаю? — присовокупил он в раздумье.

— Вам, по-моему, нечего писать ему в настоящую минуту! — заметила Сусанна. — Укорять его, что он женился на Катрин, вы не станете, потому что этим вы их только оскорбите! Они, вероятно, любят друг друга!.. Иное дело, если Валерьян явится к вам или напишет вам письмо, то вы, конечно, не отвергнете его!

— О, что об этом и говорить! — воскликнул Егор Егорыч. — Я не отвергал его тысячекратно и готов снова тысячекратно не отвергнуть!

Не ограничиваясь, впрочем, такого рода совещанием с своей юной супругой, Егор Егорыч рассказал о полученном им известии gnadige Frau и Сверстову, а также и о происшедшем по этому поводу разговоре между ним и женою. Gnadige Frau сразу же и безусловно согласилась во всем с мнением Сусанны и даже слегка воскликнула, кладя с нежностью свою костлявую руку на белую и тонкую руку Сусанны.

— Сама мудрость говорила вашими устами!

Но доктор сомнительно почесывал у себя в затылке.

— Все-таки я вижу, что малый может погибнуть! — произнес он. — Согласен, что писать к нему Егору Егорычу неловко, ехать самому тем паче, но не выкинуть ли такую штуку: не съездить ли мне к Валерьяну Николаичу и по душе поговорить с ним?

— По какому же праву ты приедешь в незнакомый тебе дом? — сделала первый вопрос gnadige Frau.

— Ах, боже мой, — закричал на это доктор, — скажу, что ездил на практику и, заблудившись, заехал, увидав городскую усадьбу!

— Но это будет ложь, и такая явная, что ее сейчас поймут; потом, что именно и о чем ты будешь говорить с господином Ченцовым? — поставила второй вопрос gnadige Frau.

— Я буду с ним говорить, — начал было довольно решительно доктор, — что вот Егор Егорыч по-прежнему любит Валерьяна Николаича и удивляется, почему он его оставил!

— И что же из этого может произойти? — поставила третий вопрос gnadige Frau.

— Произойдет, что Валерьян Николаич опять пожелает сблизиться с дядей, — отвечал ей доктор.

— Может это произойти? — спросила уже Егора Егорыча gnadige Frau.

— Нет, не может, — сознался тот с печальным выражением в лице, — и по многим причинам, из коих две главные: одна — его совесть, а другая — его супруга, которая не пожелает этого сближения!

— И я то же думаю! — подтвердила Сусанна.

— В таком случае вам, конечно, ваши семейные дела и отношения лучше знать! — уступил доктор.

— Конечно, лучше! — подхватила gnadige Frau. — А пока, как советовала Сусанна Николаевна, надобно ждать!

— Ждать так ждать! — сказал с тем же невеселым лицом Егор Егорыч и затем почти целую неделю не спал ни одной ночи: живая струйка родственной любви к Валерьяну в нем далеко еще не иссякла. Сусанна все это, разумеется, подметила и постоянно обдумывала в своей хорошенькой головке, как бы и чем помочь Валерьяну и успокоить Егора Егорыча.

На следующей неделе Марфины получили еще письмо, уже из Москвы, от Аггея Никитича Зверева, которое очень порадовало Егора Егорыча. Не было никакого сомнения, что Аггей Никитич долго сочинял свое послание и весьма тщательно переписал его своим красивым почерком. Оно у него вышло несколько витиевато, и витиевато не в хорошем значении этого слова; орфография у майора местами тоже хромала. Аггей Никитич писал:

«Милостивый государь, Егор Егорыч!

В тот час, когда, с ударом к заутрене светлого христова воскресения в почтамтской церкви, отец иерей возгласил: «Христос воскресе!», я получил радостное известие от ее превосходительства Натальи Васильевны Углаковой, что Вы сочетались браком с Сусанной Николаевной, и я уверен, что Ваше венчание освещали не одне восковые наши свечи, а и райский луч!»

Вот куда хватил мой милейший Аггей Никитич, насосавшись некоторыми масонскими трактатами, которые Егор Егорыч, верный своему обещанию, выслал Звереву немедленно же по приезде своем в деревню из Москвы.

Далее Аггей Никитич продолжал:

«Подполковница Миропа Дмитриевна Зудченко, у которой я занимаю теперь прежде бывшую квартиру почтеннейшей Юлии Матвеевны, поручила мне передать Вам поздравление с тем же событием, и оба мы возносим наши теплые мольбы к зиждителю вселенной о ниспослании благословения на Ваше потомство. Вместе с тем я беру смелость прибегнуть к Вашему великодушному сердцу».

