Масоны

Запущенное Петром Григорьичем Синьково с каждым днем возобновлялось и застраивалось. Прежде всего большой дом был исправлен внутри: мраморные стены в зале, лопнувшие в некоторых местах, были сделаны совершенно заново; гостиная оклеилась начавшими тогда входить в употребление насыпными суконными обоями зеленого цвета; боскетная была вновь расписана; но богаче всего, по желанию Катрин, украсилась их общая с супругом спальня: она вся была обита в складку розовым штофом; мебель в ней имела таковую же обивку. Прежняя обыкновенная печь в спальне заменилась затейливым камином, и в конце концов брачная кровать молодых представляла нечто невероятное: она была широчайшая, из цельного красного дерева, и в обеих спинках ее были вделаны огромные зеркала, так что всякий, ложившийся на эту кровать, видел себя с головы до ног. За этой кроватью, да и вообще за многими вещами и даже мастерами управляющий нарочно ездил в Москву. Мебель, бронза и посуда были перевезены в Синьково из городского дома Петра Григорьича. Флигеля и избы для дворни тоже были поправлены с подошвы. Об этом собственно позаботился Ченцов, говоривший, что нельзя людей держать в хлевах и развалинах, и вообще он приказал управляющему значительно улучшить содержание дворовых людей сравнительно с тем, какое они имели у Петра Григорьича, который держал их на такой антониевской пище, что некоторые из дворни его в праздники ходили христарадничать. Пожелал также Ченцов, чтобы в Синьково был переведен и большой конский завод, находившийся у Петра Григорьича в усадьбе, некогда подаренной ему императором Павлом и которую Крапчик благоустраивал до последней степени. Завод оказался весьма хорошим и многочисленным, так что для него пришлось выстроить новый, обширный и красивый, по своему фасаду, конский двор. Кроме конского завода, Катрин велела также перевести из отцовской усадьбы и псовую охоту, которая у Петра Григорьича была немаленькая и с достаточным числом приученных охотников. Словом, Ченцовы устроили свою деревенскую жизнь совершенно на широкую ногу русских бар. Одно, что они не знакомились ни с кем из соседей, да, признаться сказать, и не с кем было, потому что близко от них никого не жило из помещиков; знакомиться же с чиновниками уездного города Катрин не хотела, так как они ее нисколько не интересовали, а сверх того очень возможно, что в их кругу могла найтись какая-нибудь хорошенькая дама, за которой ее Валерьян, пожалуй, приволокнется. Такое опасение Катрин, кажется, было по меньшей мере преждевременно, ибо Ченцов пока еще совершенно был поглощен пылкою любовью своей супруги и потом искренно развлекался забавами Немврода: он охотился с псовой охотой, в которой иногда участвовала очень бойко и смело ездившая верхом Катрин, одетая в амазонку, в круглую мужскую шляпу и с нагайкой в руке; катались также молодые супруги в кабриолете на рысистом бегуне, причем Катрин всегда желала сама править, и Ченцов, передав ей вожжи, наблюдал только, чтобы лошадь не зарвалась очень; но Катрин управляла ею сильно и умело. С наступлением глубокой осени, конечно, все эти удовольствия должны были прекратиться; единственным развлечением для моих супругов остались пение и музыка по вечерам, которые обыкновенно оканчивались небольшими оргиями за ужином. Задумал было Валерьян приняться за чтение, но в библиотеке Петра Григорьича, тоже перевезенной из его городского дома и весьма немноготомной, оказались только книги масонского содержания, и, к счастью, в одном маленьком шкафике очутился неизвестно откуда попавший Боккачио [Боккачио – Боккаччо Джованни (1313—1375) – итальянский писатель-гуманист, автор «Декамерона».] на французском языке, за которого Ченцов, как за сокровище какое, схватился и стал вместе с супругою целые вечера не то что читать, а упиваться и питаться сим нескромным писателем. Катрин тоже восхищалась этим чтением до такой степени, что, слушая описание некоторых сцен, она чувствовала даже легкую дрожь во всем теле. Боккачио наконец был прочтен. Ченцов, не зная, чем заменить его, спросил однажды управляющего, не играет ли он в карты.

— Нет! — ответил тот.

— И ни во что не играете?

