Неточные совпадения
Осталось за
мной.
Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не
считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
Считая его полным ничтожеством,
я обратился к учителю, как будто это он крикнул
мне.
Я даже уверен, что они сами, совершенно искренно, станут
считать меня под конец красавцем.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он
считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве
я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и
мне сказать «здравствуй»,
я пеленала тебя,
я твоя крестная мать.
— Помилуйте, мама, если вы обе
считаете меня в семье как сына и брата, то…
Тушар вдруг спохватился, что мало взял денег, и с «достоинством» объявил вам в письме своем, что в заведении его воспитываются князья и сенаторские дети и что он
считает ниже своего заведения держать воспитанника с таким происхождением, как
я, если ему не дадут прибавки.
Улыбка эта была тем сквернее, что была совершенно не умышленная, а невольная; видно было, что он действительно и воистину
считал себя в эту минуту гораздо выше
меня и умом и характером.
Видал
я таких, что из-за первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков своих, но даже от идеи, и сами начинают смеяться над тем, что, всего час тому,
считали священным; о, как у них это легко делается!
Я был убежден, что Васин
считает этого господина ни во что, но что объяви
я то же мнение, и он тотчас же с серьезным достоинством заступится и назидательно заметит, что это «человек практический, из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных точек зрения».
— Пошел вон, пошел вон, иди вон! — прокричала Татьяна Павловна, почти толкая
меня. — Не
считайте ни во что его вранье, Катерина Николаевна:
я вам сказала, что оттуда его за помешанного аттестовали!
Так, конечно, не говорят с женщинами, да еще с такими женщинами, — вернее сказать, с такою женщиной, потому что Татьяну Павловну
я не
считал.
— Вот это письмо, — ответил
я. — Объяснять
считаю ненужным: оно идет от Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом письме, кроме
меня, потому что Крафт, передав
мне вчера это письмо, только что
я вышел от него, застрелился…
—
Я не знаю, известен ли этот факт… и так ли это, — пробормотал
я, — но
я удивляюсь, что вы
считаете это все так естественным, а между тем давно ли Крафт говорил, волновался, сидел между нами? Неужто вам хоть не жаль его?
Не стану описывать всей этой остальной ночи, хлопот, а потом и официальных визитов; вплоть до рассвета
я буквально дрожал мелкою дрожью и
считал обязанностью не ложиться, хотя, впрочем, ничего не делал.
— Вы, однако, как смотрите на этот отказ, — спросил
я, — ведь не
считаете же вы, что он струсил?
Ведь, наверно, что-нибудь в этом роде в душе твоей, а потому
я и
считаю нужным тебя предостеречь, потому что искренно полюбил тебя, мой милый.
—
Я просто не хочу, чтоб
меня выскакивали учить и
считали за мальчишку! — отрезал он почти с гневом.
— Он солгал.
Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно.
Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить судить
меня ко
мне в дом и
считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на
меня рукой, чтоб
я не продолжал. — А, наконец!
Замечу, между прочим, что в том, что он заговорил со
мной про французскую революцию,
я увидел какую-то еще прежнюю хитрость его,
меня очень забавлявшую: он все еще продолжал
считать меня за какого-то революционера и во все разы, как
меня встречал, находил необходимым заговорить о чем-нибудь в этом роде.
Сколько
я мог заключить, гость, несмотря на любезность и кажущееся простодушие тона, был очень чопорен и, конечно, ценил себя настолько, что визит свой мог
считать за большую честь даже кому бы то ни было.
—
Я не нуждаюсь в вашем одобрении.
Я очень желаю этого сам с моей стороны, но
считаю это не моим делом, и что
мне это даже неприлично.
— Он не просто не поверил, — промолвила она, опустив глаза и странно как-то улыбнувшись, — а
счел, что во
мне «все пороки».
— Ваши проиграл.
Я брал у князя за ваш счет. Конечно, это — страшная нелепость и глупость с моей стороны…
считать ваши деньги своими, но
я все хотел отыграться.
— Предупреждаю тебя еще раз, мой милый, что там моих денег нет.
Я знаю, этот молодой человек сам в тисках, и
я на нем ничего не
считаю, несмотря на его обещания.