Излагаемое потом в письме Аггея Никитича явно было ему диктуемо Миропою Дмитриевною, потому что имело чисто деловой характер.

«На днях я узнал, — писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), — узнал, что по почтовому ведомству очистилось в Вашей губернии место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему о получении этого места».

Опять-таки Аггей Никитич при этом выразился не точно, говоря: я и я; гораздо было бы правдивее ему сказать: я, по настойчивому внушению Миропы Дмитриевны, решился обратиться к Александру Яковлевичу.

«На такое мое ходатайство его превосходительство мне изволил ответить»…

По случаю слова изволил Аггей Никитич имел продолжительный спор с Миропой Дмитриевной, находя, что такое выражение слишком лакейское, и по-солдатски просто бы следовало сказать: «его превосходительство приказал».

— Пишите, пожалуйста, как я вам говорю: я знаю, как пишутся такие письма! — настаивала на своем Миропа Дмитриевна и стала затем прямо диктовать Аггею Никитичу: — «Его превосходительство изволил ответить, что назначение на это место зависит не от него, а от высшего петербургского начальства и что он преминет написать обо мне рекомендацию в Петербург, а также его превосходительство приказал мне…»

— Вот где следует сказать приказал! — заметила Миропа Дмитриевна Аггею Никитичу, который на этот раз, не ответив ей ничего, не переставал писать: — «приказал попросить покорнейше и Вас о такой же рекомендации высшему петербургскому начальству».

Егор Егорыч, разумеется, не медля ни минуты, написал к князю Голицыну ходатайство об определении Зверева, и тот через две же недели был назначен на просимое им место. Получив официальное уведомление о своем определении, Аггей Никитич прежде всего сказал о том Миропе Дмитриевне. Оно иначе и быть не могло, потому что во дни невзгоды, когда Аггей Никитич оставил военную службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни, что он считал ее за самую близкую себе родню: во-первых, она настоятельно от него потребовала, чтобы он занял у нее в доме ту половину, где жила адмиральша, потом, чтобы чай, кофе, обед и ужин Аггей Никитич также бы получал от нее, с непременным условием впредь до получения им должной пенсии не платить Миропе Дмитриевне ни копейки. Против этого условия Аггей Никитич сильно восставал, ибо он все-таки имел капиталец рублей в пятьсот ассигнациями, имел много вещей, которые можно было продать, но Миропа Дмитриевна и слышать ничего не хотела.

— Неужели же, Аггей Никитич, вы до сих пор не считаете меня вашим лучшим другом, — говорила она прискорбным тоном, — и думаете, что я не готова для вашего спокойствия пожертвовать всем на свете?

— Благодарю вас, — сказал на это майор, пожимая по старой привычке плечами, как будто бы они были еще в эполетах, — но согласитесь, что я не имею никакого права пользоваться вашей добротой.

— Ах, тут никакой нет доброты, тут другое! — воскликнула Миропа Дмитриевна, вспыхнув при этом в лице.

Покраснел также и Аггей Никитич.

— И почему вы думаете, что не имеете права этим пользоваться? — присовокупила Миропа Дмитриевна.

Аггей Никитич опять слегка пожал плечами.

— Потому что я мужчина и сам себе должен хлеб добывать, — проговорил он.

— А я женщина и тоже могу зарабатывать для себя и для других! — возразила ему Миропа Дмитриевна. — Кроме того, я имею безбедное состояние!.. Значит, об этом и говорить больше нечего — извольте жить, как я вам приказываю!

Аггея Никитича хоть и покоробливало, но он подчинился желанию Миропы Дмитриевны, и таким образом они стали обитать в весьма близком соседстве, сохраняя совершеннейшую непорочность и чистоту отношений.

Когда Миропа Дмитриевна услыхала от Аггея Никитича об его назначении в губернию, то сначала как будто бы и ничего, даже обрадовалась, хотя все-таки слезы тут же заискрились на ее глазах.

— Поздравляю вас, от души поздравляю! — проговорила она.

Затем последовавший обед шел как-то странно, и видно было, что Зверев и Миропа Дмитриевна чувствовали большую неловкость в отношении друг друга, особенно Аггей Никитич, который неизвестно уж с какого повода заговорил вдруг о Канарском.

— Да-с, это был полячок настоящий, с гонором и с душой! — сказал он.

— Кто это такой? — переспросила Миропа Дмитриевна с удивлением и неудовольствием.

— Канарский — польский бунтовщик и революционер, — объяснил Аггей Никитич.

— Но с какой же стати он пришел вам в голову? — продолжала с тем же недоумением Миропа Дмитриевна.