— В шашки играю! — проговорил управляющий, улыбаясь.

— Ну, давайте хоть в шашки! — воскликнул Ченцов, обрадовавшись и тому.

Тулузов сел с ним играть и с первой же партии разбил весьма, кажется бы, недурно игравшего Ченцова в пух и прах. Самолюбие того было несколько затронуто.

Он предложил управляющему другую партию, третью, четвертую, и все их проиграл.

— Где вы так отлично выучились играть в шашки? — полюбопытствовал он.

— У меня монах один знакомый был, и я к нему мальчиком еще ходил и часто с ним играл! — объяснил управляющий.

Начав после того почти каждый вечер играть с Тулузовым в шашки, Ченцов все более и более убеждался, что тот, кроме своего ума и честности, был довольно приятный собеседник, и в силу того Валерьян Николаич однажды сказал жене:

— Катрин, я непременно желаю, чтобы Василий Иваныч обедал с нами; он не лакей наш и обедает там где-то, я и не знаю… тем больше, что теперь он чиновник даже и — что важней всего — нужнейший нам человек!

На это желание мужа Катрин немножко поморщилась: прежде всего ей не понравилось, что на их обеденных беседах будет присутствовать посторонний человек, а Катрин все часы дня и ночи желала бы оставаться с глазу на глаз с мужем; сверх того, не имея ничего против управляющего и находя его умным и даже, по наружности своей, красивым, она вместе с тем чувствовала какую-то непонятную неловкость от его лукаво-рысьего взгляда. Не сказав, впрочем, об этом мужу, Катрин проговорила с покорностью: «Как тебе угодно!», и Василий Иваныч с того же дня стал обедать за одним столом с своими господами. Держал он себя при этом весьма сдержанно, и если что начинал говорить, то непременно или нужное для его господ, или деловое вообще.

Но, как бы ни было, все эти развлечения Ченцову скоро надоели до тошноты, и он принялся умолять жену поехать на зиму в Москву и провести там месяца два. Катрин с полным удовольствием готова была исполнить эту просьбу, но ее только пугало и останавливало чувство ревности.

— А если ты в Москве начнешь ухаживать за какой-нибудь другой женщиной?.. — сказала она откровенно мужу.

— О, господи! — воскликнул Ченцов. — Разве, будучи тебе мужем, достанет еще силы на это?

— Как кажется!.. — отозвалась Катрин, потупляясь несколько. — Изволь, мы поедем; но вот мое условие: веселись ты в Москве, как тебе угодно, только и я с тобою буду участвовать во всех твоих развлечениях.

— Сделай милость! — отвечал, не подумав, Ченцов.

В конце декабря молодые супруги отправились в Москву в сопровождении повара, лакеев, горничных, лошадей выездных и экипажей. Посланный еще заранее туда управляющий нанял для них целый барский дом с мебелью. Ченцовы, впрочем, не возобновили никаких своих прежних знакомств и стали развлекаться общественными удовольствиями: они разъезжали по Москве в своих дорогих экипажах и на доморощенных рысаках; гуляли среди самого высшего света по Тверскому бульвару; ездили на Кузнецкий мост, где накупали всевозможных модных безделушек, и, между прочим, Ченцов приобрел у Готье все сочинения Поль-де-Кока для развлечения себя и своей супруги. Катрин сделала себе туалет первой щеголихи; Ченцов тоже оделся утонченным петиметром, но вместе с тем ему хотелось и другого: ему хотелось, например, заехать в Английский клуб, пообедать там, а главное, поиграть в карты в серьезненькую, но Катрин ему напомнила его обещание не бывать нигде без нее, и Ченцов повиновался. Вечера молодые супруги проводили по большей части в театрах и по преимуществу в балетах, откуда, возвращаясь прямо домой, они садились за прекрасно приготовленный им старым поваром ужин, за которым, мучимые возбужденною в театре жаждою, выпивали значительное количество шампанского. Бывали также Ченцовы несколько раз в маскарадах Дворянского собрания, причем Катрин ходила неразлучно с мужем под руку, так что Валерьян Николаич окончательно увидал, что он продал себя и теперь находится хоть и в золотой, но плотно замкнутой клетке; а потому, едва только наступил великий пост, он возопиял к жене, чтобы ехать опять в деревню, где все-таки ему было попривольнее и посвободнее, а сверх того и соблазнов меньше было. Катрин тоже рада была уехать из Москвы: ее очень утомляло это беспрерывное смотрение за мужем. По всем сим обстоятельствам, супруги, с прилетом жаворонков, были уже в Синькове, с приездом куда Ченцов принялся просто-напросто дурить: он сам объезжал совершенно неприезженных лошадей, — те его разбивали и раз даже чуть не сломали ему шеи. Катрин плакала и умоляла его не делать этого, но Ченцов не слушал ее и точно бы искал смерти в этой забаве. Напиваться он начал не только на ночь, но и за обедом. Видимо, что его внутри что-то такое грызло и не давало ему минуты покоя.

