Масоны

Возвратясь в Москву, Егор Егорыч нашел Рыжовых мало сказать, что огорченными, но какими-то окаменелыми от своей потери; особенно старуха-адмиральша на себя не походила; она все время сидела с опустившейся головой, бессвязно кой о чем спрашивала и так же бессвязно отвечала на вопросы. О горе своем Рыжовы почти не говорили, как не говорил о том и Егор Егорыч, начавший у них бывать каждый день. Кажется, если бы кто-нибудь из них слово упомянул о Людмиле, то все бы разрыдались, — до того им было жаль этого бедного существа. Егор Егорыч, конечно, ни одним звуком не позволял себе спросить Сусанну о посланных ей книгах и о том, какое впечатление она почерпнула из них; но Сусанна, впрочем, сама заговорила об этом.

— Я ваших книг очень мало еще успела прочесть! — сказала она.

— О, бог с ними!.. Такое ли теперь время!

— Я прежде всего стала было читать Сен-Мартена и…

— И?.. — поспешил ее спросить Егор Егорыч.

— И очень мало понимала его.

Егор Егорыч нахмурился и потер себе лоб.

— Это понятно! — проговорил он. — Я со временем буду руководить вас несколько при чтении.

— Пожалуйста! — протянула Сусанна.

Вместо того, чтобы начать свое руководство со временем, Егор Егорыч, по свойственной ему нетерпеливости и торопливости, в тот же день, приехав после этого разговора с Сусанной домой, принялся составлять для нее экстракт из книги Сен-Мартена.

«Что истина существует, — накидывал он своим крупным почерком, — это так же непреложно, как то, что существуете вы, я, воздух, земля, и вящим доказательством сего может служить, что всяк, стремящийся отринуть бытие истины, прежде всего стремится на место ее поставить другую истину».

Отделивши чертой этот тезис, он продолжал:

«Добро для всякого существа есть исполнение сродственного ему закона, а зло есть то, что оному противится; но так как первоначальный закон есть для всех един, то добро, или исполнение сего закона, должно быть и само едино и без изъятия истинно, хотя бы собой и обнимало бесконечное число существ».

Еще раз отчеркнувши на этом месте, Егор Егорыч писал далее:

«Но откуда же начало зла проистекло?.. Не в природе же бога оно таится?.. Не самолично же оно и не равносильно добру?.. Оно, как я уже в предыдущем параграфе определил, есть неисполнение существами, по данной им свободе, своего прирожденного закона; примеры тому: падение сатаны, падение Адама и Евы. Господь бог так благ к высшим существам мироздания, что не хотел их стеснить даже добром. Они могут исполнять законы добродетели и не исполнять их, и только с удалением от добра они все больнее будут чувствовать страдания. Положения эти признавали все великие учители церкви, и на них же утвердил основание своей книги Сен-Мартен».

На этом месте снова черта и снова продолжение:

«Если существа свободны, — может быть, скажете вы, — то они могут делать все, что пожелают!.. Нет, не все! — возражаю я. Нам дана воля, которая слагается из разума и чувства, и этими двумя орудиями должна ограничиваться наша свобода. Положим, я хочу нечто сделать, про что мой разум неодобрительно мыслит, и я должен воздержаться от сего. Положим, я, обуреваемый грубыми плотскими пожеланиями моего темперамента, стремлюсь осуществить, что противно мне и от чего отвращается мое чувство, — опять следует воздержаться и уклониться».

Тихие шаги вошедшего в комнату Антипа Ильича прервали занятия Егора Егорыча.

— Вас желает видеть подполковница Зудченко!.. — доложил он своим кротким голосом.

Егор Егорыч изобразил на лице своем удивление.

— Они говорят, что у них живет на квартире адмиральша Рыжова! — присовокупил Антип Ильич.

— Проси, проси! — затараторил Егор Егорыч, видимо, испугавшийся даже этого посещения.

Приглашенная Антипом Ильичом Миропа Дмитриевна вошла. Она была, по обыкновению, кокетливо одета: но в то же время выглядывала несколько утомленною и измученною: освежающие лицо ее притиранья как будто бы на этот раз были забыты; на висках ее весьма заметно виднелось несколько седых волос, которые Миропа Дмитриевна или не успела еще выдернуть, или их так много вдруг появилось, что сделать это оказалось довольно трудным.