— Да так, случайно! — отвечал опешенный этим вопросом Аггей Никитич, так как он вовсе не случайно это сделал, а чтобы отклонить Миропу Дмитриевну от того разговора, который бы собственно она желала начать и которого Аггей Никитич побаивался. — Мне пришлось раз видеть этого Канарского в одном польском доме, — продолжал он рассказывать, — только не под его настоящей фамилией, а под именем Януша Немрава.

— Что это такое: Януш Немрава? — произнесла насмешливым и досадливым голосом Миропа Дмитриевна.

— Это по-польски значит: неловкий, — пояснил ей Аггей Никитич, — хотя Канарский был очень ловкий человек, говорил по-русски, по-французски, по-немецки и беспрестанно то тут, то там появлялся, так что государь, быв однажды в Вильне, спросил тамошнего генерал-губернатора Долгорукова: «Что творится в вашем крае?» — «Все спокойно, говорит, ваше императорское величество!» — «Несмотря, говорит, на то, что здесь гостит Канарский?» — и показал генерал-губернатору полученную депешу об этом соколе из Парижа!

— Но неужели же его и до сих пор не поймали? — поспешила перебить его Миропа Дмитриевна, от души желавшая этому Канарскому в землю провалиться, чтобы только Аггей Никитич прекратил о нем свое разглагольствование.

— Как не поймать?.. Пойман уж!.. Мне недавно встретился один наш офицер из Вильны и рассказывал, что Канарского сцапали в дороге и он теперь содержится в упраздненном базильянском монастыре […базильянский монастырь. – Речь идет об одном из возникших в XVII веке монастырей греко-униатского вероисповедания.]… Я держал там иногда караул; место, доложу вам, крепкое… хотя тот же офицер мне рассказывал, что не только польского закала офицерики, но даже наши чисто русские дают большие льготы Канарскому: умен уж очень, каналья, и лукав; конечно, строго говоря, это незаконно, но что ж делать?.. И я бы так же, рассуждая по-человечески, поступал!.. Он не разбойник же в самом деле, а только поляк закоснелый.

— А вот если бы вы попались Канарскому и другим полякам, так они с вами так бы нежничать не стали, извините вы меня! — заметила с озлоблением Миропа Дмитриевна.

— Стали бы! — сказал утвердительно Аггей Никитич. — Поверьте, поляки народ благородный и великодушный!

— У вас все обыкновенно добрые и благородные, — произнесла с тем же озлоблением Миропа Дмитриевна, и на лице ее как будто бы написано было: «Хочется же Аггею Никитичу болтать о таком вздоре, как эти поляки и разные там их Канарские!»

— Нет-с, не все, вы ошибаетесь! — возразил Аггей Никитич и встал, воспользовавшись тем, что обед весь был съеден.

— Куда же вы? Посидите еще со мной и не уходите! — произнесла Миропа Дмитриевна жалобным голосом.

— Не могу, мне еще надобно поразобраться с моими вещами; мундир я тоже думаю заказать здесь, чтобы явиться к Александру Яковличу и поблагодарить его.

Миропа Дмитриевна потупилась, понимая так, что Аггей Никитич опять-таки говорит какой-то вздор, но ничего, впрочем, не возразила ему, и Зверев ушел на свою половину, а Миропа Дмитриевна только кинула ему из своих небольших глаз молниеносный взор, которым как бы говорила: «нет, Аггей Никитич, вы от меня так легко не отделаетесь!», и потом, вечером, одевшись хоть и в домашний, но кокетливый и отчасти моложавый костюм, сама пришла к своему постояльцу, которого застала в халате. Он ужасно переконфузился и бросился было в другую комнату, чтобы поприодеться.

— Не смейте этого делать! — остановила его повелительным тоном Миропа Дмитриевна.

— Но это невозможно! — возразил было Аггей Никитич. — Ваша прислуга может бог знает что подумать!

— Прислуга моя ничего не посмеет подумать! — сказала, величественно усмехнувшись, Миропа Дмитриевна. — Сядьте на свое место!

Аггей Никитич опустился на занимаемый им до того стул, конфузливо спеша запахнуть свой не совсем полный и довольно короткий халат, а Миропа Дмитриевна поместилась несколько вдали на диване, приняв хоть и грустную отчасти, но довольно красивую позу.

— Что же вы тут поделывали?.. Может быть, я вам помешала? — спросила она тоже грустным голосом.

— Я… ничего особенного не делал и очень рад, что вы пришли ко мне… я должен еще заплатить вам мой долг!

И с этими словами Аггей Никитич вынул слегка дрожащими руками из столового ящика два небольшие столбика червонцев, которые были им сбережены еще с турецкой кампании. Червонцы эти он пододвинул на столе к стороне, обращенной к Миропе Дмитриевне.