За одним из ужинов между супругами произошел довольно колкий спор, несколько характеризующий разность их мировоззрений. Они заговорили о весьма скандалезной сцене в романе Поль-де-Кока.

— Что за страсть у Поль-де-Кока описывать все это с такси насмешкой? — заметила Катрин.

— Да чего же это иного, кроме насмешки, и стоит! — возразил с гримасой Ченцов.

— Как чего иного, когда это высшая поэзия! — произнесла Катрин, удивленная словами мужа.

— Хороша поэзия!.. — отозвался презрительно Ченцов.

— Но ты же называл это самым привлекательным наслаждением в жизни! — хотела было Катрин поймать мужа на его собственных словах.

— Пьяному многое покажется привлекательным! — сказал он, будучи сам на этот раз почти не пьян.

— Я не знала, что вам только пьяному так это казалось и кажется!.. — проговорила с ударением и с заметным неудовольствием Катрин, совершенно искренно: читавшая любовь, со всеми ее подробностями, за высочайшую поэзию, и затем она с гневным уже взором присовокупила: — Значит, про тебя правду говорили, что ты совершенно испорченный человек!

— Может быть, я и испорченный человек, но не стану называть небом то, что и животным не кажется, я думаю, небом, а чистой землицей и грязцой!..

Катрин очень хорошо, разумеется, понимала, что муж этими словами язвил ее, и язвил умышленно.

— Мне это представлялось небом только с вами, а вы, я не знаю, со сколькими пользовались этим небом!

— Мне никогда не казалось это небом, а потому я в этом случае всегда был ищущий!

— И нашедший, вероятно, это небо с Людмилой, которая была такая неземная! — проговорила с насмешкой Катрин.

Об идеальности Людмилы Ченцов, и особенно последнее время, неоднократно говорил Катрин, которую, конечно, оскорбляли такие отзывы мужа о прежнем предмете его страсти, и она только силою характера своего скрывала это.

— Да, действительно, — отвечал на этот раз уже прямо Ченцов, выпивая стакан вина, — Людмила была единственная женщина, в любви которой для меня существовал настоящий рай!

Услышав такой ответ, Катрин не стала больше говорить и, порывисто встав с своего места, ушла в спальню.

Допив все оставленное на столе вино, поднялся также и Ченцов и ушел, но только не в спальню к жене, а в свой кабинет, где и лег спать на диван.

Это была первая ночь, которую супруги со дня их брака провели врозь.

Поутру Катрин думала нежностью поправить дело и до чаю еще вышла в кабинет к мужу. Ченцов, одетый в охотничий костюм, сидел, насупившись, перед туалетным столом.

— Ты прости меня! — сказала Катрин, обнимая и целуя его.

— В чем мне тебя прощать? — возразил ей Ченцов. — Ты ни в чем не виновата, и если тут кого прощать и извинять следует, так это твою натуру!

— Но и твою натуру тоже надобно немножко прощать! — продолжала, едва владея собой, Катрин в том же кротком тоне.

— Ну, что тут толковать об этом?.. Друг друга стоим!.. Я прежде еще знал это! — проговорил Ченцов, вставая и надевая на себя через плечо ружье и прочие охотничьи принадлежности.

— Разве ты уходишь, и уходишь в такую минуту?! — спросила с ужасом Катрин.