— Позвольте вам рекомендовать себя! — начала она, делая почтительный и низкий реверанс перед Егором Егорычем. — Я хоть и вижу вас, когда вы приезжаете к моим постояльцам, сама, однако, до сих пор не имела еще удовольствия быть лично с вами знакома.

— Уж не случилось ли у Рыжовых опять какого-нибудь несчастия нового? — спросил ее на это торопливо Егор Егорыч.

— О, нет, нисколько! — успокоила его Миропа Дмитриевна. — У них, слава богу, идет все спокойно, как только может быть спокойно в их положении, но я к вам приехала от совершенно другого лица и приехала с покорнейшей просьбой.

Егор Егорыч наклонился ухом к Миропе Дмитриевне, желая тем выразить, что он готов выслушать ее просьбу.

— Меня просил съездить к вам майор Зверев, Аггей Никитич! — сказала Миропа Дмитриевна.

Егор Егорыч опять выразил в лице своем некоторое недоумение.

— Вы, вероятно, еще знали Аггея Никитича капитаном! — напомнила ему Миропа Дмитриевна.

— А, это высокий карабинер! — сообразил Егор Егорыч.

— Да, он карабинер и теперь уж майор! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Он, бедный, последнее время был чрезвычайно болен и умоляет вас посетить его. «Если бы, говорит, доктор мне позволил выходить, я бы, говорит, сию же минуту явился к Егору Егорычу засвидетельствовать мое уважение».

— Зачем же?.. Не нужно!.. Я сам у него буду!.. Чем он и отчего заболел? На вид он такой могучий и крепкий!..

— Он простудился на похоронах у Людмилы Николаевны!.. Когда у адмиральши случилось это несчастие, мы все потеряли голову, и он, один всем распоряжаясь, по своему необыкновенно доброму сердцу, провожал гроб пешком до могилы, а когда мы возвращались назад, сделался гром, дождь, град, так что Аггей Никитич даже выразился: «Сама природа вознегодовала за смерть Людмилы Николаевны!»

Миропа Дмитриевна рассказывала все эти подробности не без задней мысли. О, она была дама тонкая и далеко провидящая.

— Поэтому я еще более обязан быть у него! — воскликнул Егор Егорыч. — Вы родственница Аггея Никитича?

При этом вопросе Миропа Дмитриевна несколько сконфузилась.

— Нет, я друг его и друг старинный!.. Он был дружен с моим покойным мужем, а потом и я наследовала эту дружбу! — объяснила она весьма вероподобно.

— А где живет Аггей Никитич? — спросил Егор Егорыч.

— К сожалению, весьма далеко!.. В Красных казармах!.. Аггея Никитича очень тревожит, что вам беспокойно будет ехать такую даль.

— Нисколько, нисколько!.. Буду у него сегодня же в шесть часов вечера.

— И я буду у него в то же время! — сказала с удовольствием, но не без маленького смущения Миропа Дмитриевна.

— И прекрасно-с, поэтому au revoir! [до свидания! (франц.).] — проговорил Егор Егорыч.

Миропа Дмитриевна затем поднялась с своего места, сделала глубокий реверанс Егору Егорычу и удалилась.

Егор Егорыч после того отправился к Рыжовым, которых застал сидящими в своей душной квартире с неотворенными даже окнами.

— Что это, как вы заперлись совсем! — произнес Егор Егорыч, войдя к ним.

— Ах, я и забыла совсем об этом! — проговорила Сусанна. — А мамаше, я думаю, вредно даже сидеть в такой жаре! — присовокупила она и поспешила отворить окно, около которого сидела адмиральша.

Та бессмысленно взглянула на дочь, как бы не понимая, зачем она это делает, а потом обратилась к Егору Егорычу и сказала плохо служащим языком:

— Му-за пишет!

— Мамаша говорит, что мы сегодня получили письмо от Музы! — добавила после нее Сусанна.

— Она здорова? — спросил Егор Егорыч.

— Кажется, что здорова, и только нетерпеливо ждет нас! — отвечала Сусанна.

Егор Егорыч потер, по обыкновению, себе лоб.

— Когда ж вы думаете ехать? — сказал он.

— Я не знаю, как мамаша? — произнесла, потупляя глаза, Сусанна.

— Что мамаша?.. Мамаша почти ребенок, — в ней все убито! — бормотал полушепотом Егор Егорыч, воспользовавшись тем, что старушка отвернулась и по-прежнему совершенно бессмысленно смотрела куда-то вдаль.