— Вы мне нисколько не должны, — проговорила она, не поднимаясь с дивана и держа руки скрещенными на несколько приподнятой, через посредство ваты, груди: Миропа Дмитриевна знала из прежних разговоров, что Аггею Никитичу больше нравятся женщины с высокой грудью.

— Миропа Дмитриевна, вы меня этим оскорбляете, — сказал он, как-то мрачно потупляясь.

— А вы меня еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, — продолжала она, — останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая ту минуту, когда в первый раз встретилась с вами!

У Аггея Никитича выступил даже пот на лбу: то, что он смутно предчувствовал и чего ожидал, началось осуществляться. Он решительно не находился, что бы ему такое сказать.

— Впрочем, Аггей Никитич, я вас нисколько не упрекаю; вы всегда держали себя как благородный человек, — говорила между тем Миропа Дмитриевна, — и никогда не хотели воспользоваться моею женскою слабостью, хотя это для меня было еще ужаснее! — и при этом Миропа Дмитриевна вдруг разрыдалась.

Аггея Никитича точно кто острым ножом ударил в его благородное сердце. Он понял, что влюбил до безумия в себя эту женщину, тогда как сам в отношении ее был… Но что такое сам Аггей Никитич был в отношении Миропы Дмитриевны, — этого ему и разобрать было не под силу.

— Любя вас так много, — объясняла она сквозь слезы, — мне было бы нетрудно сделаться близкой вам женщиной: стоило только высказать вам мои чувства, и вы бы, как мужчина, увлеклись, — согласитесь сами!

— Увлекся бы! — не заперся Аггей Никитич, вспомнив многие случаи своей жизни, за которые он после знакомства своего и бесед с Егором Егорычем презирал себя.

— Но я этого не сделала, потому что воспитана не в тех правилах, какие здесь, в Москве, у многих женщин! — текла, как быстрый ручей, речь Миропы Дмитриевны. — Они обыкновенно сближаются с мужчинами, забирают их в свои ручки и даже обманут их, говоря, что им угрожает опасность сделаться матерями…

Аггей Никитич на это только пыхтел; в голове и в сердце у него происходила бог знает какая ломка и трескотня. То, что он по нравственному долгу обязан был жениться на Миропе Дмитриевне, — это было решено им, но в таком случае предстояло изменить постоянно проповедуемой им аксиоме, что должно жениться на хорошенькой! «Но почему же Миропа Дмитриевна и не хорошенькая?» — промелькнула в его голове мысль. Противного и отталкивающего он в ней ничего не находил; конечно, она была не молода и не свежа, — и при этом Аггей Никитич кинул взгляд на Миропу Дмитриевну, которая сидела решительно в весьма соблазнительной позе, и больше всего Звереву кинулась в глаза маленькая ножка Миропы Дмитриевны, которая действительно у нее была хороша, но потом и ее искусственная грудь, а там как-то живописно расположенные на разных местах складки ее платья. Надо всем этим, конечно, преобладала мысль, что всякий человек должен иметь жену, которая бы его любила, и что любви к нему Миропе Дмитриевне было не занимать стать, но, как ни являлось все это ясным, червячок сомнения шевелился еще в уме Аггея Никитича.

— Миропа Дмитриевна, скажу вам откровенно, — начал он суровым голосом, — я человек простой и нехитростный, а потому не знаю хорошенько, гожусь ли я вам в мужья, а также и вы мне годитесь ли?

— Вы мне годитесь, и я вам гожусь, — ответила Миропа Дмитриевна. — Может быть, вы иногда будете фантазировать о молоденьких женщинах…

— Нет, я больше не буду фантазировать об этом: я теперь постарел, и мне, главное, одно надо — как можно больше учиться и читать и прежде всего повидаться с Егором Егорычем.

— С Егором Егорычем вы повидаетесь, как мы только поедем на вашу службу, и я вместе с вами заеду к нему и поучусь у него.

— Не мешает это никому! — заметил Аггей Никитич, мотнув глубокомысленно головой.

Конечно, Миропа Дмитриевна, по своей практичности, втайне думала, что Аггею Никитичу прежде всего следовало заняться своей службой, но она этого не высказала и намерена была потом внушить ему, а если бы он не внял ей, то она, — что мы отчасти знаем, — предполагала сама вникнуть в его службу и извлечь из нее всевозможные выгоды, столь необходимые для семейных людей, тем более, что Миропа Дмитриевна питала полную надежду иметь с Аггеем Никитичем детей, так как он не чета ее первому мужу, который был изранен и весь больной.