— Баста! — крикнул
я и дрожащими руками начал загребать и сыпать золото в карманы, не
считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть в боковой карман. Вдруг пухлая рука с перстнем Афердова, сидевшего сейчас от
меня направо и тоже ставившего на большие куши, легла на три радужных мои кредитки н накрыла их ладонью.
Я все время не
считал мою кучу денег и только пригребал руками, а перед Афердовым тоже все время лежали деньги, и как раз сейчас подле моих, но в порядке и сосчитанные.
Наконец, Афердова здесь знали, его
считали за богача, к нему обращались с уважением: все это и на
меня повлияло, и
я опять не протестовал.
— Нет-с,
я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему.
Я знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И
я стал было дрожащими руками
считать, но бросил. — Все равно,
я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу
я беру себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут,
я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!
— Постой, Лиза, постой, о, как
я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда
я мог узнать? Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но
я тебя за солнце
считал, Лиза, и как могло бы
мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как
я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?
— О, по крайней мере
я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на
меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя
считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя?
Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то есть насчет
меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?
— Но как могли вы, — вскричал
я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть на каплю, что
я знаю о связи Лизы с князем, и видя, что
я в то же время беру у князя деньги, — как могли вы говорить со
мной, сидеть со
мной, протягивать
мне руку, —
мне, которого вы же должны были
считать за подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что
я знаю все и беру у князя за сестру деньги зазнамо!
— Нет! мой милый, отнюдь нет; мы все так и уговорились. Это семейно, семейно и семейно. Пока
я лишь открылся вполне Катерине Николавне, потому что
считаю себя перед нею виновным. О, Катерина Николавна — ангел, она ангел!
— Слышите, князь, — вопил
я ему через стол в исступлении, — они
меня же вором
считают, тогда как
меня же здесь сейчас обокрали! Скажите же им, скажите им обо
мне!
Дело в том, что визит ее и дозволение ей
меня видеть Тушары внутри себя, видимо,
считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и европейским понятиям.
Эту длинную тираду о смехе
я помещаю здесь с умыслом, даже жертвуя течением рассказа, ибо
считаю ее одним из серьезнейших выводов моих из жизни.
— Нет,
считаю это пустою обрядностью.
Я должен вам, впрочем, признаться, что
мне ваш Петр Валерьяныч нравится: не сено по крайней мере, а все же человек, несколько похожий на одного близкого нам обоим человечка, которого мы оба знаем.
Но
меня мигом остановили. Повторяю:
я не знал об их уговоре насчет мамы и Макара Ивановича;
меня же по прежним делам, уж конечно, они
считали способным на всякий скандал в этом роде.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что
я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь
считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.
— Это не так и не оттого. Это оттого, что
я не вижу в нем никакой разницы с другими.
Я не
считаю его ни глупее умных, ни злее добрых.
Я ко всем одинаков, потому что в моих глазах все одинаковы.
Он оглядел
меня очень внимательно, но не сказал ни слова, а Ламберт так был глуп, что, сажая нас за одним столом, не
счел нужным нас перезнакомить, и, стало быть, тот
меня мог принять за одного из сопровождавших Ламберта шантажников.
Пуще всего
меня мучило воспоминание о ее вечной приниженности передо
мной и о том, что она вечно
считала себя безмерно ниже
меня во всех отношениях — вообрази себе — даже в физическом.
Одним словом, она
считала себя предо
мной за что-то ничтожное или даже почти неприличное.
Право, иной раз, вначале,
я иногда подумывал, что она все еще
считает меня за своего барина и боится, но это было совсем не то.
Образ этот принадлежал Макару Ивановичу — об этом
я знал и знал тоже, что покойник никогда не расставался с этою иконой и
считал ее чудотворною.
—
Я вас ужасно давно не видал, Катерина Николаевна, так давно, что почти уж и возможным не
считал когда-нибудь сидеть, как теперь, подле вас, вглядываться в ваше лицо и слушать ваш голос…
— Ну,
я вам скажу это прямо, потому что
считаю вас за величайший ум…
Мне всегда казалось в вас что-то смешное.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как
я сказал уже, что
считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
Между прочим, она твердо заявила
мне, что непременно пойдет в монастырь; это было недавно; но
я ей не верю и
считаю лишь за горькое слово.