Ченцов ничего ей не ответил и ушел. Целый день он бродил по полям и по лесу и, возвратясь довольно поздно домой, почти прокрался в кабинет, позвал потихоньку к себе своего камердинера и велел ему подать себе… не есть, — нет, а одного только вина… и не шампанского, а водки. Лакей исполнил это приказание и принес огромный графин с ерофеичем, который держался в доме для угощения церковного причта. Ченцов отослал камердинера спать и, по уходе того, взял графин и через горлышко вытянул его почти до дна. Глаза у него сразу осовели. Он хотел было лечь на диван, но в то время вошла Катрин в одном белье и чулках; волосы ее были растрепаны и глаза воспалены от слез.

— Пойдем ко мне!.. Ты не должен и не смеешь тут спать! — сказала она мужу.

Тот насмешливо посмотрел на нее.

— В таком виде могу, — проговорил он совсем пьяным голосом, Катрин взяла его за руку и увела с собой.

Не для услады своей и читателя рассказывает все это автор, но по правдивости бытописателя, ибо картина человеческой жизни представляет не одни благоухающие сердечной чистотой светлые образы, а большею частию она кишит фигурами непривлекательными и отталкивающими, и в то же время кто станет отрицать, что на каждом авторе лежит неотклонимая обязанность напрягать все усилия, чтобы открыть и в неприглядной группе людей некоторые, по выражению Егора Егорыча, изящные душевные качества, каковые, например, действительно и таились в его племяннике? Ченцов, прежде всего, по натуре своей был великодушен: на дуэли, которую он имел с человеком, соблазнившим его первую жену, он мог, после промаха того, убить его наверняк, потому что имел право стрелять в своего врага на десяти шагах; но Ченцов не сделал того, а спросил противника, даст ли он клятву всю жизнь не покидать отнятой им у него женщины. Противник, струсив, поклялся ему в том, и Ченцов выстрелил на воздух. С дворовыми и крестьянами он был добр и мягок до глупости, хоть в то же время не щадил целомудрия разных молодых девушек и женщин, да те, впрочем, и сами были рады тому: очень он им нравился своей молодцеватостью и своим залихватским удальством. Ченцов, говоря дяде, что он, как Дон-Жуан, вероятно, невдолге бухнется в пропасть, — сказал не фразу: в нем, в самом деле, было несколько общих черт с испанским героем. «Ну, Ченцов еще так себе! Может быть, это и правда! — предчувствую я, что скажут мне мысленно мои читательницы. — Но ваша Катрин, согласитесь!..» А Катрин вот что такое, сударыни, отвечаю я им заранее: — Катрин прежде всего недюжинное существо и не лимфа, условливающая во многих особах прекрасного пола всевозможные их добродетели. Пылкая в своих привязанностях и гневливая в то же время, она была одной из тех женщин, у которых, как сказал Лермонтов, пищи много для добра и зла, и если бы ей попался в мужья другой человек, а не Ченцов, то очень возможно, что из нее вышла бы верная и нежная жена, но с Валерьяном Николаичем ничего нельзя было поделать; довести его до недолгого раскаяния в некоторые минуты была еще возможность, но напугать — никогда и ничем. К несчастию, к последнему-то способу Катрин была более склонна, чем к первому, и не прошло еще года их свадьбе, как не оставалось уже никакого сомнения, что Ченцов механически разговаривал с женой, механически слушал ее пение, механически иногда читал ей, но уже не Боккачио и не Поль-де-Кока, а некоторые весьма скучные и бестолковые масонские сочинения из библиотеки Петра Григорьича, что он явно делал на досаду Катрин, потому что, читая, всегда имел ядовито-насмешливую улыбку и был несказанно доволен, когда супруга его, томимая скукой от такого слушания, наконец, начинала зевать. При столь натянутых отношениях к жене, Ченцов между тем сблизился с управляющим почти на дружескую ногу.

Раз вечером Катрин была больна и лежала у себя в спальне, а Ченцов в своем кабинете пил шампанское и играл с Тулузовым в шашки.

— Ах, милейший Василий Иваныч, — сказал он, — вы, вероятно, не ведаете, какое тяжелое положение для человека быть женатым!

— Почему? — спросил тот как бы совершенно наивным голосом.

— По очень простой причине: человек тут прикован и скован!

Управляющий на это молчал.

— Может быть, для других это и ничего… удобно даже, — продолжал Ченцов, — но для меня нет!

Тулузов продолжал молчать.