— Вам надобно уезжать отсюда скорее и ехать со мной в Кузьмищево! — продолжал бормотать полушепотом Егор Егорыч; но, видя, что Сусанна все-таки затрудняется дать ему положительный ответ, он обратился к адмиральше:

— Юлия Матвеевна, вы на этой же неделе должны уехать со мной в мое Кузьмищево, которое вы, помните, всегда так любили.

— А как же Сусанна? — спросила адмиральша.

— Я, мамаша, тоже с вами поеду! — отозвалась Сусанна.

— А Муза? — спросила адмиральша.

— За Музой мы заедем и возьмем ее с собой! — стал ей толковать Егор Егорыч. — Доктор, который живет у меня в Кузьмищеве, пишет, что послал сюда мою карету, и мы все спокойно в ней доедем.

При этом старуха как-то вдруг на что-то такое упорно уставила глаза.

— А Людмила так тут и останется! — проговорила она и громко-громко зарыдала.

Сусанна бросилась к ней, сжала ее в своих объятиях и уговаривала:

— Мамаша, успокойтесь!

— Людмила уже не здесь, не тут, а в лоне бога! — сказал почти строго Егор Егорыч, у которого у самого однако текли слезы по щекам.

Та мгновенно перестала рыдать.

— Ну, вината, вината, — проговорила она, будучи не в состоянии выговорить слово: виновата.

— Мы так поэтому и распорядимся! — отнесся Егор Егорыч к Сусанне.

— Так, хорошо, — отвечала она.

— А я сейчас еду к Звереву, который, говорят, был очень болен и простудился на похоронах Людмилы Николаевны.

— Непременно тут! — подтвердила Сусанна. — Он добрейший и отличнейший, должно быть, человек!

— Отличный! Это видно по всему, — согласился Егор Егорыч и полетел в Красные казармы.

В убранстве небольшой казарменной квартирки Аггея Никитича единственными украшениями были несколько гравюр и картин, изображающих чрезвычайно хорошеньких собою женщин, и на изображения эти Аггей Никитич иногда целые дни проглядывал, куря трубку и предаваясь мечтаниям. В настоящее время он был хоть еще и слаб, но сидел на диване, одетый по тогдашней домашней офицерской моде, занесенной с Кавказа, в демикотонный простеганный архалук, в широкие, тонкого верблюжьего сукна, шальвары и туфли. Когда Егор Егорыч вошел, Миропа Дмитриевна была уже у Зверева.

Поздоровавшись почти дружески с хозяином, Егор Егорыч раскланялся также с заметной аттенцией [Аттенция – от франц. attention – внимание, предупредительность.] и с m-me Зудченкою.

— Благодарю вас, что вы не отказались посетить меня… Я всю жизнь буду это помнить! — говорил между тем ему с чувством Аггей Никитич.

Егор Егорыч плюхнул на кресло.

— Прихворнули немножко?.. — сказал он, стараясь не подать виду, что он был поражен тем, до какой степени Аггей Никитич изменился и постарел.

— Очень даже прихворнул, — отвечал тот. — Около недели думал, что жив не останусь, и ужасно этого испугался, потому что мне пришла вдруг в голову мысль: а что, если я оживу в могиле?!. Понимаете, здоровяк этакий, пожалуй, не умрешь сразу-то… И что со мной было, передать вам не могу: во всем теле сделалась дрожь, волосы поднялись дыбом. Я рассказал об этом страхе доктору. Тот начал меня успокоивать: «Если, говорит, хотите, я вас вскрою». — «Сделайте, говорю, милость, живот мне располосуйте и череп распилите».

— Что это, Аггей Никитич, какие вы ужасы про себя говорите! — остановила было его Миропа Дмитриевна.

— Ужас побольше был бы, когда в могиле-то очнулся бы, — возразил ей тот и продолжал, обращаясь к Егору Егорычу, — после того я стал думать об душе и об будущей жизни… Тут тоже заскребли у меня кошки на сердце.

— Об этом нельзя думать, для этого нужна вера, — перебил Аггея Никитича Егор Егорыч.

— Во что вера? — спросил мрачным голосом Зверев.

— В то, что сказано в евангелии.

— Стало быть, будут и страшный суд, и рай, и ад?

— Будут!.. Об этом не следует ни себя, ни других спрашивать, а надобно верить в это!.. — бормотал Егор Егорыч.

— А как это сделать?.. Я должен сознаться, что я — и особенно прежде — был почти человек неверующий.

