Неточные совпадения
Еще подбавил Филюшка…
И всё тут! Не годилось бы
Жене побои мужнины
Считать; да уж сказала
я:
Не скрою ничего!
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала
я,
За дело принялась.
Три года, так
считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Милон. Это его ко
мне милость. В мои леты и в моем положении было бы непростительное высокомерие
считать все то заслуженным, чем молодого человека ободряют достойные люди.
Стародум(один). Он, конечно, пишет ко
мне о том же, о чем в Москве сделал предложение.
Я не знаю Милона; но когда дядя его мой истинный друг, когда вся публика
считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
Стародум. Ему многие смеются.
Я это знаю. Быть так. Отец мой воспитал
меня по-тогдашнему, а
я не нашел и нужды себя перевоспитывать. Служил он Петру Великому. Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий
считал себя за многих. Зато нонче многие не стоят одного. Отец мой у двора Петра Великого…
Я нашел это занятие, и горжусь этим занятием, и
считаю его более благородным, чем занятия моих бывших товарищей при дворе и по службе.
—
Я не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, —
я только вижу то, что мы не умеем вести хозяйство и что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни
считать мы не умеем. Спросите у хозяина, — он не знает, что ему выгодно, что невыгодно.
— Простить
я не могу, и не хочу, и
считаю несправедливым.
Я для этой женщины сделал всё, и она затоптала всё в грязь, которая ей свойственна.
Я не злой человек,
я никогда никого не ненавидел, но ее
я ненавижу всеми силами души и не могу даже простить ее, потому что слишком ненавижу за всё то зло, которое она сделала
мне! — проговорил он со слезами злобы в голосе.
И буду за честь
считать, если
меня выберут гласным.
— Как счастливо вышло тогда для Кити, что приехала Анна, — сказала Долли, — и как несчастливо для нее. Вот именно наоборот, — прибавила она, пораженная своею мыслью. — Тогда Анна так была счастлива, а Кити себя
считала несчастливой. Как совсем наоборот!
Я часто о ней думаю.
—
Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы
считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»
— Нисколько, — Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это, —
я просто не
считаю его более бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.
Ты
считаешь Вронского аристократом, но
я нет.
— И думаю, и нет. Только
мне ужасно хочется. Вот постой. — Она нагнулась и сорвала на краю дороги дикую ромашку. — Ну,
считай: сделает, не сделает предложение, — сказала она, подавая ему цветок.
— Так-то и единомыслие газет.
Мне это растолковали: как только война, то им вдвое дохода. Как же им не
считать, что судьбы народа и Славян… и всё это?
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал
я,
считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же
считал себя погибшим после того, как испортил порученное
мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года,
я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать
меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и
я буду к этому равнодушен».
— Ты пойми ужас и комизм моего положения, — продолжал он отчаянным шопотом, — что он у
меня в доме, что он ничего неприличного собственно ведь не сделал, кроме этой развязности и поджимания ног. Он
считает это самым хорошим тоном, и потому
я должен быть любезен с ним.
— Это должно составить краткое введение, которое
я прежде
считал ненужным».
— Если вы приехали к нам, вы, единственная женщина из прежних друзей Анны —
я не
считаю княжну Варвару, — то
я понимаю, что вы сделали это не потому, что вы
считаете наше положение нормальным, но потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, всё так же любите ее и хотите помочь ей. Так ли
я вас понял? — спросил он, оглянувшись на нее.
—
Я ничего не
считаю, — сказала она, — а всегда любила тебя, а если любишь, то любишь всего человека, какой он есть, а не каким
я хочу, чтоб он был.
Решение мое следующее: каковы бы ни были ваши поступки,
я не
считаю себя в праве разрывать тех уз, которыми мы связаны властью свыше.
— Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не
считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес
я знаю.
Я каждый год там бываю на охоте, и твой лес стòит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
— Но
я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том случае, если
я требую обязательства оставить
мне сына.
Я так и отвечал и думал, что дело это кончено. И
считаю его оконченным, — взвизгнул Алексей Александрович.
— Входить во все подробности твоих чувств
я не имею права и вообще
считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои чувства — это дело твоей совести; но
я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
— Да
я не
считаю, чтоб она упала более, чем сотни женщин, которых вы принимаете! — еще мрачнее перебил ее Вронский и молча встал, поняв, что решение невестки неизменно.
— Да, но вы себя не
считаете. Вы тоже ведь чего-нибудь стóите? Вот
я про себя скажу.
Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи. Теперь
я работаю больше, чем на службе, и, так же как вы, получаю пять процентов, и то дай Бог. А свои труды задаром.
Почему всякий
считает своим долгом заботиться обо
мне?
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела на них. — Но как он мог уехать, оставив
меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со
мною?» Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и
считать минуты.