— Я во всю жизнь мою, — снова продолжал Ченцов, закурив при этом новую трубку табаку и хлопнув залпом стакан шампанского, — никогда не мог жить с одной женщиной, и у меня всегда их было две и три!

— Это и для всех приятнее, чем с одной, — отозвался, наконец, управляющий.

— Ну, а вы сами как по этой части поступаете? — спросил его Ченцов.

— Мне как случится… я человек занятой, — объяснил управляющий.

— Ну, а я так нет!.. Я не таков! — возразил, смеясь, Ченцов. — Не знаю, хорошее ли это качество во мне или дурное, но только для меня без препятствий, без борьбы, без некоторых опасностей, короче сказать, без того, чтобы это был запрещенный, а не разрешенный плод, женщины не существует: всякая из них мне покажется тряпкой и травою безвкусной, а с женою, вы понимаете, какие же могут быть препятствия или опасности?!.

Тулузов на это опять ничего не сказал и только усмехнулся.

— Ужасно бы мне теперь, — признаюсь вам, как другу своему, — ужасно бы хотелось найти здесь такое местечко, где бы именно можно было таинственно наслаждаться.

Говоря это, Ченцов пристально глядел в лицо управляющего; тот же держал свои глаза опущенными на шахматную доску.

— Есть здесь такие места?.. Скажите мне откровенно, и вы мне сделаете в этом случае истинное благодеяние; иначе я такой пошлой жизни, какая выпала в настоящее время мне на долю, не вынесу и застрелюсь.

— Зачем стреляться? — возразил, усмехнувшись, управляющий. — Таких мест здесь даже очень много.

— Где ж они именно? — допрашивал Ченцов.

— В каждой почти деревне, — отвечал управляющий.

— На посиделки, что ли, к ним ехать надобно?

— Посиделок здесь нет, — произнес, как бы нечто обдумывая, управляющий, — но мужики здешние по летам все живут на промыслах, и бабы ихние остаются одне-одинехоньки, разве с каким-нибудь стариком хворым или со свекровью слепой.

— Это отлично! — воскликнул Ченцов с восторгом. — И есть между ними хорошенькие?

— Есть, и даже вот в деревне Катерины Петровны, в Федюхине, у одного мужика-пчеловода есть сноха — прелесть что такое, и лицо-то у ней точно не крестьянское!

— Но как же бы повидать ее и познакомиться с ней? — расспрашивал уже задыхающимся от волнения голосом Ченцов. — Не могу же я зря ехать в деревню, не зная, где, что и как?.. Вы поруководствуйте меня!

Управляющий на это отрицательно качнул головой.

— Нет-с, мне вас, Валерьян Николаич, в этом нельзя руководствовать! — сказал он. — Вы изволите, конечно, понимать, что я человек подчиненный вам и еще больше того Катерине Петровне; положим, я вас научу всему, а вы вдруг, как часто это между супругами бывает, скажете о том Катерине Петровне!

— Oh, mon Dieu, mon Dieu! — воскликнул Ченцов. — Скажу я Катерине Петровне!.. Когда мне и разговаривать-то с ней о чем бы ни было противно, и вы, может быть, даже слышали, что я женился на ней вовсе не по любви, а продал ей себя, и стану я с ней откровенничать когда-нибудь!.. Если бы что-либо подобное случилось, так я предоставляю вам право ударить меня в лицо и сказать: вы подлец! А этого мне — смею вас заверить — никогда еще никто не говорил!.. Итак, вашу руку!..

Говоря это, Ченцов пил стакан за стаканом шампанское.

Управляющий подал ему руку, которую Ченцов сильно потряс и проговорил настойчивым голосом:

— Как это сделать, вы должны мне про то сказать!

— Сделать это, — начал управляющий, по-прежнему опустив глаза на шахматную доску, — можно так: в нашем приходском селе проживает одна старуха — Арина Семенова; она слывет знахаркой и свахой… Через нее, полагаю, можно сделать всякое знакомство.

— И что же, к ней я могу прямо приехать? — спросил Ченцов.

— В какой угодно вам час дня и ночи, — проговорил управляющий.

— Merci, мой друг, merci! — благодарил Ченцов, еще раз пожимая крепко руку Тулузову и даже целуя его, не ведая нисколько, кого он лобызает!