— Не может быть!.. — воскликнул Егор Егорыч. — Таких людей нет в целом мире ни одного.

— А Вольтер? — возразил наивно Аггей Никитич.

— Нет, он верил и верил очень сильно в своего только бога — в Разум, и ошибся в одном, что это не бог, принимая самое близкое, конечное за отдаленное и всеобъемлющее.

— Но желательно бы знать, что такое это отдаленное и всеобъемлющее? — говорил, в недоумении разводя руками, Аггей Никитич.

У Егора Егорыча лицо даже стало подергивать: по своей непосредственности, Аггей Никитич очень трудные вопросы задавал ему.

— Это всеобъемлющее словами нельзя определить, но можно только ощущать и соприкасаться с ним в некоторые счастливые моменты своего нравственного бытия.

— Но каким путем и способом достигнуть этого? — вопиял Аггей Никитич.

— Первый способ — молитва, простая молитва, — объяснял ему Егор Егорыч.

— Я, Егор Егорыч, во время моей болезни — видит бог — молился, — сказал Аггей Никитич.

— И как еще усердно!.. Не всякий так сумеет молиться! — подхватила Миропа Дмитриевна.

— И вам, без сомнения, легче после того было? — спросил Егор Егорыч.

— Точно будто бы и легче несколько, — отвечал Аггей Никитич.

— Этого вдруг и нельзя, — это гора, на которую надобно постепенно взбираться. — Слыхали вы об Иоанне Лествичнике?

Говоря это, Егор Егорыч вряд ли не думал хватить в своем поучении прямо об умном делании.

— Нет, не слыхал, — признался ему Аггей Никитич.

— А вы? — отнесся зачем-то Егор Егорыч к Миропе Дмитриевне.

— Слыхала, — это ведь святой наш, — отвечала та совершенно смело.

Егор Егорыч поморщился и уразумел, что его собеседники слишком мало приготовлены к тому, чтобы слушать и тем более понять то, что задумал было он говорить, и потому решился ограничиться как бы некоторою исповедью Аггея Никитича.

— Не слишком ли вы плоть вашу лелеете? — спросил он того.

Аггей Никитич при этом покраснел.

— То есть в чем и как? — проговорил он.

— Не любите ли, например, покушать много? — продолжал Егор Егорыч с доброю улыбкой.

— В этом грешен, — отвечал откровенно Аггей Никитич.

— Не нужно того!.. Пословица говорит: сытое брюхо к ученью глухо; а кроме того, и в смысле тела нашего нездорово!.. — поучал Егор Егорыч, желавший, кажется, прежде всего поумалить мяса в Аггее Никитиче и потом уже давать направление его нравственным заложениям.

— Насчет здоровья, я не думаю, чтобы нам, военным, было вредно плотно поесть: как прошагаешь в день верст пятнадцать, так и не почувствуешь даже, что ел; конечно, почитать что-нибудь не захочешь, а скорей бы спать после того.

— Полноте, пожалуйста, клеветать на себя! — перебила Аггея Никитича Миропа Дмитриевна. — Не верьте ему: он очень мало, сравнительно с другими мужчинами, кушает, — пояснила она Егору Егорычу.

— Как мало?.. Вы не видали, — сказал ей Аггей Никитич, — а я раз, после одной охоты в царстве польском — пропасть мы тогда дичи настреляли! — пятьдесят бекасов и куличков съел за ужином!

— Много, и не рекомендую этого делать вперед! — посоветовал Егор Егорыч и, опять-таки с доброй улыбкой, перешел на другое.

— Ну, а как вы, майор, насчет водочки?

— Этого совсем почти не пьет, — поспешила ответить за Аггея Никитича Миропа Дмитриевна.

— Водочки и вообще вина я могу выпить ведро и ни в одном глазе не буду пьян, но не делаю того, понимая, что человек бывает гадок в этом виде! — добавил с своей стороны Аггей Никитич.

— Это хорошо! — похвалил его Егор Егорыч и, помолчав немного, присовокупил: — Вместе с тем также следует и женщин избегать в смысле чувственном.

Сказав последние слова, Егор Егорыч вспомнил, что в их обществе есть дама, а потому он вежливо обратился к Миропе Дмитриевне и произнес:

— Pardon, madame!

— Ах, помилуйте, ничего, я не девушка! — отозвалась она, держа, впрочем, глаза потупленными.