«Что ж это, Кити
считает для себя унизительным встретиться со
мной? — думала Анна, оставшись одна.
— Ну, в «Англию», — сказал Степан Аркадьич, выбрав «Англию» потому, что там он, в «Англии», был более должен, чем в «Эрмитаже». Он потому
считал нехорошим избегать этой гостиницы. — У тебя есть извозчик? Ну и прекрасно, а то
я отпустил карету.
— Нет, — перебил он и невольно, забывшись, что он этим ставит в неловкое положение свою собеседницу, остановился, так что и она должна была остановиться. — Никто больше и сильнее
меня не чувствует всей тяжести положения Анны. И это понятно, если вы делаете
мне честь
считать меня за человека, имеющего сердце.
Я причиной этого положения, и потому
я чувствую его.
—
Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, — сказал он, — а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудна.
Счел ли ты деревья?
— Позвольте еще спросить: ведь эти души,
я полагаю, вы
считаете со дня подачи последней ревизии?
— Нет, брат,
я все ходы
считал и всё помню; ты ее только теперь пристроил. Ей место вон где!
Письмо начиналось очень решительно, именно так: «Нет,
я должна к тебе писать!» Потом говорено было о том, что есть тайное сочувствие между душами; эта истина скреплена была несколькими точками, занявшими почти полстроки; потом следовало несколько мыслей, весьма замечательных по своей справедливости, так что
считаем почти необходимым их выписать: «Что жизнь наша?
— Да, это прекрасно, моя милая, — сказала бабушка, свертывая мои стихи и укладывая их под коробочку, как будто не
считая после этого княгиню достойною слышать такое произведение, — это очень хорошо, только скажите
мне, пожалуйста, каких после этого вы можете требовать деликатных чувств от ваших детей?
В старости у него образовался постоянный взгляд на вещи и неизменные правила, — но единственно на основании практическом: те поступки и образ жизни, которые доставляли ему счастие или удовольствия, он
считал хорошими и находил, что так всегда и всем поступать должно. Он говорил очень увлекательно, и эта способность,
мне кажется, усиливала гибкость его правил: он в состоянии был тот же поступок рассказать как самую милую шалость и как низкую подлость.
Я имел самые странные понятия о красоте — даже Карла Иваныча
считал первым красавцем в мире; но очень хорошо знал, что
я нехорош собою, и в этом нисколько не ошибался; поэтому каждый намек на мою наружность больно оскорблял
меня.
Заметьте —
я не
считаю вас глупым или упрямым, нет; вы образцовый моряк, а это много стоит.
Одним словом,
я, кажется, ее понял, что и
считаю себе за честь.
— Ах, не знаете? А
я думала, вам все уже известно. Вы
мне простите, Дмитрий Прокофьич, у
меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право,
я вас
считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам уже все известно.
Я вас как за родного
считаю… Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— Я-с вами так облагодетельствована, и сироты-с, и покойница, — заторопилась Соня, — что если до сих пор
я вас мало так благодарила, то… не
сочтите…
— А эти деньги, Аркадий Иванович,
я вам очень благодарна, но
я ведь теперь в них не нуждаюсь.
Я себя одну завсегда прокормлю, не
сочтите неблагодарностью: если вы такие благодетельные, то эти деньги-с…
— Слушай, — начал он решительно, —
мне там черт с вами со всеми, но по тому, что
я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу понять; пожалуйста, не
считай, что
я пришел допрашивать.
Баба с ребенком просит милостыню, любопытно, что она
считает меня счастливее себя.
— Слышишь, сестра, — повторил он вслед, собрав последние усилия, —
я не в бреду; этот брак — подлость. Пусть
я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а
я хоть и подлец, но такую сестру сестрой
считать не буду. Или
я, или Лужин! Ступайте…
Придя домой,
я, — свидетель тому Андрей Семенович, — стал
считать деньги и, сосчитав две тысячи триста рублей, спрятал их в бумажник, а бумажник в боковой карман сюртука.
— Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она хорошие намерения имела. Да и пишете вы
мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание
считать? А
я так вам напротив скажу, что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому что мы все бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим.
Не
считайте меня, пожалуйста, циником;
я ведь в точности знаю, как это гнусно с моей стороны, ну и так далее; но ведь
я тоже наверно знаю, что Марфа Петровна пожалуй что и рада была этому моему, так сказать, увлечению.
На всякий случай есть у
меня и еще к вам просьбица, — прибавил он, понизив голос, — щекотливенькая она, а важная: если, то есть на всякий случай (чему
я, впрочем, не верую и
считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, — ну так, на всякий случай, — пришла бы вам охота в эти сорок — пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе, фантастическим каким образом — ручки этак на себя поднять (предположение нелепое, ну да уж вы
мне его простите), то — оставьте краткую, но обстоятельную записочку.