— За неволю станешь избегать, — проговорил на это невеселым голосом Аггей Никитич, — когда хорошенькие женщины все больше и больше переводятся и умирают, как умерла вот и Людмила Николаевна!

При этом Егор Егорыч и Миропа Дмитриевна несколько смутились по причинам понятным, вероятно, читателю.

— Учиться мне надобно, — вот что-с! — продолжал майор.

— Учиться, конечно, — сказал Егор Егорыч, — но не наукам однако материальным, для которых вы уже стары, а наукам духа.

— О, я только эти науки и желал бы знать!.. — воскликнул Аггей Никитич. — Но у меня книг этаких нет… Где их достанешь?

— Книги я вам доставлю, и самые нужные для вас; теперь же вы слабы, — пока вам нужно душевное и телесное спокойствие.

— Это совершенно справедливо, — поддержала такое мнение Егора Егорыча Миропа Дмитриевна, — но душевно Аггей Никитич не может быть покоен, — это что тут?.. Скрывать нечего.

— Почему же не может? — спросил Егор Егорыч.

— Потому что Аггею Никитичу надобно устроить свое положение, — отвечала Миропа Дмитриевна, — они очень тяготятся службою своей.

— Службой? — переспросил ее Егор Егорыч.

Аггей Никитич между тем продолжал сидеть с понуренной головой.

— Он теперь майор, и ему предлагают даже быть начальником кантонистов, а это решительно Аггею Никитичу не по характеру! — рассказала за него Миропа Дмитриевна.

— Отчего же не по характеру? — воскликнул Егор Егорыч.

— Строгость там очень большая требуется! — заговорил Аггей Никитич. — Ну, представьте себе кантониста: мальчик лет с пяти вместе с матерью нищенствовал, занимался и воровством, — нужно их, особенно на первых порах, сечь, а я этого не могу, и выходит так, что или службы не исполняй, — чего я тоже не люблю, — или будь жесток.

— Куда же бы вы желали перейти? — интересовался Егор Егорыч.

— Я ничего не знаю и ничего не имею в виду! — проговорил Аггей Никитич.

— По почтамту нынче очень хорошие места, — вмешалась опять в разговор Миропа Дмитриевна, — это было бы самое настоящее для них место.

— Какое же место по почтамту? — вцепился как бы во что-то свое Егор Егорыч.

— Конечно, губернского почтмейстера; Аггей Никитич теперь майор, при отставке, может быть, получат подполковника, — толковала Миропа Дмитриевна, — не уездного же почтмейстера искать им места?

— Стало быть, вы совсем желаете оставить военную службу? — обратился Егор Егорыч к Аггею Никитичу.

— Желал бы, — отвечал тот, хоть по тону голоса его чувствовалось, что ему все-таки не легко было проститься с мундиром.

Егор Егорыч задумался на довольно продолжительное время.

— Я бы мог, — начал он, — заехать к Александру Яковлевичу Углакову, но он уехал в свою деревню. Впрочем, все равно, я напишу ему письмо, с которым вы, когда он возвратится, явитесь к нему, — он вас примет радушно. Дайте мне перо и бумаги!

Миропа Дмитриевна поспешила исполнить его требование. Егор Егорыч написал коротенькое, но внушительного свойства письмецо:

«Предъявитель сего письма — один из людей, в которых очень много высоких начал. Он желал бы служить где-нибудь в провинции в Вашем ведомстве. Посодействуйте ему: Вы в нем найдете честного и усердного служаку!»

Сколько Егор Егорыч написал в жизнь свою ходатайствующих писем — и перечесть трудно; но в этом случае замечательно было, что все почти его письма имели успех. Видно, он от очень доброго сердца и с искренним удовольствием писал их.

Все это более чем кто-либо поняла и подметила Миропа Дмитриевна: прежде всего она, конечно, понимала самое себя и свое положение; поняла, что такое Аггей Никитич; уразумела также очень верно, какого сорта особа Егор Егорыч. О службе Аггея Никитича в почтовом ведомстве Миропа Дмитриевна заговорила, так как еще прежде довольно подробно разведала о том, что должность губернского почтмейстера, помимо жалованья, очень выгодна по доходам, и сообразила, что если бы Аггей Никитич, получив сие место, не пожелал иметь этих доходов, то, будучи близкой ему женщиной, можно будет делать это и без ведома его!.. Словом, тут все было Миропою Дмитриевной предусмотрено и рассчитано с математическою точностью, и лавочники, видимо, были правы, называя ее дамой обделистой.